Вагон, в который он сел, был практически пуст. Обычный грязноватый русский вагон с жесткими деревянными лавками, разве что теперь на площадках висели грозные объявления о том, что стоять там «строго воспрещается». На лавках дремали, свесив головы на грудь, баба крестьянского обличья, крепко обнимавшая большой молочный бидон, и пожилая пара, тоже по виду явно не городская. Лавку у самого входа занимал пьяненький мужичок лет пятидесяти в драном ватнике и таких же штанах. Он громко храпел, разбросав руки и ноги так, что они свешивались до пола.
Убедившись в том, что никто не заинтересовался его персоной, Сабуров быстро перекрестился. Портфель он примостил рядом с собой. Где-то впереди сонно рявкнул паровоз, громыхнули буфера, и состав начал наращивать скорость.
За окном начало мало-помалу светлеть. Выступал из предрассветной дымки унылый северный пейзаж: поникшие кусты, мокрые деревья, склоненные над болотцами, редкие раскисшие под дождем дороги. Иногда мелькали заколоченные на зиму дачи, церковки, лишенные крестов, остатки лимонадных будок. Колеса перестукивали уютно и монотонно, по-русски.
Пару раз Владимир встряхнул головой, чтобы отогнать сон.
На набережной у Академии художеств в этот летний день было настоящее столпотворение. По мостовой с пением народного гимна медленно двигалась многотысячная толпа, над которой колыхались трехцветные российские флаги, иконы, портреты Николая II. В толпе рядом шли рабочие, мастеровые, студенты, гимназисты, штатские господа разных возрастов, дамы и барышни.
Чуть в стороне, у сфинксов, стояла, отдавая честь звучащему гимну, небольшая группа юнкеров Владимирского военного училища. Среди них был и Владимир Сабуров. Когда толпа проходила мимо, от нее внезапно отделился полный благообразный господин в летнем пальто и дорогой модной шляпе «борсалино», с трехцветной лентой в петлице, и стремительно бросился к юнкерам.
– Господа юнкера, позвольте выразить вам свою благодарность! – заговорил он бархатным, хорошо поставленным голосом университетского преподавателя. – От лица всего русского народа! За то, что вы выбрали столь тяжкий крест в дни испытаний!.. Вы – соль земли Русской! – Он обернулся к замершей толпе и воскликнул с пафосом: – Господа, через четыре месяца эти богатыри сломают шею ненавистным тевтонам и напоят своих коней из Одера, Шпреи и Рейна!.. Да здравствует наша армия, да здравствуют будущие господа офицеры!
– Качать юнкеров! – крикнул высокий молодой рабочий, шедший с портретом императрицы.
– Ур-р-ра!!! – подхватили участники демонстрации, бросаясь к юнкерам.
Те растерянно переглянулись. Десятки восторженных рук подхватили будущих офицеров и те, роняя фуражки, полетели к небу…
Демонстрация удалилась в сторону университета. Юнкера, хохоча, приводили в порядок форму и делились впечатлениями, когда Владимира Сабурова окликнули по имени:
– Владимир Евгеньич!
Он обернулся. Перед ним стояла девочка-подросток лет четырнадцати, одетая явно в свое лучшее платье. Юнкера начали весело перешептываться. Сабуров с недоумением вглядывался в девочку, пытаясь ее узнать.
– Простите?..
– Это вы простите, Владимир Евгеньич. Я просто от самого училища за вами иду. И вот нагнала… у сфинок. Я видела, как вас качали.
– Простите, я вас что-то не узнаю, – улыбнулся Сабуров.
– Еще бы! – хмыкнул плотный высокий юнкер с жизнерадостным румянцем во всю щеку. – Куда там всех барышень на деревне упомнить!
Юнкера расхохотались.
– Я Даша Скребцова, дочь Павла Лукьяновича, – не обращая внимания на смех, продолжала девочка. – Мы возле старой мельницы живем в Сабуровке…
– А, ну это меняет дело! – продолжал ёрничать плотный юнкер. – Сабуров, познакомите с тестем Лукьянычем?
– Послушайте, заткните фонтан, Епишин, – быстро выговорил Владимир. Юнкера прекратили смеяться и отошли на несколько шагов. Сабуров неопределенно заулыбался. – Ну конечно же… Даша. У тебя еще старший брат есть, Петя…
– Ага, – кивнула Даша обрадованно. – Младший. Митя.
– Да, извини, – смутился юнкер. – А… что ты в Петербурге делаешь, Даша?
– А я вместе с батей приехала… и пошла вас искать, Владимир Евгеньич. Я хотела вам сказать – не ходите на войну.
Сабуров покраснел и усмехнулся.
– Вот-те раз! Это почему же?
– Я ужасть как не хочу, чтобы вас убило, – чуть слышно произнесла девочка, заливаясь краской.
Владимир закашлялся.
– М-м… а кто ж тебе сказал, Даша, что меня убить должны?
Вместо ответа девочка неожиданно бросилась бежать. Владимир растерянно затоптался на месте, не зная, то ли догонять ее, то ли нет.
– Даша, меня не убьют! – крикнул он ей вслед. – Не убьют, слышишь? Можешь спать спокойно! И вообще война скоро кончится!
Его неслышно окружили однокашники. Плотный юнкер хлопнул Сабурова по белому погону:
– Ну вот, заморочил барышне-крестьянке голову, а потом говоришь – можешь спать спокойно!.. Что, летний роман гимназических времен?
– Да нет, – Владимир смущенно пожал плечами. – Она из нашего имения. Смешная девчонка…
– А-а-а, – разочарованно протянул юнкер. – Ну, тогда ты можешь спать спокойно.
Юнкера снова расхохотались. Теплый летний ветер принес откуда-то оркестровую мелодию нового марша «Прощание славянки»…
Вагон сильно тряхнуло на стыке. Владимир резко вздрогнул, открыл глаза.
За окнами заметно посветлело. А в дверях вагона стояли двое в форме линейного транспортного отдела ГПУ. Внутри Сабурова все мгновенно захолодело, хотя он был уверен в своих документах. Но что-то подсказывало – именно сейчас и начнутся его неприятности…
Он пристально рассматривал чекистов. Старший по званию – по одному «кубарю» в петлицах – лет тридцати на вид, был довольно симпатичным, с живым русским лицом, глубокими синими глазами, небольшими усиками, словно прилипшими к верхней губе. Его облик почему-то показался Сабурову смутно знакомым. А вот второй чекист, напротив, типичный «ванёк» – приземистый, с туповатой незапоминающейся физиономией, сонными и злыми глазами. Оба были вооружены наганами в кобурах, на поясе у старшего висела шашка. На обоих были черные буденовки, сразу отличавшие «транспортников» от других чекистов.
ГПУшники не обращали внимания на Владимира. Они склонились над пьяненьким мужичком и упорно трясли его, пытаясь разбудить.
– …документы свои покажи нам, и можешь спать спокойно, – в пятый раз повторил Семен Захаров пьяненькому мужичку. – Документы, слышишь?..
Мужичок снова промычал что-то невнятное.
– Тряхни его ты, Коробчук, – устало сказал Захаров подчиненному.
– Есть, – бодро отозвался боец и взял мужичка за ватник. – Вставай, подымайся, рабочий народ… Подъё-ё-ё-ё-ём!!!
Неожиданный крик подействовал: мужичок бодро вскочил с лавки с закрытыми глазами, держа руки по швам. Захаров поморщился.
– Что ж ты так орешь в самое ухо…
– А у нас старшина всегда так, – с довольным видом отозвался Коробчук и кивнул на мужичка: – Во – действует!
– Ваше высокоблагородие, разрешите доложить? – хрипло включился в диалог спящий мужичок.
Коробчук покачал головой:
– Во элемент недобитый… И как таких только в приграничной зоне-то терпят?.. Десять лет как высокоблагородиев нет, деревня! – презрительно бросил он аборигену.
– Держи его, чтоб не упал, – перебил бойца Захаров и, морщась, сунул мужичку руку за пазуху. – И несет же от него… вот зараза.
За пазухой у мужичка обнаружилось удостоверение личности. Захаров начал изучать документ, а Коробчук придерживал молча покачивающегося с закрытыми глазами пьянчужку. И тут он боковым зрением заметил, как мужчина, смирно сидевший на лавке в отдалении, подхватил свой портфель и, стараясь не привлекать к себе внимания, двинулся к выходу.
– Стоять! – рявкнул Коробчук, не выпуская из рук крестьянина. – Куда пошел?!!
Мужчина пожал плечами. На нем был грязный мокрый плащ и такие же сапоги.
– Станция скоро, выхожу.
Захаров сощурился.
– Здравствуй, Дуня, Новый год… До Владыкина еще полчаса, куда ж ты собрался так рано? Молодец, Коробчук, хвалю за бдительность.
Лейтенант не глядя сунул смятый документ прямо в лицо пьяненькому мужичку, от чего тот сел на лавку. Не спуская с незнакомца пристальных глаз, Захаров двинулся к нему. Следом, положив руку на кобуру, зашагал Коробчук.
«Ну вот оно, – подумал Владимир, глядя на приближающегося к нему большевика. – Не обманулся…»
Ему помогло то, что проход между вагонными лавками был узок, и красные могли идти только в затылок друг другу. Подпустив старшего на близкое расстояние, Сабуров четким ударом в живот вырубил его и с силой толкнул на шедшего следом красноармейца. Тот с руганью повалился на пол под тяжестью тела командира. Раздались испуганный визг бабы с бидоном, встревоженные возгласы пожилой пары. Но Владимир уже рванул на себя холодную дверь тамбура и бросился в соседний вагон.
– Уйдет – живым шкуру сниму… – с трудом просипел Захаров, держась за живот и пытаясь подняться с пола.
– Понял, – отозвался Коробчук и, грохоча сапогами, кинулся вдогон.
Сабуров, задыхаясь, бежал по полупустым вагонам пригородного поезда. Мелькали сонные лица пассажиров. Владимир чувствовал на себе чужие удивленные взгляды…
Пару раз на бегу он оглянулся. Боец с наганом в руке пока что отставал от него.
«Надо прыгать, – подумал Владимир. – Иначе никак. Я могу его застрелить, но тогда они сообщат по линии – и привет… Я нахожусь в пограничной зоне, и они перероют здесь каждый сантиметр».
В одном из тамбуров он разбежался и сильно пнул сапогом дверь вагона. Она с жалобным скрипом распахнулась наружу. В лицо ударил холодный резкий ветер, смешанный с горьким дымом сгоревшего угля. Поезд ехал мимо густых зарослей кустарника.
С силой оттолкнувшись от подножки, Сабуров кубарем полетел под откос…
А через полминуты в тамбур влетел потный, запыхавшийся Коробчук. Он сразу все понял, высунулся из открытой двери и с бессильной ненавистью заорал непонятно кому:
– Сто-о-ой! Застрелю-ю-у, гад!!!
И бессмысленно выпалил из нагана в небо. Словно издеваясь над ним, пронзительно заревел паровоз да закричали вороны, кружась над голыми ветвями деревьев.
С раннего утра 6 ноября на Дворцовой набережной Ленинграда, с недавних пор именовавшейся набережной 9 Января, толпились, несмотря на неприветливую погоду, люди. Набережная была празднично украшена красными флагами. Облокотясь на гранитный парапет, хохотали студенческие по виду компании. Солидно прогуливались нэпманы с хорошо одетыми спутницами, то и дело подъезжали извозчики и автомобили. Бойко сбывали свой товар продавцы кваса и семечек. Деловито настраивал трубы духовой оркестр.
По Неве медленно двигался украшенный флагами расцвечивания крейсер «Аврора» – символ Октябрьской революции. Немного постояв у моста Лейтенанта Шмидта – в том месте, откуда сделал выстрел по Зимнему дворцу в 1917-м, – он шел теперь к Республиканскому мосту. Правительственная комиссия решила, что в самом центре города, рядом с Зимним, «Аврора» будет смотреться эффектнее.
По набережной туда-сюда прогулочным шагом двигался с рупором в руках полный экскурсовод в очках. Он монотонно, на одной ноте, без пауз и знаков препинания говорил:
– Товарищи ленинградцы и гости нашего города с девяти ноль ноль у вас будет возможность посетить с экскурсией легендарный крейсер «Аврора» вы сможете осмотреть ту самую пушку из которой комендор Евдоким Огнев сделал исторический выстрел двадцать пятого октября семнадцатого года а также ознакомиться с устройством корабля продолжительность экскурсии сорок минут стоимость билета рубль для членов профсоюза пятьдесят копеек для студентов вузов бойцов и командиров Красной Армии двадцать копеек для детей десять копеек для матросов и командиров Морских Сил Балтийского моря бесплатно. Товарищи ленинградцы…
В рубке крейсера находились двое – сорокапятилетний моряк в черном кителе со знаками различия командира корабля 1-го ранга и его ровесник – старпом. Оба молча смотрели на празднично украшенную набережную.
– Ну что, прибыли? – вздохнул командир после большой паузы. – Почти то место, где десять лет назад стояли…
– То, да не то, Лев Андреевич, – неопределенно усмехнулся старпом.
– В каком смысле?
– Ну как же… И город не так называется. И мосты тоже. И крейсер – учебный, а не боевой. Да и вы тогда мичманом были.
– Угу, и стрелять никуда не надо, – в тон продолжил командир.
Оба переглянулись и вздохнули.
– Отдать якоря, – приказал командир.
– Есть! – четко отозвался старпом.
Якорь «Авроры» с грохотом обрушился из клюза в ледяную невскую воду. Толпа, стоявшая на набережной, взорвалась аплодисментами. Оркестр грянул почему-то «Гибель “Варяга”».
Скребцова, стоявшая среди публики, усмехнулась углом рта. На ней было простенькое пальтишко, на голове красный платок – работница с фабрики, да и только. Она следила глазами за кораблем, лузгая семечки и аккуратно сплевывая шелуху в кулак.
Чуть поодаль, облокотившись на парапет, стоял Карпов в сером дешевом пальто и кепке, его невозможно было отличить от парня-рабфаковца. Чекистка как бы невзначай взглянула на него, затем перевела взгляд дальше. Там и сям в толпе людей мелькали ее подчиненные, слившиеся с обычными гражданами. Кто-то из них был под руку с барышней, кто-то читал утреннюю газету, кто-то болтал и смеялся в кругу приятелей…
У набережной стоял большой паровой катер, на который был переброшен трап. Толстый экскурсовод в очках меланхоличным голосом урезонивал немедленно образовавшуюся очередь:
– Не толпимся, граждане, не толпимся. Экскурсии проводятся до двадцати ноль ноль, все желающие успеют посмотреть. Полтинник для членов профсоюза, двугривенный – для бойцов Красной Армии…
К Скребцовой скучающей походкой подошел Карпов, попросил закурить. Прикуривая, чуть слышно произнес:
– Чисто пока.
– Это пока, – так же неслышно ответила девушка. – Появится еще.
Карпов с усмешкой кивнул и ленивой походкой скучающего человека двинулся дальше по набережной. Скребцова, оперевшись ладонями о холодный гранит парапета, задумчиво смотрела на Неву.
Ей вспомнился родной дом – тот самый, который отец построил в 1910-м возле старой сабуровской мельницы. И тот день, когда она, пятнадцатилетняя и глупая, сидела под иконами за чисто выскобленным деревянным столом и, высунув от усердия язык, выводила на серой бумаге корявые строки:
«Дорогой Владимир Евгеньевич! Я так рада, что вы бьете проклятых германцев в хвост и в гриву и награждены чином поручика за храбрость в атаке, как я об этом прочла в журнале “Искры”, и еще там ваш художественный портрет в разделе “Герои и жертвы Отечественной войны”. Я за Вас все время молю Господа Бога, чтобы Он сохранил Вас в окопах… проливая кровь за Веру, Царя и Отечество. У нас тут все по-прежнему, все дожди в последнее время, а ко мне уже сватается Семен Захаров…»
Хлопнула дверь. В горнице появился отец Даши, крепкий шестидесятилетний мужик с просоленной проседью бородой. Он смаху уселся на лавку и неодобрительно качнул головой.
– Все пишешь, что ли? Ему?.. Ну пиши, пиши, бумага все стерпит… – Он стукнул огромным кулаком по столешнице и заорал: – Ответил он тебе раз хотя бы, дура ты косоглазая?!!
Даша отложила перо и уставилась в сторону. Ее глаза мгновенно набухли слезами.
– Ну чё он тебе сдался-то, а? – неловко продолжил отец, сбавив тон. – Ну ты глянь, вон, хоть Сенька Захаров какой… Толковый паря, с башкой, руки золотые. Тоже в офицера пойдет, коли захочет, щас это просто. А ты… – Он с отвращением сплюнул. – Тьфу, дура!
– Тьфу, дура, – раздался голос за плечом чекистки, – я ж тебе по-хорошему объясняю. А ты заладила свое, и ни с места…
Девушка, вздрогнув, обернулась. Мимо медленно прошла молодая пара, по виду студент и студентка. Они явно только что поссорились: юноша зло смотрел в сторону, а его подруга резко выдернула ладонь из его руки.
Скребцова усмехнулась. Перевела взгляд на «Аврору» и взглянула на часы. Было без двух минут девять.
Полковник Шептицкий, облаченный в домашний серый костюм, колдовал над большим мощным радиоприемником, установленным в углу комнаты. Генерал Покровский сидел в кресле, перед ним на столике стояла дымящаяся кофейная чашка.
Веселая мелодия джаза в приемнике сменилась торжественными звуками полонеза из «Евгения Онегина» Чайковского. Генерал оживился.
– Нашли, голубчик? Они любят оперу передавать, кажется.
– Нет, это Берлин, – покачал головой полковник. – Сколько воспоминаний, Алексей Кириллович… Я ведь с женой в опере познакомился, на «Евгении Онегине».
– В самом деле? – улыбнулся генерал. – Когда это было?
– В третьем году, в Одессе. Я в 60-м пехотном Замосцком служил…
– Это у полковника Михайлова, что ли? – заинтересовался генерал.
– Да, Михаил Пантелеймонович тогда был заведующим хозяйством полка. Он принял полк в июне пятого года, уже на японской.
– Мы с ним позже сталкивались в Умани, когда он 74-м Ставропольским командовал. Боевой был офицер… – ностальгически произнес Покровский. – Простите, я перебил вас… Сколько ж вам тогда было?
– Двадцать два.
– И что же? – продолжал улыбаться Покровский. – Офицеру же до двадцати трех нельзя жениться.
– Более того, – усмехнулся Шептицкий, – у меня и реверса необходимого не было, чтобы содержать жену. Пришлось зачисляться в запас, жениться, а потом снова поступать на службу… Эх, время-времечко.
Генерал помолчал.
– Где она? – спросил он тихо.
– На кладбище в Ялте, – так же тихо сказал Шептицкий. – Семь лет уже… Трех дней не дожила до эвакуации.
Его лицо, ставшее под воздействием воспоминаний моложавым и мягким, снова приняло угрюмое, жесткое выражение. Он резко крутанул ручку настройки. Полонез сменился громким припевом «Интернационала». Покровский поморщился.