— Ты первый. Бог дураков любит. Я ухожу к тому дубу. Тут больше пятидесяти метров. Шанс есть, учитывая, что руки у тебя трясутся, как у паралитика.
— Я стреляю в воздух.
— Не верю. Не сможешь. Ведь не сможешь отказаться от возможности ухлопать еще одного, еще одного в землю вогнать!
— Неужели ты думаешь, что я...
— Заткнись! — Ошеверов поднялся, отряхнул ладони, провел ими по лицу, словно снимая пот. — Я пошел. А вы все в сторону. А то он еще кого-нибудь уложит.
— Стоп! — вперед вышел Адуев и поднял правую руку. — Одну минуту. Вы проявили мужество и твердость, не дрогнув перед лицом смерти. Вы оба достойные ребята, и вам надо помириться.
— Заткнись, Иван, — непочтительно сказал Ошеверов. — Мы не ссорились, понял? И не собираемся. Отойди, говорю! От тебя уткой воняет!
Адуев обиделся и неловко отошел к остальным.
Ошеверов повернулся ко всем пухлой розовой спиной и зашагал в дальний конец поляны. Его трусы прилипли к телу, босые ступни рвали траву, голова упрямо опущена. Рядом с ним радостно несся Шаман, оглашая окрестности звонким лаем.
— Митька! — Ошеверов остановился, не оборачиваясь. — Забери собаку! А то он невинную тварь пристрелит. — Подойдя клубу, он деловито осмотрелся, повернулся лицом к Игореше и скрестил руки на груди. И поза достойная, и грудь прикрыта. Все правильно. Молодец. Если будете, ребята, стреляться, учтите эту маленькую подробность. — Митька! — опять закричал Ошеверов. — В случае чего, позвони на базу — пусть приедут за рыбой. Телефон на путевке записан. Давай, Игореша! Покажи, на что способен!
Ююкин подержал ружье на весу, зачем-то заглянул в ствол, потом неловко переломил его, улыбаясь не то растерянно, не то шаловливо, вставил патрон.
— Стреляю в воздух, — как заклинание повторил Игореша. Он обернулся к молчаливой, смазанной туманом толпе друзей. Ствол в его руках качнулся и оказался направленным в сторону Ошеверова, который светло-розовым пятном светился в отдалении, а когда Игореша приподнял ружье словно бы для того, чтобы рассмотреть — что это за предмет такой, палец коснулся курка, и гулко грянул выстрел. Это было так неожиданно, что Игореша, выронив ружье, уставился на него с испугом. Но когда поднял глаза, увидел, что Ошеверов, качнувшись и постояв несколько секунд в неподвижности, начал медленно заваливаться вперед. Все молча бросились к нему по высокой траве, обгоняя друг друга.
Илья лежал на спине, глаза его были открыты, он смотрел в розовеющее небо, и по лицу его разливалось необыкновенное спокойствие, словно он наконец все понял, во всем удостоверился и не осталось у него уже вопросов на этом свете. Шихин упал перед ним на колени, принялся осматривать, ощупывать, Федулова попыталась даже оттянуть резинку трусов — не вошла ли картечина ниже пояса?
Посмотрев вслед умчавшимся к Ошеверову друзьям, Игореша повернулся лицом к дубу, обхватил руками ствол и медленно сполз на траву.
А Ошеверов тем временем вздохнул и слабым прерывающимся голосом проговорил:
— Ну, это... Хватит...
— Что, хватит?! — закричала на весь лес Федулова, но тут же закрыла рот ладошкой. И спросила уже тише: — Что, хватит, Илюша?
— Хватит меня щупать... Что я вам, Селена, что ли? Щекотно... Несите ружье! — произнес он внятно и твердо.
— Жив?! — воскликнул Шихин.
— А ты думал, конец, да? — спросил Ошеверов будничным голосом. — Нет, еще не конец.
— Чего ж ты упал?!
— Для Игореши гастроль даю. Он, похоже, еще не видел, как падают убитые им люди. Пусть посмотрит. Авось приснится ему когда-нибудь это утро.
Шлепая высокими сапогами, Федулов мотнулся к лежащему Игореше, поднял ружье и понесся назад, рассекая коленками траву. В промокших розовых рейтузах вид у Федулова сделался совершенно неприличным.
— Идите, поднимайте его, — с царственным жестом велел Ошеверов. — Настала моя очередь. Я жизнью рисковал и заслужил право на выстрел.
Услышав голос Ошеверова, самый громкий и уверенный, Игореша поднялся на четвереньки, перебирая руками вдоль ствола, распрямился. В светлом костюме, несколько поблекшем от событий этой ночи, Игореша хорошо выделялся на фоне темного дуба.
— Отойдите! — властно приказал Ошеверов. — А то как бы чего не вышло... — Надломив ружье, он зарядил его. Уперевшись спиной в ствол, прижав приклад к плечу, Ошеверов принялся нащупывать стволом фигурку Игореши. Но, уже прицелившись, вдруг опустил ружье.
— Может, заявление сделаешь? Кому Селену завещаешь? А то ведь к любому пойдет, а?
Игореша прислонился спиной к дубу, откинул голову и закрыл глаза. Руки его висели, но он, зная, что лучше бы прикрыть грудь, был просто не в силах поднять их. Ухватившись пальцами за складки коры, Ююкин, кажется, хотел одного — удержаться, не упасть. Лицо его было мокрым не то от росы, не то он слез. Костюм его потерял всякую форму, выглядел пятнистым и сейчас мало чем отличался от маскировочного комбинезона. Друзья стояли поодаль в скорбном молчании, может быть, только сейчас начиная понимать бессмысленность происходящего.
Последним замечанием Автор не столько смягчает вину Игорешиных друзей, сколько пытается снять с себя будущие обвинения — они могут остановить рукопись. Упрекать Автора можете в чем угодно, он привык, даже не всегда это замечает, а вот рукопись не трожьте, она не виновата, пусть идет своим путем.
Выстрел Ошеверова прозвучал куда громче первого. Может быть, порох в патроне сохранился лучше или ружье обретало боевую форму, но, как бы там ни было, снова с хриплой руганью взлетели вороны над одинцовскими мусорными ящиками, взвизгнув, не успев захлопнуть двери, унеслась, покидая опасное место, электричка, залаяли беспородные одинцовские псы, взвыли любвеобильные предрассветные коты на крышах сараев, и, набирая скорость, понесся на звук выстрела милицейский газик.
Игореша вздрогнул, медленно присел на корточки и замер. Прижавшись лицом к дубу, он беззвучно плакал, и слезы, стекая с немолодых уже щек, покрытых ночной щетиной, капали на дубовую складчатую кору и впитывались в нее навсегда.
— Падай, Игореша, — пробормотал Митька вслух. — Падай... Ты убит. Тебя больше нет.
И тут все увидели, как от калитки дома, обгоняя робкую, растекающуюся в тумане тень Кузьмы Лаврентьевича, бежит Селена в своих роскошных, как знамя, бархатных желтых штанах, отяжелевших от влажной травы. Растолкав всех, она опустилась перед Игорешей на колени, взяла его бесчувственное лицо в красивые свои ладони и принялась целовать те самые щеки, которые, как уже говорилось, покрылись за ночь седой клочковатой щетиной.
— Жив, жив... — повторяла она, совершенно счастливая.
— Надо же, — озадаченно проговорил подошедший Ошеверов. Из граненого ствола оружия в его руках все еще струился дымок справедливости и правосудия. — Оказывается, даже Игорешу может полюбить вполне порядочный человек. О чем это говорит, Митька... Мы любим потому, что сами хотим любить, а уж вовсе не потому, что кто-то этого достоин... Волоки его, Селена, домой, отпаивай теплым молоком, давай читать произведения высоконравственные и нравоучительные. Пушкина пусть читает в постели, Лермонтова — те ребята знали толк в подобных мероприятиях. Ты уж не имей на меня зуб за обидные слова, иначе я никак не мог его расшевелить. Своего достоинства у него нет, хоть нашел в себе силы за твое вступиться. На это его хватило... Ненадолго, правда.
— Как ты смеешь... — слабым шепотом возмутился Игореша. — Как ты можешь так говорить...
— А с тобой теперь все можно. Ты вне закона. Ты и не человек вовсе. Так, некое существо без цвета, запаха и вкуса. И даже без пола, как я подозреваю. Живи. Дыши. Потребляй пищу. Испражняйся. Но к людям соваться не следует. — Ошеверов стоял, оперевшись на длинное ружье и отрешенно глядя на розовеющий восход. Лицо его было одухотворенно и прекрасно. Что-то открылось Ошеверову, в чем-то он убедился, чего-то даже устыдился в себе. Все невольно залюбовались им, не замечая ни выпирающего живота с красно-черно-белыми разводами, ни ренуаровской спины, украшенной мокрой листвой, ни ослабшей резинки трусов. — Ничего, Игореша, — милостиво сказал Ошеверов. — Ты вел себя не самым худшим образом. Ты еще воспрянешь, еще поработаешь во имя безопасности нашего государства. Только прошу — не суйся к людям. А то ведь я могу и не промахнуться. — И, круто повернувшись, так решительно направился к дому, что все услышали хруст сочных стеблей под зелеными от травы ошеверовскими ступнями.
* * *Ну вот, расправились совместными усилиями с ненавистным Игорешей, как хотели с ним поступили, разве что не расстреляли. И ладно. Пусть живет. Было время — расстреливали направо и налево, до сих пор оцепенение в глазах у многомиллионного народа. Умных, дерзких, отчаянных ставили к стенке, а с кем остались? Стадо. Нет, пусть уж Игореша живет, глядишь, плодиться начнет, ребеночка родит, пусть.
Ну вот, расправились совместными усилиями с ненавистным Игорешей, как хотели с ним поступили, разве что не расстреляли. И ладно. Пусть живет. Было время — расстреливали направо и налево, до сих пор оцепенение в глазах у многомиллионного народа. Умных, дерзких, отчаянных ставили к стенке, а с кем остались? Стадо. Нет, пусть уж Игореша живет, глядишь, плодиться начнет, ребеночка родит, пусть.
Сейчас о другом.
Автор удивится, если никого не озадачит поведение Шихина. Учитывая наше неплохое в общем-то отношение к нему... Не мог он допустить, чтобы друзья стрелялись под его окнами... Не для Шихина это, не для его характера. А если допустил, то мы вправе спросить себя — да тот ли это человек, за которого столь долго его принимали? Своим невмешательством он по безнравственности почти сравнялся с Игорешей, вам не кажется? Ведь Шихин вполне положительный герой — мы ему сочувствуем, он высказывает наши заветные мысли, с ним происходят события, которые произошли с нами. А положительный герой должен совершать поступки красивые, возвышенные, самоотверженные. Тогда мы его полюбим, слезы оботрем, слюни смахнем, бабу ему найдем здоровую да кудрявую...
А он вишь как повел себя... Стреляйтесь, дескать, хоть все друг друга перестреляйте... Нехорошо. И это обстоятельство не могло остаться незамеченным, не дураки собрались, гости понимали куда больше, нежели говорили. Как и все мы, в общем-то.
Так вот — Селена заметила, что Шихин вел себя странно. Какое-то жестокое безразличие промелькнуло в его поведении. Что бы ни натворил Игореша, не должен был Шихин поставить его под пули, помня только один день, проведенный с Селеной на пустынном острове жарким весенним днем, когда они обгорели до красноты, до озноба, а потом возвращались по ночной реке, по ночному городу, по поблескивающей чешуйчатой мостовой...
И — стреляться из-за такого пустяка, как донос...
Нет, ребята, что-то здесь не так. Можно было, конечно, после красного грузинского вина пойти и не на такую глупость, но чтобы стреляться... Или Шихин не тот, за кого себя выдает, или с нашими духовными ценностями случилось непредсказуемое красное смещение и оказались мы с вами в опасной области спектра.
Хотя... Ведь стреляются. Бросаются вниз головой с крыши дома. С балкона. Из окна выпрыгивают. Бензином себя обливают и поджигают. И это случается не в загадочной Индии, а в наших тесных дворах, на красных коврах наших родных начальников, на наших площадях, украшенных самыми справедливыми лозунгами в мире...
Как бы там ни было, Селена усомнилась в Шихине. И это оказалось куда страшней, куда печальней и безысходней, нежели два трупа в сырой траве ранним утром и черное воронье в розовых лучах восходящегосолнца. Так вот, когда все дружными усилиями волокли Игорешу во двор и усаживали на крыльцо, Селена сняла очки, протерла их подвернувшимся полотенцем, надела и ясным взглядом посмотрела на Шихина.
— А знаешь, Митя, от тебя я этого не ожидала. Допускаю, конечно, что и мы вели себя не лучшим образом, но ты...
— Чего ты от меня не ожидала, Селена? — спросил Шихин, тоже посмотрев на нее ясным утренним взглядом.
— Никогда не думала, что ты позволишь состояться этой дурацкой пальбе. Поставить друзей под пули... Пусть не самых лучших, пусть бывших... Для этого, согласись, тоже нужно быть немного подпорченным.
— О каких друзьях ты говоришь, Селена?
— Митя, я говорю об Игореше и Ошеверове.
— Я их не ставил под пули.
— Сами стали, да, Митя? — усмехнулась Селена, и очки ее опасно сверкнули красноватыми бликами восходящего солнца.
— Они не стояли под пулями.
— Не понял, — Ошеверов подошел ближе, почти уперевшись голым животом в Селену.
— Я сказал, — Шихин вздохнул, показывая, как нелегко ему повторять столь простые вещи, — я сказал, что ни ты, ни Игореша под нулями не стояли. Ты, Илья, проявил настоящее мужество, ты показал, как важны для тебя нравственность, провозглашенная нашим обществом...
— Короче! — оборвал его Ошеверов.
— Ты доказал, что, как и прежде, живота своего не пожалеешь ради торжества справедливости. И мое восхищение тобой, как никогда, велико. Игореша тоже кое-что доказал...
— Что же доказал Игореша? — слабым голосом спросил Ююкин, все еще лежа у крыльца, прислонившись спиной к собачьей будке.
— Он показал готовность кровью искупить...
— Хватит, — Игореша махнул рукой и отвернулся.
— Да, а почему ты сказал, что мы не стояли под пулями? — требовательно спросил Ошеверов.
— Потому что не было пуль. Я еще вечером выковырял их из патронов. На всякий случай. Сюда как-то лось забрел, вдруг еще забредет... А вечером косуля приходила к колодцу напиться... Слабонервный гость возьмет и бабахнет с перепугу. От вас ведь чего угодно можно ожидать... Ошеверову я не стал мешать, полагая, что сама видимость стрельбы может оздоровить нравы. Потешились, и ладно. Так что для меня, Селена, это еще одна причина, по которой один советский человек может убить другого советского человека. Оказывается, не только по пьянке они могут ухлопать друг друга, что-то в нас осталось от прежних презренных времен, не все выжженно.
— Выходит, Игореша уделался от холостого выстрела? — захохотал на все Одинцово Ошеверов. — Это прекрасно!
— Что же тебя так обрадовало? — спросил Игореша.
— Будь патроны боевые, ты мог бы считать себя чистым. А поскольку они были холостыми и ты наделал в штаны от одного только звука выстрела... Ну, расскажу, расскажу я своим ребятам! Они по всей стране разнесут эту весть. Над тобой, Игореша, все пятнадцать союзных республик смеяться будут. Ты станешь анекдотом. Однажды тебе же расскажут, и ты, Игореша, будешь переспрашивать, хохотать и вытирать слезы платочком. У этой истории к тому времени появится уйма новых подробностей, весь советский народ примет участие в ее создании, и каждый обогатит этот анекдот своими бедами, у каждого найдется, что добавить к сказке о разоблаченном и до смерти перепуганном стукаче. Поначалу ты можешь и не узнать себя, но потом сообразишь — про тебя народ байки слагает, над тобой смеется и тебя ненавидит. А ведь повернись колесо истории чуть быстрее, медленнее, чуть в другую сторону, и таких, как ты, на столбах будут вешать. И эта вероятность еще не исчезла. Если при мне соберутся люди, чтобы вздернуть тебя...
— Не вступишься? — спросила Селена.
— Зачем мешать людям заниматься полезной работой? Им и так всю жизнь мешали, не позволяли делать ничего разумного, доброго, вечного. Пусть хоть Ююкина повесят, история им будет благодарна.
Оставив Игорешу, Ошеверов поднялся на террасу и остановился, залитый лучами утреннего солнца. Он стоял, все еще перемазанный глиной, и знал, знал, негодник, что самим своим видом оскорбляет Игорешины чувства. Когда на его большое нежное тело, в то самое место, где спина неуловимо переходит в ягодицу, сел комарик, Ошеверов, не раздумывая, с силой хлопнул по нему, и на теле тут же отпечаталась короткопалая ладонь. Он прошелся по террасе, оставляя мокрые следы, постоял на крыльце, возвышаясь над лежащим у собачьей будки Игорешей. И вдруг увидел, что тот плачет. Да, из-под прикрытых век выкатывались и стекали по щекам прерывистые струйки Игорешиных слез. Склонившись, Селена душистым платочком вытерла ему лицо. По запаху поняв, что это именно она жалеет его, Игореша, вытянув губы, поцеловал руку жены.
Ошеверов ошарашенно посмотрел на Шихина, оглянулся на усталых после бессонной ночи друзей, только сейчас осознав Игорешино потрясение, когда после неосторожного выстрела тот увидел рухнувшего в высокую траву противника. И потом, когда он стоял, прижавшись спиной к ребристому стволу дуба, и знал, что там, в тумане на него наводится ружье, и ни единого листочка не стоит между срезом ствола и им, Игорешей, ничто не помешает пуле преодолеть это небольшое расстояние. А друзья, с которыми он так искренне говорил о разных душевных привязанностях, стояли в сторонке и молча наблюдали его смерть. О, сколько хотелось ему сделать в эти последние секунды жизни, сколько намерений он вспомнил, сколько желаний, казалось бы, таких простых и доступных, вдруг отшатнулись в космическое пространство. Даже на то чтобы упасть на колени и просить прощения, не было времени, потому что выстрел, кажется, прогремел, и только звук еще не докатился до Игореши, но пуля уже летит, она уже на полпути, громадная, уродливая, самодельная, угластый обрубок свинца, способный свалить кабана, медведя, лося... О, как легко он сомнет и превратит в кровавое месиво слабую грудную клетку, и разорванное сердце будет набито крошкой из его собственных костей. Все мысли Игореши остановились в оцепенении, в холодящем ожидании выстрела. И выстрел грохнул. А может быть, лист упал, ветка хрустнула под восторженной Шаманьей лапой, а может, это был удар собственного сердца. Время шло так медленно, что каждого содрогания сердца приходилось ждать мучительно долго, в тягостном утомлении, в неуверенности, что он, Игореша, проживет еще секунду, еще одну длинную, как жизнь, секунду. А когда выстрел все-таки грянул, Игореша какое-то время не мог понять — убит ли он, жив ли, бьется ли его сердце или это уже старое разлагающееся мясо...