— Они могут менять облик. Иногда они выглядят как волк или медведь, и они всегда голодны и не едят ничего, кроме людей, и чем больше они едят, тем голоднее и худее становятся, поэтому они постоянно должны охотиться; они не могут остановиться. Они передвигаются, прыгая по верхушкам деревьев, или, как говорят некоторые, раскидывают свои длинные руки и летят по ветру. Они всегда приходят за тобой ночью, и когда они тебя находят, тебе конец, ты ничего не сможешь сделать. Они будут тебя преследовать много дней, призывая по имени, и в их голосе есть нечто такое, что ты захочешь к ним пойти. Их нельзя убить пулей, если только пуля не серебряная. Все, что серебряное, может их убить, но только серебряное. Но и тогда надо вырезать им сердце, отрубить голову и потом сжечь тело.
Он глубоко вздохнул и с некоторым огорчением посмотрел на моего хозяина.
— Итак, мы имеем основные физические характеристики, — сказал доктор тоном учителя, выступающего перед классом. — По внешнему виду гуманоид, очень высокий, более чем в два раза выше взрослого человека, очень худой и такой тонкий, как вы говорите, что, повернувшись боком, в нарушение всех физических законов просто исчезает. Вы еще забыли отметить, что сердце lepto lurconis сделано из льда. Рацион вендиго состоит из людей — и, что интересно, из некоторых видов лосей, могу я добавить от себя, — и он способен летать. Еще одно свойство, о котором вы не упомянули, это способ репродукции.
— Способ чего?
— Все населяющие нашу планету виды должны как-то производить следующее поколение, сержант. Это известно любому школьнику. Поэтому скажите мне, как вендиго делает маленьких вендиго? Будучи гоминидом, он относится к высшему классу животных — если оставить в стороне вопрос о том, как сделанное изо льда сердце может качать кровь, — и не может быть бесполым. Что вы еще можете рассказать об их ритуале ухаживания? Устраивают ли вендиго свидания? Влюбляются ли они? Они моногамны или у них по многу партнеров?
Наш проводник невольно рассмеялся. Он был сражен абсурдностью сказанного.
— Может, они и влюбляются, доктор. Приятно думать, что мы не единственные, кто на это способен.
— Надо быть осторожным и не очеловечивать природу, сержант. Впрочем, мы должны оставлять возможность любви для животных низшего порядка: я не знаю, что в голове у мистера Бобра; может быть, он всем сердцем любит миссис Бобер. Но возвращаясь к моему вопросу о вендиго: бессмертны ли они — в отличие от всех других живых организмов на земле, — и поэтому не нуждаются в репродукции?
— Они забирают нас и превращают в себя.
— Но, помнится, вы сказали, что они нас съедают.
— Ну, я не могу сказать, как именно это происходит. Из леса доходят истории, как охотник или, чаще, индеец становился вендиго.
— А значит, это как у вампиров и вервольфов. Мы их еда и в то же время их потомство. — Доктор закивал с шутливой серьезностью. — Случай, почти не поддающийся объяснению, не так ли? Гораздо больше похоже на правду, что вендиго — это метафора для каннибализма во времена большого голода или кощей, которым пугают детей, чтобы они слушались родителей.
Несколько минут все молчали. Огонь потрескивал, и от него летели искры; вокруг нашего маленького лагеря танцевали тени; в лунном свете серебрилось озеро, его волны чувственно облизывали берег; лес эхом повторял пение сверчков и временами хруст ветки под ногами какого-то лесного создания.
— Ну, доктор Уортроп, я почти жалею, что спросил о монстрологии, — уныло сказал Хок. — Вы лишили ее практически всякого интереса.
Мужчины бросили монетку, решая, кто первым будет дежурить. Хотя мы были всего в одном дневном переходе от цивилизации, но уже в стране волков и медведей, и кто-то должен был всю ночь поддерживать огонь. Уортроп проиграл — ему выпало спать последним, — но казался довольным. Это, сказал он, даст ему время подумать, и его заявление поразило меня своей иронией. У меня было такое впечатление, что почти ни на что другое он свое время никогда не использовал.
Дородный сержант на четвереньках забрался в палатку и лег рядом со мной; места было так мало, что его плечи прижались к моим.
— Странный парень твой босс, Уилл, — сказал он тихо, чтобы Уортроп не услышал. В откинутый полог я видел силуэт доктора, он сгорбившись сидел перед оранжевым пламенем с винчестером на коленях. — Вежливый, но не очень дружелюбный. Какой-то холодный. Но, видно, у него доброе сердце, если он так далеко забрался, чтобы найти друга.
— Я не уверен, что все это из-за друга, — сказал я.
— Нет?
— Он думает, что доктор Чанлер мертв.
— Ну, я тоже так думаю, и поэтому мы прекратили поиски. Но тут дело как с этим вендиго. Если твой босс его не найдет, то нельзя будет доказать, мертв он или нет.
— Я даже не уверен, что это затеяно ради того, чтобы его найти, — признался я.
— Тогда ради чего же, черт возьми?
— Думаю, в основном ради нее.
— А кто она?
— Миссис Чанлер.
— Миссис Чанлер! — прошептал сержант Хок. — Что ты… Ого. Ого! И это то, что… Ничего себе! — Он сонно хихикнул. — Не такой уж он и холодный, а?
Он перевернулся на бок, и через несколько секунд стенки палатки уже сотрясались от его могучего храпа. Я долго лежал без сна; мне мешал не столько храп сержанта, сколько обманчивая легкость бытия, ощущение своей крохотности в огромном пустом пространстве, вдали от всего знакомого, подхваченного течением в странном и равнодушном море. Полузакрытыми глазами я смотрел на фигуру моего хозяина, сидящего у костра, и это меня как-то успокаивало. Я уснул с этим неожиданным бальзамом, впитывая его в себя или позволяя ему впитать себя: я воображал, что монстролог оберегает и охраняет меня.
Замешательство, которое я испытывал в ту первую ночь в лесу — особенно неприятное по контрасту с моими радостными предвкушениями в начале путешествия, — продолжалось и в последующие дни. Это была странная смесь скуки и возбуждения, часы монотонно сменяли друг друга, и вместе с ними лес обретал ужасную однообразность, с каждым поворотом тропы открывалось все то же самое, одни отличия без всяких различий. Иногда деревья неожиданно раздвигались, как раздвигается занавес, и из вечного лесного сумрака мы вдруг попадали на освещенную солнцем поляну. Огромные валуны высовывали свои головы из-под земли, как каменные левиафаны, проламывающие дно долины, и косматые бороды лишайника свисали с их шершавых лиц.
Мы пересекали бесчисленные ручьи и протоки, некоторые из них были слишком широки, чтобы перепрыгнуть, так что нам не оставалось иного выбора, как переходить ледяную воду вброд. Мы пробирались через завалы и через глубокие ущелья, где даже в ясный день лежала густая тень. Нам открывались пустоши, которые Хок называл brûlé, где за горизонт рядами уходили обугленные стволы берез и кленов, елей и тсуги — жертвы весенних пожаров, бушевавших неделями и создававших апокалиптические картины, тянувшиеся, насколько хватало глаз; где неутомимый ветер взбивал дюймовый слой пепла в удушливую мглу. Посреди такого разорения я взглянул вверх и высоко в небе над серой безликостью заметил черный силуэт — орла или какую-то другую большую хищную птицу, — и на минуту с содроганием увидел нас его глазами: ничтожно маленьких, совершенно никчемных кочевников, вторгшихся на эту безжизненную землю.
Сержант Хок каждый день старался закончить поход на открытом месте, но часто закат застигал нас в лесном чреве, заставляя разбивать лагерь в темноте столь же непроглядной, как в могиле, так что, если бы не костер, ты не видел своей ладони в дюйме от лица.
Рассеивать темноту помогало и добродушие нашего проводника. Он рассказывал разные случаи и анекдоты — некоторые, если не большая часть из них, были непристойными — и, обладая приятным голосом, пел старые песни французских следопытов, слегка при этом закидывая подбородок, словно посвящая песню какому-то безымянному лесному божеству:
— А эту песню вы знаете, доктор? — поддразнивал он моего хозяина. — «Le Coeur de Ma Bien-aimée» — «Сердце моей любимой»? «Благородная дама очаровала меня недавно…» Напомнила мне о девушке, которую я знавал в Киватине. Не могу вспомнить ее имя, но, клянусь, я едва на ней не женился! А вы женаты, доктор?
— Нет.
— А были женаты?
— Не был, — ответил монстролог.
— Но на волосок от женитьбы-то были?
— Никогда.
— Что, вам не нравятся женщины? — подтрунил он, подмигивая мне.
Доктор недовольно поджал губы.
— Как человек науки, я часто думал, что для точности их следует выделить в особый вид — может быть, Homo enigma или Homo mortalis[6].
— Ну, я не так много знаю о вашей науке, доктор Уортроп. Я уверен, что охотник за чудовищами смотрит на вещи несколько иначе, чем большинство людей, всматриваясь в темное и отвратительное, но тем больше он ценит светлое и красивое, когда оно ему встречается. Так я думаю. Впрочем, поверю вам на слово.
Он мягко затянул:
Уортроп резко встал и сердито бросил:
— Пожалуйста прекратите это отвратительное пение!
Он отошел в густой кустарник и остановился там, где свет костра смыкался с темнотой леса. Его тонкий силуэт, казалось, изгибался, словно в раскаленном воздухе над костром.
Хок сохранил невозмутимость. Он ткнул меня в бок и кивнул на доктора.
— Кажется, он из тех, кто ненавидит то, что любит, Уилл, — заключил он. — И наоборот!
— Я услышал это, сержант! — бросил через плечо Уортроп.
— Я разговаривал с вашим незаменимым слугой, доктор! — жизнерадостно крикнул в ответ Хок.
Доктор слегка наклонил голову. Он поднял руку. Его пальцы шевелились, а сам он стоял неподвижно, как вкопанный в землю столб. Казалось, он к чему-то прислушивается. Хок повернулся ко мне, глупо улыбаясь, и начал было что-то говорить, но остановился на полуслове, когда я вскочил. Я хорошо знал своего хозяина, я инстинктивно реагировал на его инстинкт.
Порыв ветра растрепал волосы монстролога и раздул наш костер, от него кружась полетели искры, захлопали стенки палатки. Хок негромко позвал доктора, но монстролог не ответил. Он вглядывался в чащу, словно у него были кошачьи глаза, способные видеть во тьме.
Хок вопросительно посмотрел на меня.
— Что это, Уилл?
Доктор метнулся в лес и мгновенно был поглощен громадной тьмой. Это случилось так быстро, словно из леса что-то высунулось и схватило его. Я рванулся вперед, но Хок остановил меня, схватив за ворот.
— Стой, Уилл! — крикнул он. — Быстро, у меня в рюкзаке есть пара фонарей.
Мы слышали, как доктор с треском идет по лесу, и звуки становились все глуше по мере того, как он уходил все дальше. Я зажег фонари от головни, и мы бросились за моим упрямым наставником. Хотя наши фонари давали в этой тьме едва заметный свет, Хоку не составляло труда идти по следу Уортропа. Его наметанный глаз замечал каждую сломанную ветку, каждую вмятину на земле. Он мог полагаться только на свое зрение, потому что ночь стала мертвенно тихой. Слышны были только наши шаги по густой листве. Ветки и вьюны мешали идти, как будто сам лес пытался нас замедлить, словно какой-то первобытный дух говорил: «Стойте. Стойте, вам не надо этого видеть».
Началась возвышенность. Деревья поредели. Мы вышли на поляну, освещенную лунным светом, в центре которой стоял расщепленный ствол молодой тсуги, обломанный на высоте восьми футов, а у его основания валялись остатки ее сломанных ветвей. Казалось, какой-то великан протянул руку с усыпанных звездами небес и переломил ее как зубочистку.
В нескольких футах от дерева стоял монстролог с чуть склоненной набок головой и скрещенными на груди руками, как знаток в художественной галерее, оценивающий особо интересное произведение.
На расщепленный ствол был насажен человек, кол выходил у него чуть ниже грудины, тело было на уровне глаз Уортропа — руки и ноги вытянуты в стороны, голова откинута, рот открыт, в нем и в пустых глазницах лежат бездонные тени.
Тело было обнаженным. На нем не было ни одежды, ни, если не считать лица, кожи; с тела содрали и то, и другое. Сухожилия и мышцы влажно поблескивали в серебристом свете.
Холодные звезды вращались с древней размеренностью, исполняя августовский марш вечной симфонии.
Они старые, звезды, и они многое помнят.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ «Не надо бояться»
— Матерь божья, — прошептал сержант. Он перекрестился. Он смотрел на зловещую пустоту глазниц, на застывший в беззвучном крике рот.
— Вы знаете, кто это? — спросил монстролог и сам ответил на свой вопрос: — Это Пьер Ларуз.
Хок облизнул губы, кивнул, отвернулся от насаженного на ствол трупа и окинул поляну быстрым испуганным взглядом, его палец подрагивал на спусковом крючке винтовки. Он что-то невнятно бормотал.
— Уилл Генри, — сказал доктор, — беги в лагерь и принеси топор.
— Топор? — повторил Хок.
— Мы не можем его здесь оставить как свинью на вертеле, — ответил Уортроп. — Пошевеливайся, Уилл Генри.
Вернувшись, я застал доктора все в том же состоянии спокойного созерцания, он задумчиво поглаживал заросший щетиной подбородок, тогда как Хок, треща сучьями, обшаривал лес на дальнем краю поляны, и его фонарь метался между деревьями, как огромный светлячок. Я вручил топор Уортропу, и он осторожно подошел к жертве, словно не желая потревожить заслуженный отдых усталого путешественника. В этот момент к нам присоединился запыхавшийся и раскрасневшийся Хок с приставшими к волосам ветками и сухими листьями.
— Ничего, — сказал он. — Ничего не вижу в этой окаянной темноте. Придется ждать дня… Но что вы делаете?
— Я снимаю жертву с дерева, — ответил доктор.
Он вонзил острое лезвие в торс. Ошметки мышц отлетели на щеку Хока. Бедняга, непривычный к методам монстролога, испустил испуганный крик и смахнул с лица кусок мяса.
— Рубите дерево, черт возьми, не его! — закричал он. — Что с вами творится, Уортроп?
Доктор хрюкнул, отступил, замахнулся и снова ударил. Во второй раз лезвие дошло да самого дерева, тело съехало на дюйм или два, а потом с душераздирающей и нелепой медлительностью освободилось и соскользнуло, упав лицом вниз у основания ствола. Омерзительный стук от его удара о землю получился на холодном воздухе очень громким. Хотя тело упало совсем не рядом с ним, Хок отпрянул.
— Иди сюда, Уилл Генри, — сурово сказал доктор, отдавая мне топор.
Я подступил к телу, низко держа фонарь. Уортроп опустился на колени и хладнокровно отметил: «Кожный покров содран также с ягодиц», — как будто мы находились не в дикой глуши, а в недрах его лаборатории на Харрингтон Лейн.
— Пожалуйста, посвети ближе, Уилл Генри. Есть разрывы в подкожных тканях. Никаких зазубренностей. Что бы они ни использовали, оно было очень острым, хотя в некоторых местах есть следы раздирания. — Он нажал кончиками пальцев на широчайшую мышцу спины. Появилась вязкая жижа, кровь была скорее черной, чем алой. — Уилл Генри, постарайся не дергать фонарь. Ты все затеняешь.
Он встал на четвереньки, так что его глаза оказались в каком-то дюйме от трупа, и начал водить головой взад-вперед и в стороны, всматриваясь, тыкая, ковыряя, а потом обнюхивая, при этом кончик его носа практически касался гниющей плоти.
Это было уже слишком для Хока, который испустил тираду ругательств и начал яростно описывать позади нас все более широкие круги. За какие-то минуты они поменялись ролями. Из буколических детских воспоминаний Хока мы перебрались в царство крови и теней — на территорию монстрологии.
— Что за кровавую чертовщину вы устроили, Уортроп? — Его панический крик эхом разнесся в равнодушном воздухе. — Нам нельзя здесь оставаться. Мы не знаем, что… — Он не закончил мысль. Голос выдавал, как он близок к срыву. Мир как будто утратил для него привычный облик, он оказался одинок в чуждом окружении. — Отнесем его на стоянку, и там вы можете его обнюхивать, сколько душе угодно!
Доктор согласился с этим мудрым предложением. Я шел впереди, а следом доктор и Хок несли нашу ужасную находку. За наше отсутствие костер выгорел, и от него остались только покрытые пеплом угли. Я взял топор и нарубил дров. Хок не удовлетворился моей работой; он добавил еще две охапки топлива, и скоро пламя вздымалось на четыре фута.
— Вы были совершенно правы, сержант, — сказал Уортроп, встав на колени перед трупом, как кающийся перед своим святым. — Так гораздо лучше. — Он бережно взял в руки голову трупа и подтянул подбородок. Пустые глазницы уставились на верхушки деревьев. — Теперь присмотритесь. Вы вполне уверены, что это Ларуз?
— Да, это он. Это Ларуз. — Хок запустил руку в рюкзак, достал серебристую фляжку, трясущимися пальцами отвинтил крышку, сделал несколько глотков и судорожно задрожал. — Я узнаю его рыжие волосы.
— Хмм. Они в самом деле рыжие. Любопытно, что лицо не тронуто, если не считать глаз.
— Почему ему вырезали глаза?
— Я не уверен, что их вырезали. — Доктор придвинулся лицом к глазницам. — Думаю, это сделали падальщики, но при этом свете я не различаю следов. Надо дождаться утра.
— Ладно, но как насчет кожи? Никакое животное не сдирает одну лишь кожу, оставляя все остальное. И куда, черт возьми, девалась его одежда?
— Нет, его ободрало не животное, — сказал доктор. — Во всяком случае, не из четвероногих. Кожа была срезана и срезана чем-то очень острым, охотничьим ножом или… — Он замолчал, склонившись над большой, зиявшей посередине груди дырой — единственной видимой раной, кроме того места пониже, где мужчина был проткнут стволом, а потом разрублен, чтобы его с этого ствола снять. Монстролог посмеялся себе под нос и с сожалением покачал головой: — Ах, я бы отдал царство за нормальное освещение! Мы могли бы и подождать, но… Уилл Генри, принеси мою сумку с инструментами.