Долгий путь к себе - Бахревский Владислав Анатольевич 20 стр.

— Что ты хочешь от запорожцев? — спросил Дорошенко.

— Оружие и пушки! Даже самая малая победа над поляками всколыхнет Украину. Я хочу, не проливая крови, одним громом выгнать с Томаковки залогу корсунцев.

— Я с тобой, Богдан! — вскинул руки кверху Данила Нечай. — Ей-Богу! Бери меня, не пожалеешь!

Хмельницкий достал и положил на стол королевские привилеи, сам подошел к двери, отворил, позвал:

— Ганжа!

Вошел Ганжа со знаменем в руках.

— Это знамя вручил мне король. Он сказал мне, положа руку на саблю: «Разве вы не казаки, чтобы сами за себя постоять против ваших притеснителей?»

— Дадим ему пушки? — мелко захлопал белесыми ресничками кошевой атаман.

— Дадим, — сказал Дорошенко.

— Не королевскими регалиями ты пронял мое сердце, Богдан, — прохрипел Кривонос и откашлялся в кулак. — Я за тобой пойду. Волю добывать пойду, да только не казакам одним, а всему народу украинскому. Запомни, Богдан, всему народу!

— Спасибо тебе, Максим, — Хмельницкий подошел к нему и обнял. И почувствовал: Кривонос из железа кован.

Грохот пушек среди ночи, удалая атака — и Корсунский полк пана Гурского бежал в панике, бросив курени, продовольствие, оружие.

Хмельницкий, захватив остров, приказал возводить валы и рыть траншеи. Сам находил уязвимые места в обороне, сам пушки ставил.

Столь рьяное усердие в укреплении острова должно было сказать лазутчикам поляков: о наступлении не помышляем, отсидеться бы! И дабы укрепить разведку в том ее заблуждении, Хмельницкий написал коронному гетману еще одно письмо: «…невесть откуда явился нарушитель спокойного жития моего Чаплинский, литовский бродяга, польский пьяница, вор и грабитель украинский, подстароста чигиринский, который, распоряжаясь именем своего господина пана Конецпольского, коронного хорунжего, клеветническими изветами и доносами вконец погубил многих наших братьев и присвоил их имущество… И конечно уж, не пан хорунжий коронный, а слуга его, лжец, изменник и пьяница Чаплинский владеет Чигиринщиной…»

Это была старая дуда, но Хмельницкий продолжал дуть в нее, выдавая себя за человека растерявшегося, волею судьбы ставшего на путь бунтарства, ожидающего от господа прощения.

Пока чернила просыхали, он деловым почерком генерального писаря намахал очередной универсал: «Нас, чутких и живых, считают дикими и неспокойными. Отважных и весьма заслуженных, назвали нас бунтовщиками. Это же известно всему миру, что польское войско уничтожает казацкое и крестьянское добро, бесчестит их жен и дочерей. На всех возлагают невольничьи обязанности, тяготы, барщинные работы, вопреки древнему обычаю, а если кто публично или частным образом на тяжкие несправедливости выступит с жалобой, встретит только насмешки и пренебрежение. Самое большое — получит недостойные слова. Все думают лишь о том, чтобы искоренить казацкий род».

Письмо к Потоцкому и универсал к реестровым казакам Хмельницкий отправил в Кодак через запорожцев кошевого атамана. Универсал этот тоже дойдет до коронного гетмана. Потоцкий должен знать: в воззваниях Хмельницкого нет призывов, это — хныканье и жалобы.

В день на Томаковский остров приходило по десяти — пятнадцати человек. Поляки поставили в степи заставы, вылавливая беглецов.

В конце февраля под Томаковским островом появился Чигиринский полк во главе с кумом Кричевским. Полк атаковал остров с ходу, был встречен орудийным огнем и без особых потерь отступил. Хмельницкий послал в бой свою вольницу, и чигиринцы бежали, бросив половину обоза с продовольствием, порох и заряды.

Это была не война, а помощь.

— Надо уходить на Дон, — сказал ближним людям Хмельницкий.

— Но мы им всыпали! — изумился Тимош, неотлучно бывший при отце.

— Так на масленицу хорошо драться, стенка на стенку, но не воевать. Если бы чигиринцы ударили нам во фланги, вся бы наша ватага попала в плен. Пока есть время, учить нужно воевать вновь прибывших.

— Так ты ж на Дон собрался уходить! — прохрипел Кривонос и закашлял в жилистый свой кулак.

— Послы из Крыма вернулись, Максим. Ислам Гирея они не видели. Говорил с ними нуреддин. Говорил крикливо: гяурам-де веры нет, на слово гяуры не крепки. Велел передать тем, кто подослал казаков, что хан Ислам Гирей — государь великий. Он не даст истребить свое прекрасное войско, попавшись в западню к польским хитрецам.

— Мы этих поганых крымцев били и будем бить! — потряс над головой руками Данила Нечай. — Больно нужна их дружба!

Хмельницкий посмотрел на Нечая и улыбнулся:

— Данила! Мы прогнали корсунцев — врасплох их застали. Мы побили Чигиринский полк — братья-казаки не захотели нас побить. Бог даст, побьем самого Потоцкого. Уж он-то нас миловать не станет, и не мы на него, он на нас нападет первым. Только ведь война на том не кончится, — голос Богдана зазвенел металлом. — Чтобы добыть свободу Украине, надо насмерть уложить Речь Посполитую! Государь на государя в одиночку не пойдет, пойдет в союзе с другим государем.

Кривонос не мигая глядел на Хмельницкого, наматывая на корявый палец оселедец.

— Не пойму тебя, Богдан. То ты королю собираешься служить верой и правдой, то Речь Посполитую хочешь под корень рубануть. А ее, ведьму, под корень нужно! И с поля вон. Разъелась на чужой крови, как клещ.

Хмельницкий смутился вдруг.

— Ты, Кривонос, веришь мне только вполовину. Смотри, — показал на дрова у печи, — тростник, краснотал, тополь, засохшая яблоня — всяк горит по-своему, но огонь-то будет один. Казакам нужен Бог да воля, а горожанам воля хуже волка. Им подавай Магдебургское право, крестьяне в надеждах своих уповают на доброго короля… И без дружбы хана нам тоже не обойтись. Он как нож в спину.

— Пора тебе булаву брать в руки! — сказал Кривонос.

— Это как войско решит, к кошевому поляки зачастили.

— Так что же нам делать-то, скажи? — Голубые глаза Данилы Нечая пылали отвагой и полным непониманием затеявшегося разговора.

— Дела нужно делать обыкновенные. Учить людей воевать — раз! Строить укрепления — два! Добывать и накапливать припасы — три! Скоро зиме конец. Сразу после распутицы люди к нам валом пойдут.

Влажный мартовский ветер гнал февральские холода на север, но зима брала свое ночами. Вымораживала воду в лужах, сыпала снегом, тянулась к оттаявшим дорогам длинными косицами поземки.

Богдан с Тимошем на лошадях ехали в глубь острова.

— Покажи, где в тебя стреляли? — попросил Богдан.

— Отсюда недалеко, — Тимош повернул коня в лес.

— Ты меня, вижу, спросить о чем-то хочешь. Спрашивай.

Тимош быстро глянул отцу в глаза.

— Ты вправду на Дон собрался?

— Одному Богу известны наши пути, — сказал Богдан. — Тяжело у меня на сердце, Тимош. Наше спасение ныне в том, что весна, слава Богу, не торопится. В распутицу воевать невозможно. Потоцкий поневоле вынужден терпеть нас. Войска он пошлет на Сечь сразу, как установится погода. Торопко нам надо жить!

Лошади шли бок о бок. Чавкала под копытами разбухшая от влаги земля.

— Вон! Желтую осыпь видишь? — показал Тимош отцу.

Богдан натянул повод, долго смотрел на то место, где по счастливой случайности остался в живых его старший сын. Посмотрел на Тимоша: шею усыпали прыщи — созревает хлопец.

— Ты мой единственный друг, сынок! — сказал Хмельницкий и улыбнулся спокойной улыбкой. — Самому себе в том не могу признаться, а тебе скажу. Все у нас будет хорошо.

Легко спрыгнул с коня. Тимош тоже тотчас спешился.

— Смотри! — сказал отец, сухой веткой рисуя на земле чертеж. — Это наш двор чигиринский. Конюшня. Ясли. В яслях, слева, в самом углу, — кубышка с королевским жалованьем. А вот здесь, под стропилами, в самом центре, шкатулку я зарыл. Камешки там, кольца, всякая дребедень. Сестрам твоим приданое. В кубышке пять тысяч злотых.

— А зачем ты это говоришь мне? — спросил Тимош, уставясь на отца неподвижными, совиными глазами.

— Говорю, чтоб знал. Завтра мы с тобой в Крым едем, Тимош.

Хлопец облизнул высохшие от волнения губы.

— Я буду говорить, что мы на охоту поедем, но ты готовься к дальней дороге.

Наутро новость: приехали послы от коронного гетмана Потоцкого, привезли два письма.

Потоцкий мягко выговаривал чигиринскому сотнику за его необдуманный побег, обещал от своего имени полное прощение и в придачу хутор Суботов.

Полковник Барабаш, в другом письме, по-приятельски журил Богдана за королевские привилеи, увезенные обманным путем, и ради старой дружбы прощал. Простив, пересказывал слухи. Дескать, от больших людей сам слышал и другие говорили, что многие шляхтичи, узнав о распре Хмельницкого с Чаплинским, взяли сторону Хмельницкого. Потому и решено вернуть хутор сотнику и все дело предать забвению, если, конечно, пан сотник поспешит явиться в Чигирин с повинной.

Наутро новость: приехали послы от коронного гетмана Потоцкого, привезли два письма.

Потоцкий мягко выговаривал чигиринскому сотнику за его необдуманный побег, обещал от своего имени полное прощение и в придачу хутор Суботов.

Полковник Барабаш, в другом письме, по-приятельски журил Богдана за королевские привилеи, увезенные обманным путем, и ради старой дружбы прощал. Простив, пересказывал слухи. Дескать, от больших людей сам слышал и другие говорили, что многие шляхтичи, узнав о распре Хмельницкого с Чаплинским, взяли сторону Хмельницкого. Потому и решено вернуть хутор сотнику и все дело предать забвению, если, конечно, пан сотник поспешит явиться в Чигирин с повинной.

Прочитав письма, Богдан широким жестом радушного хозяина пригласил послов за стол.

Выпил с ними чару, вышел из-за стола и не вернулся.

— Где же пан Хмельницкий? — спросили послы.

Лисовец, потчуя гостей, небрежно ответил:

— Уехал рыбу ловить на дальние острова.

— Как так уехал? А где же его ответ?

— Вернется — напишет или так скажет.

— Но мы должны сегодня же ехать обратно! — возмутились послы.

— Вам приказано жить до той поры, пока будет дан ответ.

— Чей это приказ?

— Хмельницкого! — ответил Лисовец, наполняя чары. — Пейте. Все равно ждать. Народ мы темный, а ясновельможному гетману Потоцкому ответить спроста никак нельзя, каждое слово нужно обдумать… Вот пан Хмельницкий и поехал подальше от людей, чтобы думать не мешали.

Тем временем семеро казаков скакали в Крым, пересаживаясь через каждые полчаса на запасную, отдохнувшую лошадь.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Сверкая кирасой, звеня шпорами, грохоча саблей, как грозовой ветер, влетел в покои князя Иеремии племянник князь Дмитрий.

— Дядя! Я прибыл за твоим благословением. Война! Коронный гетман с войском вступил в пределы Украины для подавления бунта Войска Запорожского.

Юный князь пламенел, и было неловко окатить это чистое пламя из обыкновенного ведра.

— Ты, разумеется, мечтаешь присоединиться к гетману во главе отряда?

— Дядя! — зарделся князь Дмитрий. — Я все эти месяцы брал уроки фехтования. Извольте поэкзаменовать меня. Мне известны двенадцать секретных ударов. Я стреляю из пистолета, из мушкета и даже из пушки Мне очень нравится стрелять из пушки. Я трижды бился об заклад и трижды выигрывал. Мы можем хоть теперь же попробовать!

«Господи! — думал князь Иеремия. — Еще совсем недавно я отправлялся на Смоленскую войну и горел, как этот мальчик».

— Ты явишься к гетману во главе сотни, но это будет сотня тяжелой конницы. Она стоит иного казачьего полка.

— Дядя! — Не сдержавшись, князь Дмитрий обнял князя Иеремию и тотчас заторопился: — Нужно отдать приказ о сборе. Мы выступаем завтра же, чтобы поспеть… А где пани Гризельда? Где Мишель? Я хочу поздороваться с ними и попрощаться.

— Князь, послушай меня. — Иеремия усадил племянника в кресло и сел сам. — Весна, как видишь, запаздывает. Дороги никуда не годятся. Да ведь и воевать не с кем. Казаки прячутся на островах. Их еще выкуривать оттуда придется. На днях я получил сведения из ставки гетмана. Потоцкий выжидает. Он отправил к Хмельницкому ротмистра Хмелевского. Все еще может уладиться миром.

— Миром?! — князь Дмитрий не сумел скрыть отчаянья.

— Но мы с тобой не будем терять времени. Мы устроим боевые учения. Завтра же! Порох я держу сухим, ибо в нынешнем воздухе мне чудится запах гари. И все же я должен огорчить тебя, князь Дмитрий. Большой войны не будет, а значит, не будет больших побед. Хмельницкий может собрать многотысячную толпу, но толпа — не армия. Толпа рассеется при первом же столкновении с нашей крылатой конницей. Впрочем, когда-то надо начинать! Вам повезло, князь. Вы смолоду познаете войну.

Князь Иеремия вздохнул: себя он не считал удачником. Королевских войск ему никогда не доверяли. Быть предводителем личного полка — дело частное.

— У меня есть план, выполнив который я положу конец своеволию украинского казачества, — сказал князь Иеремия. — Король пожаловал меня островом Хортицей. Я построю город-крепость, и дикий край станет обжитым. Подумай, князь Дмитрий! В моем войске ты будешь моей правой рукой.

Князь Дмитрий потупился, ему хотелось быть пусть малым человеком, но в регулярной, в настоящей армии.

В тот же день к Вишневецким приехала пани Ирена Деревинская. Она устроила все так, что княгиня Гризельда пригласила ее в гости. Разумеется, у пани Ирены было пустяковое дело к князю, да и впрямь для Вишневецкого пустяковое. Пани решила купить в Немирове землю под большой плодовый сад и винокуренный завод. Ханон Михелев голову давал на отсечение, что этот завод станет первым в округе и все прочие заводики перед ним не устоят. Деньги пани Ирена привезла с собой, наличные деньги всегда производят на людей хорошее впечатление, и все же, прежде чем говорить о деле, подарила князю инкрустированное дорогими эмалями, серебром и перламутром великолепное дальнобойное ружье и второе ружье, маленькое, точную копию большого, — для князя Мишеля.

Князь Иеремия был знаток оружия. Подарок покорил его изяществом и богатством отделки, но более — боевыми качествами, а подарочек — ружье малое — и подавно позолотил сердце.

Не только не торгуясь, но сбавив на пятую часть предложенные деньги, князь Иеремия продал Деревинской столь нужный ей клочок земли, и вечером в гостиной пани Ирена, свободная от деловых дум, покорила всех красотой, умом, непринужденностью.

Гостиная, обитая нежно-розовым атласом, струила теплую грусть, свечи горели ровными длинными языками.

Княгиня Гризельда сидела с рукоделием. Князь Дмитрий вызвал князя Иеремию сыграть в шахматы, но дважды, и очень быстро, получил мат. Пани Ирена разглядывала вышивки княгини, искренне восхищаясь тонким вкусом и мастерством каждой вещицы. Особенно ее поразило большое покрывало, на котором в ярких красках бушевал народный праздник.

— А уж это непременно украинская ведьма! — показала пани Ирена на старуху с клюкой.

Князь Дмитрий, раздосадованный очередной неудачей, сдвинул фигуры на доске и подошел к пани Ирене.

— Неужели вы верите во всю эту нелепицу?

Пани Ирена подняла хорошенькие свои глазки на молодого князя.

— Если вы такой храбрый, почему давеча за столом смяли яичную скорлупу?

— Яичную скорлупу?.. Не помню… Если смял, то совершенно не отдавая себе в том отчета. А что в этом магического?

— Наши крестьяне никогда не оставят скорлупу целой, — улыбнулась пани Ирена. — В яичную скорлупу колдуны собирают росу для своих чар.

Князь Иеремия вдруг тихо засмеялся:

— Когда я был в Нидерландах, то слышал байку: местная колдунья якобы ездила в Англию как раз на яичной скорлупе.

— Князь, вы повидали белый свет, расскажите что-нибудь о чудесном, о невероятном! — подзадорила пани Ирена.

— Князь Дмитрий видел не меньше моего… А впрочем, я однажды нечто мистическое пережил! Все там же, в Нидерландах. Мы сидели, несколько человек, после тяжелого дня, проведенного на военном плацу, грелись грогом и слушали россказни нашего полковника. А он был великий любитель напустить страха на человека… В тот вечер рассказывал он нам про Дикого Охотника. Охотник этот, между прочим, женского полу. Будто бы в незапамятные времена одна пани, страстно увлеченная охотой, воскликнула перед распятием: «Охота лучше царства небесного!» У пани было двадцать четыре дочери, и все они в тот же миг превратились вместе с матерью в собак. Души самоубийц, по поверию тех мест, тоже превращаются в собак. И вот вся эта свора мчится по воздуху в вечной погоне за дичью. Когда в дом забегает черная собака и, подойдя к очагу, пожирает горящие угли и золу, знайте: это собака Дикой Охотницы. Собака никого не трогает, наевшись золы и углей, она выбегает из дому, чтобы присоединиться к своре… Едва полковник закончил рассказ, как в нашу комнату бесшумно вошла огромная черная собака с рыжими глазами. Она направилась к печи. Один из нас закричал и пустил в нее серебряным кубком. Собака гавкнула во весь рык и умчалась с диким воем.

— Тем человеком был ты! — Лицо у княгини стало белым.

— Конечно, я! — засмеялся князь Иеремия. — А собака была своя, домашняя.

— Ты всегда такой неосторожный, — покачала головой в тяжелой задумчивости княгиня.

— История действительно странная… А я знаю заговор на любовь! — разряжая обстановку, весело воскликнула пани Ирена. — Князь Дмитрий, слушайте! Может быть, вам пригодится.

— Я слушаю, — сказал князь Дмитрий и побледнел.

— Вот слово в слово! — Пани Ирена прикрыла мохнатыми ресницами глаза и прочитала заговор наизусть: — Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь. Боже наш, помилуй нас. В сыром бору — железная пещера, сидит в пещере старый и млад человек, и топит он железную пещеру дубовыми дровами, и как в той железной пещере дубовые дрова разгораются и жарко и ярко, и тлеют и горят, и так бы разгоралась по мне, рабу Божию Христову, по всяк день, по всяку нощь и по всяк час по мне раба Божия Христова. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь».