— Расскажите и вы что-либо, — попросила княгиня Гризельда князя Дмитрия.
— Я ничего не знаю, а впрочем, извольте. Как-то в корчме дорожной слышал я следующее, — князь Дмитрий улыбнулся. — Вы знаете, откуда взялся на белом свете горох?
— Горох?! — удивилась вопросу пани Ирена. — Наверное, оттуда же, откуда рожь, огурцы и всякое растение.
— У народа нашего насчет гороха иное объяснение. Горох — слезы Адама. Когда Бог прогнал Адама из Рая, пришлось нашему прародителю работать на земле, чтобы прокормить себя и Еву… Было ему трудно. Он плакал, а слезы его оборачивались горошинами.
— Народ любит выставлять себя мучеником, — рассердился князь Иеремия.
Дверь отворилась, и в гостиную вбежал Мишель.
— Я пришел пожелать всем покойной ночи! — звонко выкрикнул он, останавливаясь посредине комнаты.
Княгиня поднялась, поцеловала сына в голову.
— Я провожу тебя до спальни.
— Спокойной ночи, Мишель! — сказал князь, тоже поднимаясь.
Откланялся молодым людям.
Пани Ирена взяла с белого в позолоте столика такую же белую, инкрустированную слоновой костью лютню. Посмотрела на князя Дмитрия.
— Хотите, спою для вас?
— Спойте!
Пани Ирена, пощипывая струны, загляделась в потемневшее окно.
— Спойте еще! — попросил князь Дмитрий.
— А не пройтись ли нам по парку? Хочется свежего воздуха перед сном.
Князь Дмитрий поклонился и подал пани Ирене руку.
Весенняя земля, охваченная морозом, ломалась под ногой. Воздух обжигал лицо. Аллея молодых лип была наполнена тьмою, а справа и слева от аллеи иссиня-серебряное небо обещало не погаснуть до самой полуночи.
«Господи! — думала пани Ирена, слушая, как молодцевато ставит ногу ее спутник. — Господи, отчего я, которая умнее и, наверное, чище и лучше их всех троих: князя, и княгини, и этого молодого петушка, — не имею даже собственного пристанища? Давно чужим стал отчий дом, где властвует помешавшаяся на деньгах матушка… Сколько уже лет приходится жить в арендованных хоромах, во дворцах, оплаченных молодостью. Неужели всеми хлопотами своими не заслужила я такую вот аллею и дом, который светит всеми окнами, ожидая хозяйку с прогулки?»
— О чем вы думаете? — спросил князь Дмитрий.
— Ни о чем.
— У вас удивительно теплый голос… Я словно бы погрелся возле него, — князь Дмитрий остановился. — Не вернуться ли нам в гостиную?
— О нет!.. — пани Ирена порывисто устремилась по аллее. — Я не хочу света. Мне хочется плакать.
— Плакать?
— О, не беспокойтесь! Меня никто не обидел. Разве что жизнь, но жизнь и вас не балует, господина владетельного, с громким именем… Как там ваша княжна поживает?
— Не знаю.
— Отчего же вы не знаете? Разлюбили?
— Княжна в Истамбуле.
— Ну вот, и у вас теперь слезы стоят в глазах.
— Я не знаю, что это такое — слезы, — холодно сказал князь.
Пани Ирена звонко и зло рассмеялась:
— Нашли чем погордиться! Значит, вы все еще мальчик! Простите меня, князь! Я — человек недобрый. Вот и теперь мне хочется сделать вам больно, хотя вы ни в чем не виноваты передо мной. Я, князь Дмитрий, бешусь оттого, что сама добываю деньги на жизнь, сама выбираю любимых, сама даю им отставку, сама расправляюсь со своими врагами, сама нахожу покровителей… Сама, сама, сама!
Она говорила быстро, приглушенно, ускоряя шаги. Остановилась, повернулась к нему лицом, вскинула вверх руки. Мягкие рукава шубы оползли вниз, и на фоне темных лип тонкие руки светились, словно цветы наваждения. Князь Дмитрий потянулся, чтобы взять пани за руку, но пани убрала руки за спину.
— Не принимайте меня всерьез, князь! Это приступ жалости к самой себе. У княгини Гризельды муж — человек беспокойный, но как славно она устроила свою жизнь. Вот я и ей позавидовала, бедняжке. Я — завистница, князь!
Они снова шли по дороге, но уже по инерции. На аллее стало темней. Слева, загораживая небо, возвышалась громада строений. Пани Ирена, шедшая все время чуть впереди, вдруг тревожно обернулась, подала князю руку и сама подалась к нему:
— Вы слышите?
— Нет, — сказал он.
Они сделали еще несколько шагов вперед.
— Вот! Слушайте! — пани Ирена замерла.
Под землей, совсем близко где-то, пела женщина. Так ветер поет в оставленных людьми жилищах!
Князь Дмитрий больно сжал руку пани Ирене.
— Я знаю этот голос!
Это был тот самый голос, который потряс его прошлой весной.
— Что здесь? — спросила пани Ирена, указывая на чернеющие строения.
— Здесь?.. — князь Дмитрий вспыхнул. — Здесь… темница.
Вдруг пани осенило:
— Боже мой! Одно время много рассказывали какую-то ужасную историю. Будто князь Иеремия собирался казнить девку за воровские письма. А эта девка оказалась невестой палача…
— Невестой палача?
Князь Дмитрий снял шапку, долго держал ее перед собой, уронил, нагнулся, поднял.
— Я хотела бы повидать эту несчастную, — сказала пани Ирена. — Может быть, князь Иеремия согласится облегчить ее участь.
— Предоставьте это дело мне, — сказал князь Дмитрий и резко повернулся и пошел, но тотчас остановился: — Простите! Нам пора возвращаться, пани Ирена.
3Колымага, настрадавшись на весенних дорогах, в десяти верстах от Немирова оставила в очередной выбоине оба задних колеса.
Уж и то хорошо, что стряслась беда на въезде в большое село.
По грязи, как по маслу, лошади дотянули колымагу до корчмы. Кучер и трое молодцов, охранявших пани Ирену в пути, занялись ремонтом, а пани Ирена вместе со Степанидой пошли в корчму.
Разговор между Вишневецкими, племянником и дядей, случился коротким. Через полчаса после этого разговора князь Дмитрий выехал в Лубны, а еще через час к пани Деревинской привели Степаниду и объявили, что лошади поданы. Двери во внутренние покои оказались запертыми, и пани Деревинская покинула дом Вишневецких, не попрощавшись с хозяевами. Впрочем, все, что ей было нужно, она получила, и даже более того.
Отпуская из каземата, Степаниду вырядили в простое, но совершенно новое платье, дали на дорогу узелок с едой и два злотых. Не веря глазам своим, не понимая причину своего нежданного счастья, Степанида на пани Ирену смотрела испуганно. От каждого вопроса вздрагивала и вместо ответа затравленно улыбалась.
«Она не в себе», — решила пани Ирена и стала подумывать, как бы ловчей избавиться от этой нечаянной спутницы.
Обедали и останавливались на ночь они в корчмах, и пани Ирена, изучив лицо и глаза Степаниды, безумства не углядела, а углядела одну только боль и недоумение. А тут еще наконец-то пани Ирена определила для себя, какая ей может быть выгода от несчастной. И ей уже не захотелось отделаться от Степаниды.
Дорога у них была тяжелая и долгая. Пани Ирена не спрашивала больше ни о чем свою спутницу. Ехать молча с человеком, сидя бок о бок, дело несусветное! Пани Ирена, будучи себе на уме, а то и непроизвольно, делилась со Степанидой дорожными впечатлениями: ах, какое нынче небо синее! Или, завидя детишек, вспоминала что-то из своего детства. Сморенная дорожным сном, доверчиво припадала головой на плечо соседки. И поползли по льдине трещины.
— Жаворонок! — воскликнула однажды Степанида.
Пани Ирена тотчас велела кучеру остановиться. Женщины вышли из колымаги и смотрели, как полощется в теплых струях земляного духа самая счастливая птаха на свете. Пробужденный весной жаворонок поднимает со сна долы и низины, а встрепенувшиеся люди, заслышав его, покидают хаты свои, чтобы поймать в небе песенку.
К сроку жаворонок позвенел, двинулись в душе Степаниды токи страстей человеческих. Однажды перед сном рассказала она пани Ирене горькую повесть своей жизни. Рассказала и заснула, как ребенок, посапывая и все вздыхая, вздыхая…
Стало им в дороге легче. Степанида затеянных пани Иреной разговоров не сторонилась, со своими не навязывалась, об одном только не хотела говорить — о письмах Хмельницкого. А у пани Ирены с каждой верстой интерес к этим письмам разгорался.
Стало им в дороге легче. Степанида затеянных пани Иреной разговоров не сторонилась, со своими не навязывалась, об одном только не хотела говорить — о письмах Хмельницкого. А у пани Ирены с каждой верстой интерес к этим письмам разгорался.
Дважды путешественницы видели на обочине перевернутые кареты, одна из них была обгорелая. В хорошем богатом селе с тремя храмами едва объехали кипящую толпу народа. В другом селе среди бела дня колокол ударил по-набатному, хотя пожара не было. Попадались им на дороге какие-то люди: по двое, по трое и помногу. На кибитку они смотрели так, словно прикидывали в уме нечто. Один мужик, встретившись глазами с пани Иреной, глаз не отвел, осклабился непочтительно. Шапок никто не ломал перед панской колымагой. Тревога заползала в сердце пани Ирены, большая тревога. И уже благодарила себя и Бога, что не погнала прочь Степаниду, смотрела теперь на девку, как на охранную грамоту.
Корчма под Немировом была просторная, безлюдная. К женщинам вышла хозяйка и подала гороховую похлебку.
Степанида, покрестившись на икону, принялась за еду, Пани Ирена и одной ложки не осилила. Она сидела, опершись спиной на побеленную стену, и из-под ресниц смотрела, как уплетает Степанида мерзкое варево. Неодолимая ненависть спазмой сжимала горло пани Ирене.
— Хватит жрать! — закричала она, толкнув от себя свою глиняную чашку.
Зеленоватая жижа похлебки колыхнулась, потекла на белый, выскобленный ножом стол.
Степанида положила ложку, посмотрела на пани без удивления, но и без страха. В ее глазах не было осуждения, и гнева не было.
— Степанида! Степанида! — шептала пани Ирена звеняще, перегибаясь через стол. — Я тебя из каменного мешка достала, от смерти увезла. Я тебя кормлю и пою. Храп твой по ночам, плач и стоны — терплю. Но ведь и ты должна хоть что-то для меня сделать!
— Чем же я помочь-то тебе могу? — пошевелила Степанида синими малокровными губами.
— Скажи мне всю правду про письма, какие ты носила по Лубянщине.
— Что же сказать-то?
— Правду! Есть ли в них сила?
Степанида улыбнулась.
«Какая тупая, идиотская морда!» — У пани Ирены голова закружилась, так ей захотелось ударить девку.
— Про какую правду-то спрашиваете?
— Не прикидывайся дурой! — снова закричала пани Ирена вне себя. — Не скажешь, сама я из тебя признание клещами вытяну! Вот придут мои гайдуки, так и распластаю на этой лавке. Смотри, девка, я тебе не Вишневецкий.
Степанида взяла ложку и принялась хлебать гороховую мазню.
— Я пуганая, — сказала она, откусывая хлеб.
Степанида доела похлебку, чашку вытерла кусочком хлеба, кусочек съела.
— Мужики идут, — сказала она, поглядев в оконце.
Толпой ввалились в корчму возбужденные крестьяне. Перекрикивая друг друга, толкались и ругались, но хозяйка корчмы не сробела. Принесла ведро вина. Мужики заняли свободные столы, принялись пить и драть глотки, споря о чем-то бестолково, но страстно.
Пани Ирена прислушалась, и смелые глаза ее стали тихими, притулились на краешке стола.
«Где же гайдуки мои? — искала пани Ирена опоры и тут же пугалась еще больше. — А может, к лучшему, что гайдуки не показываются?»
— Спалить их всех разом! — кричал крошечный мужичонка, потрясая над головой жилистым кулачком.
— Запалить легко — потушить трудно! — возражал ему басом детина с тугой, как бочка, грудью. — Весь город погорит из-за лихоимцев. Хороших людей пожжем.
— Хмеля надо ждать! Хмеля! — хором кричали мужики.
— Чего ждать?! Самим начинать надо! Тогда и Хмель поторопится до нас!
Пани Ирена поглядела на Степаниду и словно оступилась в котел с кипятком. С интересом глядела Степанида на пани.
«А ну как она-то меня и распластает на лавке? — покрываясь мурашками, подумала пани Ирена. — Что ей стоит сказать мужикам: «Возьмите эту и сделайте с ней то, что она со мной хотела сделать!»
— Письмо читай! — закричали братья-близнецы мужику-бочке.
— Чужие меж нами, — возразил мужик и поглядел на пани.
Словно свинцовый ледяной шарик упал из гортани в живот. Пани Ирена заставила себя встать, но уже в следующее мгновение щеки ее пылали и глаза искали глаза.
— Я — украинка! — крикнула пани Ирена. — Я жду Хмельницкого, может, больше вашего. Для святого дела, для святой свободы я ни казны своей, ни жизни самой не пожалею. Вот мой вклад, чтоб можно было купить доброе оружие! Да проколет оно панцири, да достанет и уязвит черные сердца!
Пани Ирена сорвала с шеи золотой крестик на золотой цепочке, подошла к столу, поцеловала крестик и бережно, двумя руками положила на пустое блюдо.
Мужики за какую-то минуту успели отупеть, опамятоваться, удивиться и наконец заробеть.
— Прочитайте письмо Хмельницкого! — отдала приказ пани Ирена.
И мужик-бочка покорно прочитал письмо, а пани Ирена, оглушенная током крови по жилам, все слова пропустила мимо ушей и перевела дух лишь в самом конце.
— «Соединимся, братья! Восстанем за церковь и веру православную, истребим ересь и напасти, восстановим золотую свободу и будем единодушны!»
— За победу! — воскликнула звонко и молодо пани Ирена. — Хозяйка! Ведро вина!
Вино и гайдуки появились одновременно.
Пани Ирена одной рукой сунула хозяйке деньги, а другой махнула на гайдуков:
— Закладывайте лошадей!
И пошла прочь из корчмы.
— Пообедать бы! — недовольно забурчал кучер.
— Гони, пока живы! — цыкнула на него пани Ирена, дрожащей рукой отворяя дверь колымаги. — Гони!
И, только въезжая в Немиров, поняла, что забыла в корчме Степаниду.
4С веток черного, набухшего от весенней влаги дерева падали в черную неподвижную воду крепостного рва шепелявые капли.
На крепостных стенах, как паутина, клочьями висел туман.
— Сонное царство, — сказала вслух пани Ирена и зевнула.
Огромные деревья старого кладбища укрывали древние склепы.
«И они тоже мыкались, подличали, хитрили, чтоб добыть почести, деньги, поместья», — подумала и улыбнулась снисходительно.
У нее было большое преимущество перед сильными мира, мира минувшего — она была живая. Она была красивая. Она хотела впредь жить богаче и щедрей, чем ее родители. Она хотела слуг, драгоценностей, дворцов. Она захотела всего этого тотчас, и слезы горчайшего нетерпения задрожали у нее на ресницах. Ведь все это имеет ценность, когда ты молод, надо спешить, спешить… А на пути к цели — Хмельницкий. Можно потерять и те крохи, которые добыты тратой сердца и совести.
Возле лавки грустного еврея, носатого, лопоухого, еврейка-мама спорила с еврейкой-дочкой. Мама — не обойти не объехать — маленькая, красная, охала и причитала, словно ее обобрали. Дочка, тоненькая, как козочка, с лицом удивительно бархатистым и матовым, с глазами умницы и печальницы, едва слышно говорила «нет» и трогала рукою нежно-розовую ленту, тогда к а к мама желала для нее ярко-зеленую или столь же яркую алую.
Лавки в торговом ряду были скромные, и богатые, и очень богатые. Одни покупатели пришли купить, другие — поглазеть на товары и друг на друга, узнать, что свершилось за ночь в городе и во всем Божьем мире. Были и такие, кто явились на люди показать лишний раз вошедших в возраст своих отпрысков и заодно свой достаток, а потому одетых, как на королевский прием.
«Неужели эти люди не подозревают даже, что бочки с порохом подняты из подземелий и фитили зажжены?» — думала пани Ирена, озирая с недоумением беззаботную жизнь города.
Она вернулась в гостиницу, и тотчас в ее комнату постучал слуга, посланный за Ханоном Михелевым.
Ханон впорхнул райской птичкой, залепетал слова любви, но пани ухнула на него ушат ледяной воды:
— Я приехала в Немиров, перенеся ужасную весеннюю дорогу и заплатив за рискованные переправы кучу денег, приехала с тем, чтобы продать мои заводы в Тульчине.
Ханон заморгал глазами.
— Пани Ирена, я не понимаю… разумно ли теперь, когда…
— Разумно, — твердо сказала пани Ирена. — Продать я их хочу сегодня же и, разумеется, выгодно. С каждой лишней сотни вы получите двадцать… нет, двадцать пять злотых.
— Позвольте мне сесть, — жалобно попросил Ханон. И упал на колени. — Что случилось? Вы разлюбили меня. О, я погибаю!
— Душа моя, я помогу вам воскреснуть. Сядьте!
Ханон поднялся с колен, сел к столу.
— Князь Вишневецкий, владеющий Немировом, продал мне прекрасный земельный участок, о котором вы мне говорили. Я осмотрела его и нашла, что все ваши слова о нем отвечают действительности. Так вот, душа моя, несите деньги — и земля ваша.
— Я подумал, что вы, пани Ирена, продаете заводы в Тульчине, с тем чтобы развернуть дело в Немирове… Нет, нет! Я отказываюсь понимать, что стряслось, что?