— Хорошо, тогда я спрошу, — Сергей Николаевич задумчиво постучал пальцами по краю стола, вздохнул отчего-то и лишь после продолжил: — Официальная часть разговора у нас закончена, а потому позвольте вас, сударыня, как и прежде называть по имени? И на мой вопрос можно не отвечать, потому как он не от полицейского исходит, а от простого человека. Как так получилось, что ты, Дашенька, при своем происхождении при театре служишь и с дедушкой своим живешь?
Мне и вправду не хотелось об этом говорить, но получалось так, что лучше самой рассказать. Все равно узнают про все, стоит им только захотеть. Я только попросила, если не будет в том большой необходимости, рассказ мой никому не передавать. Чтобы стало понятнее, рассказывать пришлось, начиная издалека.
42
Николай Никитич Кузнецов, мой прадедушка, дослужился до высокого чина коллежского асессора с огромными трудностями и исключительно благодаря самому себе. Потому сыну желал более легкого успеха и постарался дать ему хорошее образование. Но дети склонны проявлять неблагодарность, вот и его сын Афанасий бросил обучение и ушел в актеры, чем очень обидел отца. Не утешало его ни то, что актерская карьера сына задалась, ни то, что доход она приносила вполне приличный, так как тот играл в лучших театрах Санкт-Петербурга. Так и рассорились бы они на долгое время, а то и до конца жизни, но тут Афанасий Николаевич совершил новый крутой поворот в своей жизни: женился. За его спиной тут же зашептали, что, мол, женился он по расчету, на старой, некрасивой, хоть богатой и знатной. Дедушка на те кривотолки внимания не обращал, тем более правды в них не было ни на грош. Бабушка моя и вправду была старше его. Ровно на одну неделю. Красотой особой не обладала, но была приятной наружности и весьма мила, что можно было понять даже по старым дагеротипам.[65] Эти портреты были единственным, из чего я могла составить себе представление о ней, потому как умерла она задолго до моего рождения. Что касается богатства, то бабушка была человеком обеспеченным, но не более того, потому что весь ее капитал составлял дом вдалеке от центра Петербурга, в котором сдавались внаем квартиры. Вот и выходило, что единственным значимым достоянием ее был титул баронессы и дальнее родство с известной фамилией. Притом титул этот мог быть передан детям, но никак не мужу. Так что дедушка на слова недоброжелателей внимания не обращал и вскоре покинул сцену вовсе не из-за них, а по куда более прозаическим и печальным обстоятельствам. Вскоре после рождения маменьки бабушка всерьез заболела. Пришлось дедушке взвалить на себя все обязательства по содержанию семьи, воспитанию дочери, по руководству бабушкиным домом и все трудности, связанные с ее лечением. Он даже сумел так организовать дела, что бабушкин дом стал давать доходов едва ли не вдвое. А вскоре, оставшись с малой дочерью на руках, вынужден был и дальше заниматься этим предпринимательством. Он, как ранее его отец, который женитьбу сына одобрил, а уход из театра воспринял и вовсе с большой радостью, все силы приложил, чтобы дать дочери приличное воспитание, хорошее образование и обеспечить ее будущее.
Но история почти повторилась. Маменька увлеклась любительскими постановками, играла в них с огромным успехом. Ее стали звать в театры. А дедушка разрывался между пониманием огромного таланта своей дочери и нежеланием видеть ее на профессиональной сцене. К его облегчению, судьба сделала им обоим роскошный подарок. К маменьке посватался Владимир Семенович Бестужев, блестящий молодой офицер, граф и обладатель немалого состояния. Посватался по любви, и любви взаимной. Родственники графа Бестужева такой брак вряд ли одобрили бы, но близких родственников у него попросту не было.
Начались самые счастливые годы в жизни моего дедушки. С зятем он вполне подружился и, когда тому пришлось по делам службы переселиться в Москву, не стал отказываться от его приглашения ехать вместе с ним и дочерью. Вскоре родилась я, и семья наша стала предметом полной зависти многих менее счастливых семей. Папенька вроде бы часто отлучался на длительные сроки по службе, но со мной он успевал проводить очень много времени. И сколько я себя помню, всегда учил меня чему-нибудь, превращая самые простые игры в увлекательные уроки, а уроки в забавные игры. Часто учил тому, чему ни один другой отец не отважился бы учить свою дочь. В тире и манеже мы бывали даже чаще, чем в театрах или в зоологическом саду.
Маменька и в Москве продолжала с удовольствием играть в любительских спектаклях. Даже в имении Алексеевых играла в постановках Константина Сергеевича, вскоре взявшего себе сценическую фамилию Станиславский. Ту самую фамилию, что сегодня так громко известна в связи с Московским Художественным театром, им созданным. Маменьку часто звали играть в профессиональном театре, но она отговаривалась тем, что с нее и любительской сцены достаточно, что семья для нее важнее успеха.
О том, как погиб папенька, мы толком даже и не узнали. И до сей поры не знаем. Приезжал к нам важный генерал, высказывал соболезнования, но на вопросы вразумительных ответов так и не дал.
Маменька затосковала так сильно, что мы с дедушкой стали бояться за ее душевное здоровье. А тут навалились самые неприятные проблемы, объявились вдруг какие-то дальние родственники моего отца, чтобы оспорить его завещание. По просьбе мамы завещание он составил в мою пользу еще до самого моего рождения, но адвокаты, нанятые теми родственниками, нашли в нем какую-то неправильность. Дело затягивалось, и оттого становилось еще тоскливее. Тут дедушка и предложил ехать в Лондон. Отчего в Лондон? Он сказал, что всю жизнь хотел увидеть спектакль в театре «Глобус», где играл сам Шекспир. Да это и не важно, почему. Важно, что маменька неожиданно и сразу согласилась. И мы поехали.
За границей нам всем троим стало легче. Но тут объявился общий дедушки и маменьки знакомый. Он и дедушку на сцене помнил, и маменьку в спектаклях видел. Сожалел о том, что ни отец, ни дочь карьеру на сцене так и не сделали, не заложили артистическую династию, которая вполне могла и быть продолжена. Это он мне так комплимент делал, хотя сама я сценический опыт имела не больший, чем у того же Пети. После он уехал в Париж где проживал в то время. А вскоре прислал приглашение навестить его. Мы и перебрались во Францию.
Но старый знакомый схитрил, потому как в Париже маменьку тут же очень многие люди стали уговаривать сыграть в театре. Да так толково, что отказаться было бы невежливым. Да и мы с дедушкой к тем уговорам присоединились. Маменька сыграла и за один вечер стала знаменита на весь Париж. Тут уж ее стали звать в серьезные труппы, она подумала и на одно из приглашений согласилась. Вскоре, через каких-нибудь два месяца, а то и быстрее, ее знала уже вся Франция. Но не как графиню Бестужеву или баронессу фон Нолькен, а как Ирэн де Монсоро. Маменька воспряла духом, ожила. Мы тому были рады. Первое время ездили на гастроли всем семейством, вместе сиживали на репетициях, вместе отмечали премьеры. Но какое-то время спустя мы с дедушкой стали чувствовать… Нет, маменька нас любила по-прежнему. Но мы догадались, что сцена стала для нее важнее нас. А тут и дела стали требовать дедушкиного возвращения, а я сказала, что мне правильнее будет учиться в России и жить с дедушкой, а не во французском пансионе. Маменька плакала при прощании, а после писала нам часто. Но про свое возвращение не написала ни разу. Похоже, ей это и в голову не приходило.
В Москве настал дедушкин черед затосковать горьким образом. За наше отсутствие человек, оставленный управляющим доходными домами дедушки и бабушки, проворовался, был осужден, но дело уже разорил полностью. Дома, кажется, ушли с молотка, но об этом правильнее у дедушки спрашивать.
Дело с моим наследством застряло, не двигаясь ни туда ни сюда. Пенсия за папеньку полагалась маме, она ее и получала. У нас же осталась лишь наша московская квартира, которую, по сути дела, не на что стало содержать. Дедушка впал в такое уныние, что мне становилось порой страшно. И вот тут-то появился Михеич, с которым дедушка не виделся больше десяти лет. Они проговорили день и ночь напролет. Рассказали друг дружке о себе все. А утром, когда я уж встала и готовила им кофе, Михеич сказал, что раз театр мою маму излечил, то отчего бы и деду не попробовать то же лекарство. Он сам собирался ехать с антрепризой в Сибирь, где уже бывал, и находился в полном от тех краев восторге. Труппа не была полностью сформирована, и он предложил деду заново стать актером. Провести сезон в новых краях, а там, глядишь, и жизнь наладится. Дедушка чуть не на сутки впал в раздумья, а через день, посоветовавшись со мной, отправился на актерскую биржу к господину Корсакову, но попросился не актером, а суфлером. Многие пьесы он помнил наизусть, театр знал прекрасно, за рекомендациями дело тоже не стало — тут и одного слова Михеича достало бы, такой у него оказался авторитет — так что место ему предоставили. А месяц спустя мы выехали в Сибирь.
— Что же за проблемы с завещанием? — задумчиво произнес Иван Порфирьевич, когда я умолкла. — Не верю я, чтобы такой образованный человек, как ваш отец, мог к этому вопросу несерьезно отнестись. Уж он-то прекрасно знал, что жизнь военного человека всегда подвержена опасности, и должен был позаботиться о близких ему людях, на случай… Боюсь, без взяток тут дело не обошлось.
43
В последующие дни уж и не знаю, где я бывала чаще: в театре или в полиции. Все мои рассказы пришлось повторить еще на раз для записи в протокол. Притом меня, можно сказать, замучили в связи со случившимся на Юрточной горе, а про все остальное почти и не спрашивали. Я, конечно, обратила на это внимание и спросила о причинах.
— Видите ли, Даша, — нехотя и грустно ответил Дмитрий Сергеевич, — дело складывается таким образом, что мы не можем предъявить Микульскому обвинение в убийстве трех человек в театре. Тут ваших показаний недостаточно, потому как, кроме той тени, вы ничего и не видели, а все остальное лишь догадки, которые суд даже выслушивать не станет. Тут нужны наисерьезнейшие улики. Если бы удалось найти револьвер… Но о нем обвиняемый молчит. Он и обо всем остальном молчит. Незачем ему сознаваться, и он это прекрасно понимает. И скажу прямо, есть у него шанс выйти сухим из воды, даже по эпизоду на Юрточной горе. Но тут уж от нас с вами многое зависит.
— Так куда же мог тот револьвер подеваться?
— Скорее всего, преступник от него избавился, выбросил в реку, что самое простое и правильное.
— Не похоже.
— Отчего вы делаете такие заключения?
— Он не побоялся очень долго оставаться на виду у всех. Может, не побоялся и пистолет не выбросить, а спрятать?
— Может быть, может быть, — задумчиво произнес следователь, — но и об этом, кроме как от него, и узнать не от кого. Я уж вам говорил, что Михеича и сам знал. Да и сама моя должность обязывает сделать все, что возможно, чтобы ни одно преступление не осталось безнаказанным. Но без прямых улик нам даже думать об этом не приходится.
Мне стало неуютно на душе от такого расклада дел. Как же так, убили трех человек и ничего невозможно доказать? И я сказала о том, о чем мне меньше всего хотелось говорить:
— Тогда в театре револьвер не нашли и, скорее всего, его не могли вынести из театра…
— Вы хотите сказать, что кто-то помог Микульскому его спрятать? Что у него был сообщник? — понял мои мысли Дмитрий Сергеевич. — Мы тоже приходили к такому выводу. Не оставили без внимания и тот факт, что Микульский оказывал знаки внимания госпоже Никольской и пользовался в этом вопросе некоторой взаимностью. Мы с ней беседовали, уж не стану называть это допросом. Она рассказала, что познакомилась с ним еще в Москве и даже навела по его просьбе некоторые справки. Но утверждает, что тот ей ничего в театре не передавал. Тем более оружия. Мне показалось, что она неравнодушна к Микульскому, уверена в его порядочности и невиновности, но вполне искренна.
— Простите.
— Не стоит извиняться. Вам вполне дозволительно выказывать некоторые сомнения в нашей компетентности. Особенно после нашей промашки.
Он отошел к окну, смотрел некоторое время на снег, за ним идущий, и мне даже стало его немного жаль: столько сил было истрачено, но результат все равно получался не самым правильным.
— Да, чуть было не забыл, — повернулся он в мою сторону. — Михаил сейчас занят, но он о своем обещании рассказать вам о поимке преступника мне сообщил. Хотя рассказывать тут особо и не о чем. Описание вы дали точное, так что мы, при всех наших сомнениях, нашли нужный дом без труда. У соседей узнали, что человек, соответствующий нашим описаниям, действительно уже несколько дней живет в том доме. Я расставил людей таким образом, чтобы у преступника не было никаких возможностей сбежать. А затем мы вошли в дом. Микульский еще спал, а потому проблем никаких не возникло. В первый миг он выказал удивление и страх, но тут же взял себя в руки и стал изображать полнейшее недоумение и невиновность. Но не оказывал никакого сопротивления, позволил арестовать себя и отвезти в город. Вот и все, совсем ничего героического и просто интересного.
— А что он там делал?
— Попросился на постой ближе к монастырю, сказал, что раздумывает о монашеском постриге. И держался этой придумки, встречался с настоятелем, вел долгие беседы о том, что желает принять православие — он ведь католик, вы, верно, знаете? — и стать монахом. Ну и тому подобное.
44
Суд начался почти через месяц после ареста Микульского. Слушаться дело должно было в новом здании окружного суда на Соляной площади, в самом большом из судебных залов. Меня туда специально возили заранее, чтобы зал тот стал привычным, не отвлекал меня во время суда. Ну и, конечно, мы репетировали некоторые моменты моего допроса, то, как мне себя вести, даже то, как стоять или куда пройти в разных ситуациях. Так что, к моменту начала процесса, зал суда я знала во всех деталях.
Вот только выглядел он, как и театр, очень по-разному, когда был пуст и слова летали под его сводами и когда стал наполнен народом. Я даже разволновалась, как перед премьерой. Тем более что все было очень похоже на театр: вот сцена, вот зал для зрителей, с особой ложей для присяжных заседателей.
Все чинно и торжественно. Огромный стол для судей с гербовым двуглавым орлом позади него, массивные столы для секретарей, скамьи для присяжных, скамьи для публики. Впереди мест для публики — места для обвинения и защиты. При желании можно было представить, что ты и впрямь в театре. Разве что место для обвиняемого трудно было сравнить с ложей из-за ограждающей ее стальной решетки.
Пока в этой клетке не было никого живого, она смотрелась чем-то нелепым, ненужным.
Народу на первое заседание, вопреки ожиданиям, собралось не столь уж и много. Места для публики были заняты едва ли на треть.
— Завтра, как только начнется допрос свидетелей, публики прибавится. Сегодня же все знают, помимо того, что уже писали в газетах, ничего сказано не будет, — пояснил мне Дмитрий Сергеевич. — Вас тоже не было нужды звать, нам просто желательно, чтобы вы обвыклись в новой обстановке. Вообще-то недопрошенные свидетели обычно находятся в специальной комнате, но законом это однозначно не требуется.
Я кивнула и села на указанное мне место.
Ну и скучное это дело — судебные заседания, доложу я вам! Представление состава суда. Представление состава присяжных поверенных. Представление обвинения и защиты. После того как названа та или иная персона, вопросы по поводу отвода данной кандидатуры со стороны обвинения, со стороны защиты или самоотвода.
Публика по-настоящему оживилась, лишь когда господин Еренев стал зачитывать официальное обвинение. Но и то ненадолго. Читал товарищ прокурора ровно, без интонаций. Мне еще прежде успели пояснить, что эмоции возможно будет выказывать лишь в конце процесса, а в начале следует демонстрировать абсолютную непредвзятость всем, даже тоном чтения обвинения.
— Говорить должны факты, а не обвинитель! — сказал тогда мне сам Иван Порфирьевич.
Для меня самым любопытным оказалась фигура адвоката. Был тот высок, белокур, отличался небольшой полнотой, которая его совсем не портила. Черты лица мягкие, кожа бледная, к тому же эту бледность оттеняет черная бородка. По мне, внешность господина адвоката портил его рот. Губы были пухлыми и яркими до такой степени, что казались накрашенными. К тому же постоянно поблескивали влагой. Но это по моему мнению, а так я точно знала, что такая внешность на дам производит весьма благоприятное впечатление. И что с того, что в жюри исключительно мужчины и им запрещено обсуждать обстоятельства дела? Среди публики почти все их жены присутствуют, а те уж найдут дома момент сказать своему мужу, какой душка этот адвокат и какое доверие вызывают его слова.
Был господин Власов человеком не местным, и приглашен был для ведения защиты из Красноярска, где уже успел прославиться, неким третьим лицом. По приезде он тщательно изучил дело, из-за чего вышла дополнительная неделя задержки.
Вел себя адвокат так, что создавалась полная иллюзия его уверенности в благополучном исходе дела для его подопечного. Естественно, что никаких отводов с его стороны не последовало, хотя пару раз он выдержал внушительные паузы, изображая некие сомнения, но после как бы отметал их и давал согласие.
— Каков артист! — не без восхищения сказал по его поводу дедушка, который сидел рядом со мной.
Почти то же самое, хоть и иными словами, высказали Дмитрий Сергеевич и Иван Порфирьевич.
— Умеет держаться и впечатление произвести, — прокомментировал товарищ прокурора. — Умен к тому же и дело свое знает прекрасно. Одно он только и упустил: слишком мало внимания уделил вашей персоне, ограничился тем, что смог узнать здесь, никаких запросов не сделал. А так как мы все самое интересное про вас сумели сохранить в тайне, то поводов для удивления ему будет предоставлено немало. Похоже, слишком уверен господин адвокат в самом себе. Чересчур уверен!