– Простите меня, дорогой синьор dottore51, однако я все еще никак не могу освоиться со страшной новостью. Ума не приложу, ума не приложу, что нам теперь делать!
– А синьорина? Она уже знает о своем новом несчастье?
– О чем она может знать, что понимать? Вам известно – она без памяти который день. Порою откроет вдруг глаза, сядет на постели – не дышит, точно вся застыла, смотрит вперед, но ничего не видит перед собой. Схватится вдруг за сердце, закричит дико – и снова рухнет без чувств. Только ваши кровопускания и помогают, синьор, однако не ведаю, сколько это может продолжаться, ведь нельзя же до бесконечности пускать из нее кровь, это совсем обессилит ее, а ведь ей теперь надобно и о будущем ребенке подумать…
Что?.. Мне показалось, я ослышался! Я хотел думать, что ослышался!
– Моя дорогая синьора Теодолинда, – произнес dottore, и по его голосу можно было понять, что он, хоть и печально, но улыбается, – я всегда полагал вас трезвомыслящей женщиной, и рад, что не ошибся. Чем скорее человек смиряется с несчастьем, тем больше надежды, что он его успешно преодолеет. Вижу, вы уже начали строить некие планы на будущее.
– Будущее! – всхлипнула достопочтенная дуэнья. – Не произносите этого слова в доме, где все – и радость, и надежды, и самая жизнь – принадлежит теперь прошлому. Я буду молиться, чтобы господь смилостивился над моей дорогой девочкой и избавил ее от последствий греха, в который она вверглась лишь по вине своего пламенного сердца. Но если этого не случится, надо будет нам вскоре отправиться в деревню, где нас никто не знает, там дождаться определенного срока, а потом уехать куда-нибудь подальше от Рима, где мы никому не известны. Возможно, мне удастся выдать Антонеллу за неутешную вдову, лишь недавно потерявшую супруга, а несчастного младенца – за сироту.
Итак, это правда… Антонелла и Серджио не устояли перед силой своей любви.
Боже мой… признаюсь в этом теперь, да ты и сам знаешь, поскольку читаешь в сердцах человеческих, словно в открытой книге: был миг, когда я в воображении своем увидел ее в объятиях Серджио, – и, клянусь, ежели б мой несчастный друг не был уже мертв, я пожелал бы его смерти… я смог бы убить его сам, своими руками! Такова страшная, злая сила ревности.
По счастью, через миг тьма отхлынула от глаз и сердца моего, в голове прояснилось, я смог дальше слушать, что говорит Теодолинда.
– Однако синьора Моратти убеждает, что Антонелле следовало бы родить где-нибудь в деревне, но потом надобно ей будет вернуться в Рим, вести прежний образ жизни, ожидая, что Фортуна снова повернется к ней лицом и пошлет доброго человека ей в мужья. Ну а ребенка следует отдать на воспитание добрым людям и регулярно вносить деньги на его пропитание и воспитание. А что вы думаете на сей счет, синьор dottore? Конечно, синьора Моратти – опытная повитуха, я вполне полагаюсь на ее суждения, однако согласится ли Антонелла расстаться с младенцем? Ведь она любила Серджио превыше самого господа бога, оттого и впала в сей несчастный грех.
– Я склонен согласиться с вашей советчицей. Конечно, сейчас эта мысль покажется синьорине чудовищной, в этом нет сомнений, – пробормотал почтенный me-dico. – Однако с течением времени синьорина, несомненно, привыкнет к ней. Ведь это необходимо! Она не сможет оставить дитя у себя, это будет неосторожно, неразумно!
– И не безопасно! – громким шепотом подхватила Теодолинда. – Я боюсь, я смертельно боюсь. Умоляю вас, синьор dottore, смилуйтесь над моей бедной, несчастной девочкой, сохраните случившееся в тайне. Быть может, тогда те, кто угрожает ей, отступятся от нее. Вы знаете, о ком идет речь.
– Клятва Гиппократа налагает на уста мои тяжелую печать, – несколько высокопарно, однако искренне произнес врач. – Вы можете даже не тратить времени на подозрения: от меня никто ничего не узнает. Кроме того, по роду своей деятельности я слишком часто встречался с подобными случаями, я прекрасно понимаю природу человеческих чувств. Право, наше общество и религия склонны порою преувеличивать грехи чужие, оправдывая свои. Повторяю: от меня не исходит ни для вас, ни для синьорины, ни для будущего ребенка никакой опасности. Однако я не могу ручаться за синьору Моратти.
– Я хорошо заплатила ей и пообещала еще больше после рождения ребенка. Она поклялась молчать, – сказала Теодолинда, однако в ее голосе я не услышал большой убежденности.
– Синьора Моратти – добрая католичка, – слегка усмехнулся врач. – В отличие от меня. Я более терпимо отношусь к грехам: вероятно, потому, что именно они – источники всех человеческих болезней, а стало быть, и моего заработка. В конце концов – да простит меня бог! – Пресвятая Дева тоже родила сына не от Иосифа, своего законного мужа.
– Ох, прости нас господь и Святейшая Мадонна! – прошептала Теодолинда, однако теперь я услышал слабую улыбку и в ее голосе.
Впрочем, меня мало интересовало ее настроение. Опасность! Антонелла в опасности! Антонелла и… ее ребенок.
От кого же исходит эта опасность? Ну, тут не могло быть двух мнений: от тех же убийц, которые пролили кровь Серджио. Прочитав его предсмертное послание, я узнал многое, но не все. Предположим, что постыдные подозрения, которые бродили в моей душе, верны. Предположим, что отец Филиппо… это не укладывается в голове, но все-таки – предположим! Такие развлечения вполне в духе той римской древности, которой я некогда безудержно восторгался и блеск который изрядно поблек для меня в связи с последними событиями. Наверное, он не ожидал того взрыва возмущения, которое этот гнусный поступок вызвал у Серджио. Может статься, бедный юноша пригрозил обличить его, однако же перед кем? О боже! После того, что я прочел о святейших забавах, мыслимо ли чаять встретить хоть одного праведника в этом обиталище праведных?! Словом, отец Филиппо чего-то испугался. А если так, не он ли послал убийц к Серджио?
О нет, я до сих пор не могу поверить в это. Не могу! Он был истинным отцом юноше, у него не поднялась бы рука уничтожить такое дивное, совершенное создание. Я еще могу как-то понять – но не оправдать, нет! – жажду плотского обладания совершенной красотой, но жажду ее разрушения, уничтожения… Не верю.
Хорошо, предположим другое. Джироламо Маскерони. Он ненавидел Серджио. Я всегда пребывал в убеждении, что bandito, кулак коего некогда встретился с моим, был не кто иной, как Джироламо. Значит, он еще тогда покушался на моего друга. Они с Серджио питали друг к другу неодолимую неприязнь, которая, как мне кажется, со стороны Джироламо во многом основывалась на обыкновенной ревности. Он завидовал ослепительной красоте Серджио, его всепоглощающему обаянию, таланту, а более всего – тому расположению, которое питал к юноше отец Филиппо. Противно думать об этом, но не было ли тут ревности к сопернику в любви? Я имею в виду ту любовь, которую сам Серджио назвал «скотской мерзостью», теперь у меня не осталось сомнений, что́ именно он подразумевал под этими словами. И когда Джироламо узнал об «измене»…
Иисусе, подумал я тогда, прячась за пыльной портьерой, да не в страшном ли сне происходит сие? Да мыслимо ли всерьез размышлять о таком гнусном кощунстве? А ведь есть люди, которые не просто тешат свое грязное воображение – но тешат похоть, занимаются этим на деле, наслаждаются этим, вовлекают других во грех! От души надеюсь, что им на том свете приуготованы такие мучения и кары, что, когда б они могли после смерти поведать об этом другим содомитам, те предпочли бы сами оскопить себя, только бы не впадать более в сей постыдный, омерзительный грех!
Глава 35 БОТО-ФОГО С ПРОДВИЖЕНИЕМ
Россия, Нижний Новгород, ноябрь 2000 года
– У нас была уникальная семья. Редко кто может назвать своих предков чуть дальше деда с бабкой, правда? Прадеды теряются в таком мраке… Сейчас, когда время как на ладони и уже можно не стыдиться своего происхождения, люди еще что-то пытаются раскопать, что-то выяснить о своих корнях, чего раньше не было. Однако у нас в этом смысле все всегда было по-другому. Вот скажи: что люди спасают в первую очередь при пожаре, например?
– Детей. Документы, деньги. Жизнь свою, – пожала плечами Тоня, которую все еще трясло от воспоминаний.
– Конечно. А в наших семьях, у Ромадиных, наверное, случись что, первым делом все – и дети, и взрослые – ринулись бы спасать дневник.
– Дневник? Чей? – угрюмо спросила Тоня.
Настроение испортилось безвозвратно, а хуже всего было то, что Федор на ее рассказ никак вроде бы не отреагировал: только вздохнул напряженно, разомкнул стиснутые руки и начал вдруг рассказывать про свою семью. Может быть, его покоробило Тонино бездушие? Может быть, зря она так откровенничала с ним насчет случившегося в Нанте? История постыдная, и вот вам результат. Но если так… если так, может, нужно забыть все, что он говорил раньше? Она перестала хоть что-то понимать в происходящем.
– Дневник моего предка и, видимо, твоего, Федора Ромадина, написанный в 1779–1780 годах.
– Ничего себе, – слабо усмехнулась Тоня. – Как он только мог сохраниться за двести с лишком лет?
– А он и не сохранился. Я только могу догадываться, что когда-то Федор писал в таком толстом альбоме с золотым обрезом, в кожаной обложке. Судя по некоторым его словам, страницы были испещрены рисунками: Федор был художником. Конечно, дневник не мог сохраниться. Ближайшие потомки Федора Ильича могли видеть его в оригинале, ну а потом, году примерно в 1850-м, в их доме случился пожар, и семейная реликвия изрядно обгорела. С великим трудом один из Ромадиных восстановил текст, переписав его в тетрадь. Но бумага ветшает. И с тех пор дневник еще раза три или четыре переписывали. Тот, что хранится теперь у меня, это копия 1916 года. Очень красивая такая книжечка в коленкоровом переплете, страницы желтые, фиолетовые чернила выцвели до того, что стали серыми… Конечно, я сделал свою копию, и не одну. У меня вообще порой возникает такая странная потребность: переписывать дневник Федора.
– Тебя в его честь назвали?
– Не только меня. Это родовое имя для старшего сына, у нас и Федоров Федоровичей было множество, и Федоров с другими отчествами: в том случае, если дочь Ромадиных выходила за кого-то другого. Я вот Федор Николаевич, будем знакомы. До конца XIX века наследование шло по прямой линии, по мужской, а потом как-то все больше дочери рождались, но они оставляли свою фамилию. Вот и мама моя была Ромадина, и я тоже. До революции все потомки Ромадиных знали друг друга четко, может быть, это была одна из самых дружных семей в России. Всякие двоюродные, троюродные общались очень близко. Но потом всех разметало по самым дальним концам России, я даже сказать не могу, сколько их и где они сейчас.
– Наверное, у вас какой-то дворянский род, если так блюдутся семейные традиции?
– Да как тебе сказать… Федор был побочным сыном Ильи Петровича Ромадина, жившего в своем имении в селе Красивое. Сейчас и названия такого нет. Громадное барское имение после смерти Ильи Петровича было распродано по частям, деревня окончательно захирела после Гражданской войны. Народ кто вымер, кто в город подался. Ну, ты представляешь, какое тогда было время. Предков моих это не затронуло: они давно обосновались в Нижнем и совсем не бедствовали: почему-то в основном в роду нашем люди были везучие на финансовые операции, хоть не раздували баснословные состояния, но жили устойчиво. Такой крепкий средний класс. Да, так вот о Федоре Ильиче – самом первом. Его матерью была крестьянка по имени Агриппина – девушка сказочной красоты. Видимо, не простая девушка – ее считали ведьмой. Илья Петрович Агриппину сильно любил, но жениться не решился. После ее смерти он взял Федора в барский дом и воспитал его как сына, как молодого графа, и все были уверены: вот будущий наследник всего ромадинского состояния. Он знал иностранные языки, был очень начитан, учился рисовать. Среди его воспитателей был такой Сальваторе Андреевич Морелли – итальянец, родившийся в России. Он-то и сопровождал Федора в его путешествии по Италии. Однако зов крови и религии оказался в нем очень силен, сильнее старой дружбы и пожизненной привязанности. Можно сказать, что всеми своими последующими несчастьями Федор был обязан именно ему. Обиднее всего, что сделал это Сальваторе Андреевич не со зла – он просто исповедался не тому человеку. Вернее, именно тому, кому не следовало бы… Про итальянские приключения Федора я тебе рассказывать лучше не буду – сама прочтешь дневник. Скажу о том, что было по возвращении. Это сохранялось в нашей семье в виде таких преданий, которые знал каждый. Они передавались из поколения в поколение еще бережнее, чем дневник, что-то в них со временем искажалось, какие-то подробности терялись, но суть, безусловно, сохранилась. Словом, Федор приехал в Россию не один, а с молодой женой, вернее, с женщиной, которую он выдавал за свою жену. Звали ее Антонелла.
Тоня даже вздрогнула от нежности, прозвучавшей в его голосе.
– Да-да, страсть к этому имени у нас родовая, – усмехнулся Федор. – И все пошло с моего далекого предка. Полюбил он Антонеллу с первого взгляда, готов был ради нее на какие угодно жертвы. Увез он ее из Италии потому, что жизни ее угрожала опасность: вернее, жизни ребенка, которым она была беременна.
– Но отец…
– Отцом его был не Федор, а один молодой итальянец по имени Серджио Порте. Его Антонелла и любила точно с такой же страстью, какую питал к ней Федор.
Тоня невольно вздрогнула. «Серджио – значит Сергей. Если бы наш Сережа поехал в Италию, его там именно так и называли бы – Серджио. Бог ты мой, да что ж такое есть в этом дурацком мальчишке, что он все время из моих мыслей выскакивает, как чертик из табакерки, в самую неподходящую минуту? Даже сейчас, когда рядом со мной человек, к которому меня тянет со страшной силой, который мне фактически в любви признался, жизнь мою спас… Вот он, Федор. Вот реальность. А ты пошел прочь из моей головы, Казанова несчастный!»
На всякий случай она чувствительно вонзила ногти в ладонь. Казанова победно сверкнул очами и исчез. Тоня снова смогла слышать, что говорит Федор:
– Дело у них шло к свадьбе, но однажды Серджио нашли в постели заколотым. Федор попытался расследовать убийство и узнал такое… Короче, такое, чего знать было нельзя. Об этом ты тоже в дневнике прочтешь. Уезжая из Италии, он спасал и свою жизнь тоже, но главное – жизнь Антонеллы и ребенка. Только поэтому она согласилась уехать с ним, но женой его звалась чисто формально, потому что считала себя супругой Серджио и на земле, и на небесах. Сальваторе Андреевич помог им устроить дело с венчанием по католическому обряду. Федору пришлось пойти на это, чтобы иметь законные основания увезти из Италии свою жену. Священник, венчавший их, не знал, что Федор – православный, что он не переменил веру. Но об этом знал Сальваторе Андреевич. Ради своего любимого воспитанника он взял грех на душу, но не смог долго выдержать это и признался в свершенном на исповеди. А еще он открыл священнику то, о чем ему рассказал перед отъездом Федор: каким образом он намерен отомстить за гибель друга.
– Отомстить – уехав? – не поняла Тоня.
– Именно так. Иначе Федору не удалось бы осуществить свой замысел. А замысел этот был – написать картину… Именно его картина «Святейшие забавы»52 выставлена с сегодняшнего дня в центральном зале нашего Дома культуры.
– И картина сохранилась?!
– Несмотря ни на что. Когда Федор и Антонелла расстались – уже в России, я тебе потом расскажу, как и почему это произошло, – за ним шла настоящая охота. Прощаясь с Антонеллой, он надеялся обезопасить ее. Мне неведомо, удалось ли это, но Федор сделал все, что мог. Теперь ему надо было думать прежде всего о спасении собственной жизни. А он предпочитал спасать картину… Он решил спрятать ее до лучших времен. Помогал ему такой Филя – крепостной его отца, молочный брат Федора. Потом их пути разошлись – я не знаю, почему, возможно, Филя умер. А Федор долгое время скитался по свету, спасаясь от преследований. В его биографии много невосстановимых провалов – ну разве заглянешь за этот тяжелый, пыльный вековой занавес? К сожалению, это невозможно. Наконец он поселился в Нижнем, женился там. Там и был убит – его настигли-таки. А след картины затерялся. Сыновей Федора, воспитанных его женой, судьба картины мало интересовала. Да и внуков тоже. Но его правнук, человек очень образованный, прочел дневник – и просто-таки заболел идеей найти картину. Он не верил, что полотно пропало бесследно. Наводил справки, ездил, искал… Он первый обратил внимание на странную закономерность: все потомки Федора погибали при странных обстоятельствах. Думаю, та же судьба настигала и детей Антонеллы, если они были, но, к несчастью, я ничего, совершенно ничего не знаю ни о судьбе ее, ни о потомстве. Так вот о картине. Обнаружилась она там, где ее никто не искал: в подвале собственного ромадинского дома! При том самом пожаре, после которого дневник Федора практически сгорел. А картина сохранилась. Она была обернута холстами, настолько тщательно пропитанными маслом и смолой, что вокруг нее с течением времени образовался некий прочнейший футляр, сохранивший ее от сырости и влияния времени. Обрадованный Федор Федорович Ромадин – он как раз был сыном старшего сына, также носителя родового имени, – решил выставить картину на всеобщее обозрение. Для провинциального Нижнего середины XIX века это стало немалым событием. Однако на другой день после открытия выставки Федор Федорович был убит на улице, когда возвращался домой, на его старшего сына и тезку тоже покушались, однако тот чудом остался жив. Он знал о разысканиях своего отца, знал, что тот уже начал подозревать в многочисленных случайных смертях чью-то направленную злую волю. Но поверить в это – значило поверить и в то, что мстители, которые охотились некогда за Антонеллой и Федором, не успокоились. А ведь сменилось уже несколько поколений, Джироламо Маскерони наверняка давно умер!