Она многого не понимала в своем боссе и не принимала его позиции ее невмешательства в дела руководства. Она же его секретарь и просто обязана быть в курсе всего, что с ним происходит. А он что?!
А он, когда она вошла к нему в кабинет с соболезнованием после трагической смерти его супруги, отослал ее! Да ладно бы к черту, а то сказал что-то такое невнятное и до тошноты вежливое. Грубость она бы поняла в силу обстоятельств, такую вот показную вежливость — нет.. — .
— Я сам ему перезвоню, — , обронил Баловнев, отворачиваясь от ее вопрошающего взора. — Ступайте на свое рабочее место.
Секретарша высоко вздыбила по-детски мягкий подбородок и, нарочито не торопясь, отправилась в обратном направлении.
Она была недовольна. Он ничего не сказал ей ни про анализы, ни про обследование. А вдруг результаты неутешительные?! Вдруг у него болезнь какая-нибудь обнаружилась на почве глубокого нервного потрясения, ей-то что тогда делать?! Да и было ли само обследование, стоило бы выяснить. Может, это что-то совсем другое. Что-то такое пикантное, отдающее внебрачными связями или связями, порочащими его достоинство. Господи! Кому же позвонить-то…
Баловнев выехал за ворота своей фирмы, не забыв сунуть бумажный клочок с номером телефона в нагрудный карман. Вот доктору он позвонит непременно. И в очередной раз посоветуется с ним. Что-то не помогали ему уснуть прописанные им пилюли.
Позвонит… Только вот съездит по адресу, купленному у ушлого следователя Вани, и тогда позвонит своему врачу. Что там у него за срочность?..
Нужная ему улица нашлась не сразу. Баловнев исколесил все окраины, то и дело сверяясь с названиями и номерами домов, что надиктовал ему Иван, не было таких координат, хоть умри. Только часа через два, съехав на разбитую грунтовку, он нашел то, что искал.
Улица Луговая петляла по северной рабочей окраине, начинаясь от забора табачной фабрики, потом она начинала мудрить, то и дело выворачиваться и упиралась в конце концов в хилую лесополосу. Асфальтного покрытия здесь не имелось. Грунтовка была припорошена десятисантиметровым слоем слежавшейся пыли, и в ней, в этой пыли, с обреченным остервенением купались чахлые куры, перемазанные зеленкой.
Баловнев ехал, вглядываясь в облупившиеся указатели на углах домов, пытаясь отыскать нужный. Оказалось, что домом, который он искал, как раз и заканчивалась улица Луговая. Он стоял особняком ото всех у самой посадки и упирался краем ветхой кровли в чахлую понурую березу. Подъезд был всего один. Два этажа с пыльными окнами. Удобства стояли чуть поодаль. Двухметровый скворечник с живописными буквами "М" и "Ж" и водопроводная колонка в зарослях крапивы. Место было безрадостным. Наверняка и детство погибшей девочки было таким же, невольно подумалось Баловневу, когда он выходил из машины и ставил ее на сигнализацию.
Подойдя вплотную к подъезду, он огляделся.
Никого поблизости. Единственная скамейка под окнами пустовала. Сарайных и гаражных построек тоже не просматривалось, где бы непременно возился над старым мотором усталый промасленный пенсионер с непременной папиросой за ухом. Детей, невзирая на каникулы, тоже не было. И, что самое странное, нигде не было видно никаких бельевых веревок с болтающимися на них почерневшими от времени прищепками.
Он вошел в подъезд и несколько минут привыкал к мраку безоконного замкнутого помещения.
Потом шагнул вперед и принялся наугад нажимать на кнопки звонков. Нигде ему не открыли. Он обошел четыре двери первого этажа, поднялся на второй, повторив свои манипуляции со звонками. Полный провал. Дом пустовал. То ли в нем вообще никто не жил давно. То ли все были на работе.
Баловнев постоял немного на лестничной клетке второго этажа, прислушиваясь. Потом начал медленно спускаться. И вот тут-то одна из дверей на первом этаже приоткрылась, в образовавшуюся щель вынырнул чей-то мясистый нос, и гнусавый голос, предположительно принадлежащий пожилому мужчине, грубо спросил:
— Кого тебе надо, мужик?!
Баловнев так обрадовался существованию жизни в этом кажущемся мертвым доме, что с ответом чуть замешкался. И тогда дверь распахнулась уже шире, и в живот ему уперлось дуло самой натуральной, самой всамделишной двустволки.
— Чего шаришься, прощелыга?! И так все веревки у нас потырили! Все заборы! Зачем теперь приперлись?!
Баловнев, к этому моменту стоящий с высоко поднятыми руками, проговорил после паузы срывающимся голосом:
— А мне не веревки, мне Саввины нужны!
— Саввины?! Это какие же такие Саввины?! — Дуло ружья оторвалось от перламутровых пуговиц летнего пиджака Баловнева, и мужик чуть выступил из-за двери.
Это оказался пожилой человек с настороженным взглядом водянистых глаз, почти исчезнувших в глубоких морщинах. Густая седая шевелюра его была всклокочена, как если бы мужчину только что подняли с постели. Может, так оно и было, потому что на нем ничего, кроме семейных трусов и майки, не было.
— Ну… Саввины… У них еще дочка недавно померла, — непонятно с чего робея, пробормотал Баловнев.
Мысль, очень стремительная и очень трусливая тут же обожгла ему мозг, заставив на мгновение крепко зажмуриться.
А что, если этот всклокоченный мужик и есть тот самый отец несчастной девушки?! Что если это именно он звонил ему ночами, а потом отправил на тот свет его несчастную Настю?! Он же сейчас… Он же просто разрядит ему в живот оба ствола и закроет потом дверь с чувством глубокого удовлетворения…
Мужик не стал стрелять. Какое-то время он внимательно рассматривал Романа. Потом повернулся к нему сутулой спиной и пошел в глубь комнаты, обронив на ходу:
— Заходи, коли пришел!
ОН!!! Снова полыхнуло внутри острым приступом страха. Точно он! С чего ему тогда его приглашать?!
Осторожно ступая следом за мужиком по застеленным домоткаными дорожками половицам, Баловнев затравленно оглядывался. Наконец узкий темный коридор закончился, и они оказались в просторной, почти пустой комнате. Там стоял круглый стол у окна, ничем не застеленный. Диван с продавленным ложем, с подушкой и скомканным тонким — одеялом в коричневую клетку. И еще старый радиоприемник со светящейся парой изумрудных глаз.
Приемник был включен, и оттуда еле слышно распевала Клавдия Шульженко.
— Один я тут остался, — пояснил мужик, усаживаясь на диван. — Все уже съехали. Сносют нас, так-то… А я вот не могу! Я, да еще вот Виталька Саввин до недавнего времени! Только и он сдался, уехал все ж таки… Как дочка его умерла, ему совсем тут одному худо стало. Ты уж извини меня, мужик, посадить мне тебя не на что. Постоишь или мне пододвинуться?
— Постою, вы не беспокойтесь, — поспешил заверить его Баловнев, облокачиваясь о пыльный подоконник. — А куда он съехал? Это я про Саввина…
— Да понял я! Только я не знаю! Нас всех по разным адресам расселяли. Он держался до последнего. Мы с ним, бывалоча, бутылочку опрокинем, покалякаем за жисть… А сейчас даже выпить не с кем, так-то… А куда съехал, не знаю. Похороны устроил дочке пышные. На улице, помню, холодно было. Снег еще не сошел.
— Снег?! — Баловнев тут же насторожился. — Как снег?! Она когда… Эта девушка, она разве не пару месяцев назад умерла?!
— Пару месяцев? Да ты что, парень! — Мужик посмотрел на него тяжело и неприветливо. — Пару месяцев! Мы еще ей поминки тут справляли, и сорок дней, и полгода. А дочка.., дал бы бог памяти…
Нет, точно не помню, но снег точно был.
Насколько помнил Баловнев, на момент первого звонка его ночного душевного потрошителя, снег сошел уже как пару месяцев. На улице было тепло и безоблачно. И Настя приехала к нему в ресторан в том легком костюме, что он ей подарил. И была она хороша, как никогда в тот самый момент…
Это что же получается… Отец умершей девушки долго копил в себе свою боль, копался в причинах, искал объяснения и наконец нашел момент истины и средства отмщения?! Ничего себе, созрел, называется!..
— А ты почему меня об Витальке-то спрашиваешь, мужик? Задолжал он тебе, что ли? — уставился на него подозрительный мужик.
— Почему сразу задолжал? Нет, не задолжал.
Разговор у меня к нему был. Помочь хотел…
— А-а-а, помочь! — И вот тут он снова ухватился за ружье.
Выхватил его откуда-то из-за себя мастерским ковбойским рывком. Передернул затвор и нацелил дуло прямо Баловневу в сердце.
— Знал бы ты, мужик, как мне хочется тебе пулю в сердце всадить! Да не одну, а целых две! — прошипел он злобно, разбрызгивая слюни на свои волосатые костлявые коленки. — Просто руки чешутся… Если бы Виталька тебя не простил, я бы точно не сдержался! Мне что на этих нарах свой век доживать, что на других, разницы нету!!! А вот ты бы… Ты бы пошел следом за ней, за девочкой нашей…
Куколка… Такая красавица была! Так умирала страшно, в таких муках… А все ты, гад!!! Думаешь, я не узнал тебя?! Мне Виталька каждую газету с твоим портретом приносил и все плевался в твое рыло… Так бы и убил тебя!!!
Баловнев молчал. Он чувствовал, как на спине между лопатками собирается пот и крупными каплями стремительно падает вниз и пропадает где-то под ремнем брюк. Чувствовал, как норовисто подпрыгивает сердце и учащенно долбит в висках. И еще этот холод… Отвратительный, гадкий холод в желудке, собравший все его внутренности в одну горсть и стремительно их сжавший до размера крохотного кулачка.
Ему было очень страшно, Он был сейчас один на один с этим одичавшим от одиночества и старости мужиком. Один на один с его обидой за бывшего соседа и один на один с горечью по безвременно ушедшей дочери все того же соседа. С которым прожил долгие годы бок о бок и знал о нем буквально все.
И не раз за жисть говорил под бутылку водки…
Жизнь Романа сейчас не стоила и трех копеек.
Тех самых, что ходили в их государстве давным-давно, и существование которых он с трудом припоминал. Сейчас… Вот сейчас этот мужик нажмет на курок, и его — Романа Баловнева — не станет.
Потом этот мужик не торопясь завернет Романа в старый холст, наверняка такой найдется среди его рухляди, и свезет его труп ночью на его же машине к какому-нибудь затянутому ряской пруду и утопит там. И полетят к чертовой матери все благие и не очень намерения Баловнева, растворятся в небытии так и не сбывшиеся его мечты и желания…
Роман невольно поморщился. То, о чем он сейчас думал, было не правильным, пошлым и противным. Он не должен!.. Не может умереть прямо сейчас из-за чьих-то глупых подозрений, обвинений и предположений! Он ничего такого не совершал, чтобы умереть от руки этого нечесаного мужика.
— Гмм-мм… — прокашлялся Баловнев, прочищая горло, сунул руки под мышки, чтобы не особо было заметно, как они у него дрожат, и проговорил:
— Уверяю вас, вы ошибаетесь.
— Рассказывай! — Мужик вскинул ружье на изготовку. — Деньги!!! Твои проклятые деньги купили тебе свободу!!! Сидел бы ты уже!.. Как миленький срок мотал бы, кабы не твои паршивые деньги!..
И убил бы я тебя! Как пить дать убил бы, если бы… — Он снова каким-то ухарским неуловимым движением спрятал ружье себе за спину, ухватился за голову и проговорил с неподдельной болью:
— Если бы Виталька тебя не простил!!!
— Как это?! — Роман только-только начал двигаться в сторону длинного коридора, устланного домоткаными половиками, чтобы удрать от этого психопата как можно быстрее и дальше, но ему пришлось остановиться снова. — Как простил?! Что значит, простил, если он звонил мне накануне гибели моей жены?! Это он убил ее!!! Что значит, простил??? Еще вопрос, простил ли я его?! Простил ли и не захочу ли обратиться в милицию!!!
Мужик ему не поверил.
Оторвав от своей кудлатой головы заскорузлые ладони, он нахмурился и несколько раз смерил Баловнева с головы до ног. Потом вдруг выпрямил спину, оперся руками о колени и, по-птичьи склонив голову к плечу, ехидно поинтересовался:
— Это откудава же Виталька мог тебе позвонить, мне интересно?!
— Уж не знаю! Но звонил мне ночью домой. И угрожал, между прочим!!! — Баловнев распалялся все сильнее, налицо были какие-то несоответствия, они тревожили его и сбивали с толку, оттого он и злился. — Он звонил и угрожал! И потом он привез мою Настю ко мне в ресторан под видом таксиста и поднял ее на воздух вместе с машиной! И тут же позвонил мне по ее мобильному и.., говорил что-то гадкое… Я не помню точно, был в шоке!..
Роман, живо все вспомнив, тут же отвернулся к окну. Переживать снова и снова момент гибели Насти было ему очень тяжело. А еще несноснее было показывать этому постороннему человеку ту боль, что продолжала терзать его день за днем.
— Ты это.., а ну погодь!!! — взревел вдруг мужик, слышно было, как он поднялся с дивана и ушел из комнаты.
Баловнев проводил взглядом его острые лопатки, вернулся на прежнюю позицию и снова облокотился о подоконник. В соседней с этой комнатой, по всей видимости, в кухне, что-то происходило. Грохотень там стояла несусветная. Что-то звенело, падало и даже, кажется, разбивалось. Хозяин без конца матерился и пропадал там довольно долго. Наконец он вошел в комнату, крепко прижимая к себе обеими руками полбутылки водки, два граненых стакана, обгрызенную буханку хлеба, тарелку с огурцами и пучок зеленого лука. Все это он с шумным выдохом опрокинул на стол, еле успев подхватить покатившийся стакан. Без лишних разговоров залил в оба стакана граммов по сто пятьдесят водки.
Двинул один в сторону Баловнева и приказал:
— Пей!
— Но я как бы.., это.., за рулем, — замялся тот, не зная, что и делать.
Пить в такую рань водку он не привык. Но, с другой стороны, отказывать мужику было опасно.
Тот имел скверную привычку чуть что хвататься за ружье. Роман неуверенно взял стакан в руки, понюхал его и слегка сморщился.
— Пей, пей! — приободрил его хозяин с хмурой ухмылкой. — Девочку нашу помянем, ну и бабу твою заодно, коли ты не брешешь. Давай выпьем и поговорим по-трезвому…
По-трезвому не получилось. Приняв изрядную долю содержимого бутылки на старые дрожжи, мужик мгновенно охмелел, принялся плакать, жалеть своих несчастных соседей и то и дело бить себя кулаком в грудь, полный намерений отдать жизнь за оставшегося в живых Виталия Саввина.
Роман очень долго и безуспешно пытался добиться истины и понять, каким же все-таки образом простил его незнакомый ему Виталик. Ответы следовали один за другим все по большей части маловразумительные. Но одно Баловневу все же удалось уяснить.
Виталий Саввин никак не мог звонить ему ночью в то самое время, когда предположительно звонил ему.
В то время он все еще жил в этом бараке на этой улице. А улица эта знаменита тем, что не имеет ни одной телефонной точки, начиная от забора табачной фабрики и заканчивая торцом их дома, упирающегося в чахлую поросль березовой посадки. Так мало того, что телефонов не имела эта улица, здесь не брал так же и мобильный Неуверенная зона приема была здесь, хоть убейся. Ни один усилитель ее не брал, эту самую зону, и победить не смог в ее непробиваемости.
Отлучался ли Витек когда-нибудь по ночам?
Нет! Съехал недели две как, ну три от силы. А до того момента и с момента похорон они с ним пили горькую. Пили и спали прямо тут, в этой самой комнате, кто на полу, кто на диване. Очередность значения не имела. Кто был трезвее и в состоянии добраться до дивана, тот его и занимал.
Он бы и не уехал, Виталик-то, если бы не брат его. Порядочный человек! Очень порядочный и обеспеченный! Многого в жизни добился сам. Только вот" с родней ему не повезло. Виталик со своими проблемами, да еще сын от родной сестры. Вечно у того были с ними проблемы…
Вот с новой квартиры Виталик мог звонить. Братан ему телефон там установил. Но если и звонил, то недавно. А отсюда… Не-ет, отсюда не мог…
А теперь что касается мести…
Виталик не тем был человеком, чтобы мстить Да и на какие, извините, шиши он стал бы мстить?!
Да еще машину взрывать! Да не просто так, а с дистанционным управлением!.. Нашел Джеймса Бонда!
Он бы скорее с кулаками на обидчика полез, нежели стал исподтишка взрывать кого-то. Тем более ни в чем не повинную женщину!..
— Кто же тогда это был?! — опешил Баловнев и одним глотком допил водку, которую успел согреть в своей руке. — Кому был нужен весь этот спектакль?!
— Кому-то был нужен, — выдал вдруг мужик, к этому моменту уже минут десять клюющий носом свои коленки. — Ищи, кому успел еще насолить.
— Да я вроде… — начал было Баловнев и тут же осекся.
Мужик вдруг поднял на него голову, и на Романа глянули совершенно трезвые карие глаза, обнаружившиеся в набрякших от водки и старости морщинах.
— Ты же широко по жизни шагаешь, парень, — проговорил он заплетающимся языком. — Мог кого и не углядеть. Посиди в своем дому-то большом да покумекай, обо что и где ты споткнуться мог.
Проговорил и тут же отключился, словно последние слова вытянули из него разом все силы. Баловнев еще какое-то время постоял над ним, вслушиваясь в его дыхание и, найдя его вполне сносным, поняв, что его жизни не угрожает внезапный инсульт или сердечный приступ, поспешил убраться из этого дома.
Он сел в машину и медленно двинулся по улице Луговой. Все те же безлюдные дворы, ошалевшие от жары куры, и все та же пыль по колено.
Тоска!..
На какое-то мгновение он попытался представить себе молоденькую симпатичную девушку, выросшую среди этого запустения, и не смог. Как не смог представить ее умирающей здесь.
Серое небо, глядящееся в серое от пыли окно.
Худосочные ветки березок, с печальным стоном скребущиеся о ржавую оцинковку подоконника. Унылый дождь, оставляющий на грязном стекле разводы…
И так день за днем, день за днем в этой серости, убогости, нищете и боли.
Тоска'..
Колеса машины вдруг резво зацепились за асфальтовое покрытие. Проспект! Улица Луговая закончилась, и мысли Баловнева тут же приняли несколько иное направление.