Шварц подошёл и поставил копыто на стол. Увидев, что друг в замешательстве, усмехнулся и ободрил:
— Вижу, вижу, угодил. Должок вот принёс. Десять лет тебя прождал. Так я и планировал: будем строиться — отдам Гвидону, на место первого закладного камня пойдёт. На счастье. А то, думаю, нехорошо получилось тогда. Расколол ему глиняное копыто и молчок! Так что долг платежом красен. Жаль, сдачу нельзя получить, всё ж бронза, а не глина какая-нибудь…
Гвидон молчал. Лишь играли скулы на худом лице.
Шварц тронул его за плечо:
— Ты чего окаменел, я не понял? Подарочек не нравится, что ли? Так я могу и не дарить, пойду на барахолку снесу, денег заработаю.
Гвидон поднял на него глаза:
— Где ты это взял?
Шварц кивнул:
— Что, заинтриговал? Отвечаю. Специально для тебя в одна тысяча девятьсот сорок шестом году вывез из немецко-фашистского города Крамма, изъяв годом раньше из передней конечности коня его высочества Фридриха — непомнюкакого. Или величества, не знаю. Короче, почётного освободителя упомянутого города.
Гвидон молчал, переваривая услышанное. Затем, не поднимая глаз, отчётливо спросил:
— И что ты сделал с ним?
Шварц не понял:
— С кем — с копытом? Или с Фридрихом?
— С Фридрихом, — отчеканил Гвидон. — С памятником.
— Да ничего особенного, — усмехнулся Юлик, — забрал твое копыто у заваленного памятника.
— И как он был завален?
— Да так и завален. С помощью лишней противотанковой гранаты.
Гвидон медленно поднялся.
— Подлость… Ты совершил подлость. Гнусную подлость, подлее которой может быть только убийство невинного человека.
Шварц замер. Сказано было так, что на шутку не тянуло. Уж кто-кто, а Юлик-то знал все особенности своего друга. Вплоть до тончайших нюансов. Но на всякий случай переспросил:
— Это у тебя форма шутки такая? Я что-то не врубаюсь.
Гвидон так и не поднял на него глаза. Он продолжал смотреть в пол:
— Ты правильно не врубаешься, Шварик. Ты же подлец и негодяй. Ты не художник. Ты мародёр. Ты уничтожил, возможно, последний целый памятник в стране. Бомбы его не уничтожили, снаряды. А ты сумел. Просто так, из бахвальства. А он ведь стоял. Пусть на трёх. Пусть на двух даже опорных точках. И мне плевать, немецкий он Фридрих или японский самурай. Я всегда мародёров презирал. Варваров, убийц и мародеров. Тебе ясно, Шварик?
Шварц стоял как истукан. Бледный, закусив до крови губу. Стоял и молчал. Он уже всё понял. Понял, что всё серьёзно. По-настоящему. По-взрослому. Такое чудовищное в своём идиотизме обвинение могло быть только серьезным и никак иначе. Настолько, что уже не отменить и не остановить. Ему даже не захотелось оправдываться. Сказать, что всё это было не так. Что совсем по-другому…
— Шварик? — вымолвил он наконец. — Ты сказал Шварик?
— Я сказал — Шварик, — так же отчётливо проговорил Иконников. — И пропади ты пропадом.
Он встал, налил себе в стакан, опрокинул в рот, подхватил бронзовое копыто. С ним вышел на двор. Размахнувшись, закинул далеко в глиняный овраг. Тяжёлый кусок бронзовой отливки почти без брызг ушёл глубоко в мутную жижу оврага. Гвидон бросил через плечо:
— На меня не рассчитывай. Я тут больше не жилец. Живи как знаешь!
И резким шагом зашагал прочь, к грунтовке, туда, где ответвлялась тропинка на Жижу. Именно там в этот момент разгружали дюймовые водопроводные трубы для подводки к дому Прасковьи Кусковой.
Слова, брошенные в сторону дома, заставили Шварца очнуться от короткого шока. Он набрал воздуха и громко крикнул вслед уходящему Гвидону:
— И забудь сюда дорогу, Гиви! Слышишь? Гиви! Забудь!!!
Мужики, наблюдавшие картину, стояли с растерянными мордами, плохо соображая, что им следует теперь предпринять. Собирать манатки или же начинать фундамент? Шварц подошёл, хмуро ткнул пальцем в траншею:
— Здесь, здесь и вон там закапывайте обратно. А это и вот тут не трогайте. Будем закладывать. Здесь пройдёт новый фундамент. Всё, начали! — И ушёл в сруб под новой крышей.
Гвидон энергичным шагом удалялся от Жижи в сторону Боровска. Чувствовал, что внутри всё рвётся на куски. Пройдя два километра, отделявшие Жижу от окраины города, сбавил темп. А потом просто опустился в траву на обочине. Посидев немного, откинулся на спину и закрыл глаза. Было около семи часов вечера, но этот майский день, пришедшийся на середину месяца, даже и не помышлял ещё о том, чтобы начать постепенно укутываться темнотой. Солнце висело над Боровском, неохотно заваливая само себя ближе к линии горизонта. Гвидон знал: ещё пара часов — и светильник этот не выдержит, устанет, надорвётся висеть так долго над майской землёй, что-то лопнет в его круглой сердцевине, и диск его коснётся сначала облаков, затем осторожно притронется к линии между небом и землёй, и сразу после этого горизонт вспыхнет оранжево-розовым, и это неземное сияние продержится ещё с полчаса, до тех пор, пока светильник не исчезнет из виду, целиком забравшись в невидимый подвал.
Иконников открыл глаза и стал неспешно обдумывать ситуацию. О том, что сделал, он не жалел. Злость на Шварца не растворялась, но несколько поулеглась.
«Ну и что теперь? — подумал он. — Сапог и тех не осталось, всё у Шварика этого в избе».
Денег тоже не было. Какие оставались, из совместных, тоже были на кармане у Юлика. Тому удавалось расходовать общий ресурс экономней. Шварц, в отличие от Гвидона, умел, когда надо, и пасть открыть, и зубы показать. Да и поторговаться порой любил, не брезговал, говорил, испытывает при этом приступ творческого подъёма.
— Впрочем, это справедливо, — продолжал обмысливать дела Гвидон, — Юлькиных денег было больше, да и Парашина изба потянула на себя, хоть теперь и не нужна никому. В общем, попал — молчи! — Он поднялся на ноги. — И куда теперь Приска приедет? К Шварикам? Она так в Жижу рвалась. Нет, Шварик всё же гадёныш…
Он медленно двинул в город. На автобус и электричку до Москвы денег бы хватило, но страшно не хотелось домой. И тогда ноги сами повели к тому месту, где он в прошлом году оставил девчонку ту, Ниццу. К местному детдому. Идея, резанувшая по головной подкорке, пока шёл, была неожиданно наглой, красивой и преследовала двойную цель.
Зайдя в здание, наткнулся на какого-то мужика. Вежливо попросил позвать кого-нибудь из начальства. Через пять минут спустилась строгого вида тётка. Оказалось, новая директриса, Клавдия Степановна. Гвидон открыто улыбнулся суровой тётке, достал удостоверение члена Союза художников, развернул и протянул для изучения личности. Та взяла, взглянула и вернула Гвидону со словами:
— И чем же обязаны этому вашему визиту, товарищ художник?
Гвидон пояснил:
— Видите ли… э-э-э…
— «Клавдия Степановна», — помогла ему тётка.
— Да. Так вот, Клавдия Степановна, есть идея соорудить на территории вашего детского заведения памятник, посвященный детям войны. Ну, тем, кто остался без родителей. Сиротам. Тем более что дом ваш, насколько мне теперь известно, предполагает сделаться образцовым, так сказать, одним из лучших. Верно?
— Почему вы так решили, Гвидон Матвеевич? — заинтересованно спросила директриса. — Откуда у вас такие сведения?
— Потому что у вас скоро будут музыку преподавать, мне сказали, плюс иностранный язык. Поэтому я решил, что памятник просто необходим такому показательному заведению. Собираемся пробивать вопрос в исполкоме райсовета. Или, если понадобится, и выше.
Клавдия Степановна широко улыбнулась:
— Да вы пройдёмте со мной, пройдёмте, в мой кабинет. Чаю, может, попьём с вами. Идея-то ваша очень хороша, просто очень.
Они прошли в кабинет. Гвидон продолжал фантазировать:
— Знаете, хорошо бы письмо к идее приложить. В райком партии. За вашей подписью. Как бы инициатива снизу. Мол, просим продумать вопрос об увековечении… и так далее. Мне кажется, не откажут. Ну, а я заказ этот рад буду принять к изготовлению. Думаю, в двухметровом формате будет правильно. С художественной точки зрения. И не гипс, само собой. Бронза. Согласны?
Директриса широко улыбнулась, развела руками:
— Да кто ж в таком деле не будет согласен, дорогой наш художник?
— Я скульптор, — уточнил Гвидон.
— Дорогой наш скульптор… — поправилась Клавдия Степановна. — Письмецо прямо сейчас и напечатаем.
— А я бы с утра с ним сразу бы и пошёл по инстанциям, — нашёлся Гвидон, намекая на позднее время.
— Правильно! Чего резину тянуть? — воскликнула директриса. — Так, может, у нас и переночуете? Чего зря туда-сюда мотаться? Мы вас накормим, у нас тут повар хороший, останетесь довольны.
— Пожалуй. — Гвидон задумчиво потер рукой подбородок. — А с утра место осмотрю, при дневном свете…
Разместили его в отдельной комнате, рядом с учительской. Застелили свежим, крахмальным. Ночью ему приснился странный сон. Во дворе детдома стоял памятник. Он вгляделся в него и узнал. Это был бронзовый Фридрих Освободитель на своём коне. Вместо левого копыта зиял воздушный проём, через который слабо протискивался синеватый вечерний свет.
— Пожалуй. — Гвидон задумчиво потер рукой подбородок. — А с утра место осмотрю, при дневном свете…
Разместили его в отдельной комнате, рядом с учительской. Застелили свежим, крахмальным. Ночью ему приснился странный сон. Во дворе детдома стоял памятник. Он вгляделся в него и узнал. Это был бронзовый Фридрих Освободитель на своём коне. Вместо левого копыта зиял воздушный проём, через который слабо протискивался синеватый вечерний свет.
— Непорядок, — подумал Иконников и осмотрелся. Заметив сложенные во дворе у стены детдома дрова, пошёл к ним. Там и нашёл, что искал — большой колун, валявшийся рядом с поленницей. Гвидон поднял его, взвесил. — Пять кило, не меньше, — довольным голосом сказал сам себе, — подойдёт. — Вернувшись к Фридриху, с размаху засадил колун между постаментом и обрубком лошадиной ноги, так что немчурский конь от сотрясения вздрогнул. — Теперь совсем другое дело, — произнёс скульптор и задрал голову вверх в надежде получить одобрение от рыцарского всадника. Но крестоносца он там не обнаружил. Вместо Освободителя в бронзовом седле, обхватив ногами лошадиные бока, гордо восседала директриса образцово-показательного детского дома Клавдия Степановна. Руки её, обхватив ладонями, прижимали голову девочки к груди. Гвидон всмотрелся в скульптуру и тут же признал в девочке старую знакомую. Это была Ницца, та самая маленькая детдомовка, «лагерная зассыха», которая заблудилась в лесу в прошлом году. Композиция была идеально завершенной, тем более что синий свет из копытного проёма больше уже не просачивался наружу. Но внезапно свет стал ослепительно белым, и Гвидон проснулся…
К началу рабочего дня он уже был в райисполкоме. Председатель, обнаружив у себя в приемной московского гостя, расплылся в улыбке, тут же пригласил пройти в кабинет. Гвидон зашёл, не давая тому опомниться, сунул в руки письмо директрисы и сразу приступил к изложению идеи. И снова попал в точку.
— Понимаете, — горячо убеждал он районного начальника, — экскурсии к вам возить будут, демонстрировать, как власть заботится о детях войны, о сиротах.
Особо убеждать не пришлось. В тот же день предрайисполкома докладывал инициативу, поступившую снизу, на заседании райкома партии. А на другой день, когда принципиальное согласие было получено и бюрократическая машина завертелась быстрей обычного, к повороту на Жижу был довезён добавок дюймовых труб для прокладки дополнительной нитки водопровода по другую сторону от глиняного оврага. Скульптору Иконникову оставалось лишь подобрать для жизни подходящую избу из пустующих, найти владельцев и ударить с ними по рукам. После чего срубить денег на заказе и начать строиться. Независимо ни от кого. И пропади тогда пропадом этот Шварик на веки вечные. А всё остальное пусть как есть, так и будет…
Часть 5
Получение опекунства, идея которого пришла в голову Мире Борисовне Шварц в ходе непростого разговора с Севой Штерингасом, оказалось делом не таким уж сверхсложным, чего поначалу она тайно опасалась. Противопоказаний найдено не было, и в этом её предположения оправдались: старый член партии, друг семьи, заслуженный директор школы, одной из лучших в городе, где учился оставшийся без родителей юноша. Одним словом, решение вопроса заняло не более месяца. Комиссия проголосовала «за» единогласно. Сева дал ключи от квартиры Мире Борисовне, не дожидаясь решения компетентных инстанций, потому что главное решение уже принял для себя сам. Он примет помощь бывшей учительницы. Но всё равно в школу к ней не вернётся, будет доучиваться в вечерней школе и продолжать работать, а параллельно готовиться к поступлению в мединститут. Решил, что потянет.
Прасковья начала ходить к Севе через три дня после своего возвращения на Серпуховку, дважды в неделю. Поахала, погуляв по профессорской квартире: в жизни не думала, что бывает столько книжек сразу в одном месте. Это ж одной пылищи сколько в них, наверно, накопилось. Всего комнат было четыре, но жил Сева в двух: своя комната плюс столовая. Иногда заходил в отцовский кабинет, исключительно по делу, за книгой, но в спальню родительскую без нужды старался не заворачивать — не мог. Ел чаще в кухне: не было настроения и охоты таскаться через всю квартиру, и так приходил уставший, хватало сил только разогреть, ополоснуться и свалиться. Единственный же выходной уходил на уборку и покупки.
С появлением Параши дело пошло веселей. Еда в доме была постоянно, не только купленная, но и приготовленная. Чистоту в доме он теперь определённо начал замечать, в отличие от прежних месяцев после смерти мамы, когда после собственной уборки трудно было ощутить разницу. Да и сама Прасковья Гавриловна понравилась. Уютная такая оказалась женщина, милая. Лишнего не спросит, а понимает всё, как только начнёшь с ней разговаривать. Правда, видеться приходилось редко, разве что по случаю, когда удавалось заскочить домой между заводом и вечерней школой. Сама же Прасковья в Севу просто влюбилась с первого знакомства.
— Такой уважительней, Мира Борисовна, такой ласкавай, отродясь таких мальчонок не видывала. И не скажить громко ничаво, всё через пожалуйтя, да спасибочки вам, бабушкя.
— Да какая же ты ему бабушка, Параш? Его мать покойная, Вера Лазаревна, немного до тебя не дотягивает по возрасту, — не соглашалась Шварц, пытаясь лишний раз отвесить Прасковье скрытый комплимент. — Ты бы платок свой сняла уже, в конце концов, пора как нормальная женщина выглядеть, ты теперь москвичка, не забывай.
— Ето как жи? — искренне удивилась таким словам баба Параша. — С непокрытой-та головой ходить? Некрасиво ж будить, не положено.
— А закрывать красоту положено? — ехидно переспросила хозяйка. — Чтобы ни лба, ни шеи не видно было?
Внезапно Параша нащупала примирительную тему:
— Мине у молодости как-то сказали, што, мол, глянь, Прасковь, у тя ноги-та красивыя какия. А я у толк не возьму никак, ето про что такоя? Как ето — красивыя ноги? Где тама красота в их какая? Ето ж ноги, а ни морда. При чем тут красота аль некрасота? Што ж типерь, значить, ноги оголять надоть, раз красивыя? Подол задирать?
Остальные, свободные от Штерингаса дни Прасковья вела Мирин дом. Через месяц такого обихода квартиру было не узнать. Всё в доме нашло себе окончательное место, которое за все предыдущие годы жизни перемещалось вместе с вещью в поиске правильного крючка, надёжного угла или собственной этажерочной полки. Содержимое кухонных шкафчиков аккуратно размещалось во внутреннем пространстве, подчиняясь порядку, заведённому Парашей в отношении продуктов: снизу — что посвежей и для быстрого поедания, ближе к верху — что на подольше.
Потихоньку стала приучать себя к газетам. Грамотной была наполовину, буквы знала, но складывала их в слова довольно неуверенно. Оттого и читалось небыстро и натужно. Но в этом уж Мира Борисовна была сурова по-настоящему, проявила педагогическую волю и хозяйский характер, сложив их в единый властный механизм. Находила вечерами время и, несмотря на усталость, строго два раза в неделю сверяла медленные Парашины успехи с оставленным на два-три дня заданием.
К концу первого месяца проживания в Москве Прасковья засобиралась в Жижу, чтобы прибыть точно в пенсионный день.
— Да никуда твоя пенсия не денется, — успокаивала её Мира Борисовна, — просто переведут на депозит и будет лежать, накапливаться. Потом разом заберёшь.
— Не-не, — не согласилась Параша, — поеду, так мине спокойней будить. Не верю я им никому.
Поехала сама, одна, теперь уже ничего не боялась, пообвыкла, дорогу изучила: как, куда, где пересадка. Добралась к позднему обеду. На месте застала Юлика и возведённый под крышу гигантского размера дом, сложенный из бруса и ошкуренных брёвен. Четверть дома имела непривычно-полукруглую форму. Стропила возвышались над строением двумя причудливыми зубцами по центру сооружения и сбоку каким-то толстым подстаканником без ручки. Прошивая насквозь деревянный скелет будущего дома, возносились к небу две кирпичные печные трубы, сложенные местным печником на жижинской глине. А бывшая Парашина изба, вернее то, во что она превратилась, но с отдельным входом и под односкатной крышей, будто телка к сосцу коровы, приткнулась сзади к законченному каркасу.
Мужики разгружали из машины деревянные рамы, листовое железо и радиаторы для разводки печного отопления. Ирод, завидев старуху, бешено завращал хвостом и бросился целоваться. Параша прижала его к себе.
— У-у-у-у, Ирод рода людскова!
Юлик тоже поцеловал бабку. Она спросила:
— А Гвидон-то где? Тута аль нету яво?
— Нету яво, — ответил Юлик, — а ты чего приехала? Соскучилась?
— За пеньсьей. Не принесла Дуня ишшо?
— Нет, не было никого. Жди, Параш. Чаю, может? Сделаешь самовар? Я тоже попью. А когда домой?