Олег достал из внутреннего кармана пиджака бумажник и вынул из него все, что находилось внутри. Потом достал из кармана несколько смятых купюр. Положил все деньги на стол и сказал:
– Вот все, что есть. Здесь почти восемьсот рублей.
Клара Петровна даже не взглянула на деньги, но и не отказалась.
– Подожди меня внизу, я сейчас спущусь, а потом мы поедем куда-нибудь. Только мне домой заскочить надо – переодеться.
– Это уж, Клэр, без меня, – вздохнул Олег, – у меня теперь есть сын, и мне надо заботиться о нем. К тому же тратить по восемь тысяч за вечер мне не по карману. Прости и спасибо еще раз.
Клара Петровна посмотрела на него с удивлением:
– Пожалуйста, езжай куда хочешь. Но если считаешь, что на этом все закончилось, то ты глубоко ошибаешься. Комиссия дала свое согласие, но решение может быть пересмотрено. Есть испытательный срок, есть целый перечень условий…
– Я понял, – кивнул Иванов, – желаю приятно провести вечер.
Дама в галстучном платье стояла в коридоре и шептала другой такой же чиновнице в самое ухо:
– Сейчас он стриптизером работает, а вообще закончил академию внешней разведки. У него такие мышцы на живо…
Дама заметила проходящего мимо Иванова и окликнула его:
– Все вопросы решили?
Олег кивнул.
– А теперь куда направляетесь?
Это походило на допрос с пристрастием.
– Куда направляетесь? – повторила дама в платье с галстуком.
– Пресс качать, – ответил Олег.
Он заехал домой, набил чемодан, с которым ездил в Абхазию, своими вещами и отправился на Московский проспект. Войдя в квартиру Лены, сразу же набрал номер телефона Верочки.
– Все документы оформлены. Теперь я – законный отец Олежки, а не просто его опекун. Можете привозить его домой. А я уже сюда перебрался.
17
Ребенка привезли рано утром. Иванов уже собирался выходить из дома, когда позвонил Николай:
– Мы здесь. Сейчас во двор въезжаем.
С выходом на работу пришлось подождать. Олег смотрел в окно и видел, как к подъезду подкатила серая «девятка», из которой вышла Вера с дочкой, а потом Олежек. Мальчик поднял голову и посмотрел вверх, на окна своей квартиры. Иванов отпрянул за штору, и сердце его сжалось. Сейчас маленький мальчик поднимется домой, надеясь увидеть маму, а встретит его – чужого человека, который будет стараться понравиться ребенку, из кожи лезть, а результат все равно нулевой. Только сейчас, находясь в чужой квартире, Иванов понял: жизнь его не просто изменилась, а и вовсе закончилась. Теперь свободного времени, посиделок с друзьями на холостяцких квартирах, кружки пива после окончания рабочего дня в уличном кафе или в прокуренной забегаловке совсем не будет. Придется позабыть о нескором утреннем пробуждении по выходным и о скоротечных романах… Пригласить домой девушку тоже проблематично, то есть заманить кого-то в дом, может, и удастся, но оставить до утра – вряд ли. И вообще, какую семейную жизнь можно планировать: кто захочет выходить замуж за человека, воспитывающего чужого ребенка? Теперь даже те мелочи, на которые Олег прежде не обращал никакого внимания, приобретут особое значение: раньше он не обременял себя приготовлением обедов и уборкой квартиры – теперь же придется тщательно следить за питанием, за чистотой, заниматься стирками, ежедневно гладить свои брюки и рубашки, и не только свои. Но главное, что вошло в его жизнь, – это ответственность не только за свою жизнь или за жизнь вверенных ему больных, но и за жизнь маленького незнакомого мальчика. Ответственность за его здоровье и благополучие.
Прозвенел звонок в дверь. Иванов открыл. На пороге стояли Вера и Николай. Прежде чем войти, Николай слегка подтолкнул мальчика в спину:
– Заходи, Алик! Смелее, ведь ты же домой вернулся.
Мальчик зашел осторожно, огляделся и прислушался, ожидая, вероятно, встретить маму. На Иванова он не обратил никакого внимания, словно и не было в квартире незнакомого мужчины. Потом Олежка прошел по коридору и свернул в свою комнату.
– Мы ему сказали, что мама уехала далеко и долго не вернется, – объяснила Вера, – мне кажется, он не поверил. Не плакал, не спрашивал ничего. Кивнул только…
– Мне на работу пора, – ответил Иванов, – больные ждут. А вы, насколько возможно, задержитесь. Не надо спешить – поживите здесь. А то, боюсь, если вы уедете внезапно, то ему станет еще хуже.
Вера оглянулась на мужа, и тот кивнул.
– Неделю сможем, – произнесла она, – а потом нам надо в Москву возвращаться. У Коли работа теперь хорошая, да и я нашла неплохую, пообещала с начала сентября выйти. Если не сдержу слова, они другого человека найдут.
– Может, вы в Питер переберетесь? – с надеждой спросил Олег.
Супруги переглянулись, словно ожидали подобную просьбу, а потом Николай ответил:
– Мы думали об этом, но увы… Слишком многое теперь связывает нас с Москвой. Не только работа, хотя это в первую очередь, но и обязательства. Я в строительной фирме теперь работаю, оклад большой, только я получаю немного – все уходит на погашение стоимости квартиры, которую они оформили на меня. По условиям контракта я обязан отработать десять лет. Если уволюсь досрочно, то лишаюсь квартиры и денег, которые вносил. На квартиру и деньги можно было бы наплевать, но я слово дал.
– И потом, – вздохнула Вера, – страшно все опять начинать с нуля.
Олегу Богумиловичу тоже было страшно. Он тоже начинал с нуля. Теперь он должен заново прожить то, что с ним уже было однажды, но только он будет смотреть на свое будущее со стороны, увидит, как ребенок растет, листает книги, гоняет мяч во дворе, оборачивается вслед пробегающим мимо девочкам. Взрослый человек будет следить, как рушатся его собственные мечты, потому что все, о чем он мечтал когда-то, уже не сбудется. Мальчика жалко, безумно жалко маленького сироту, у которого теперь никого на свете, кроме чужого человека, вздыхающего о своем будущем, проскользнувшем мимо.
Олег продолжал размышлять об этом, когда ехал на работу в тесной маршрутке, когда обходил больных и когда сидел в кабинете за чужим столом. Он привыкнет к ребенку, возможно, даже полюбит его, и Олежка наверняка оттает, но станет ли он сам хорошим отцом? Вопрос, на который ответа у Иванова не было.
В середине дня кто-то подошел к двери кабинета и осторожно подергал ручку. Перед этим никто не постучал, и даже шагов подошедшего Иванов не слышал.
Потом прозвучал негромкий голос молодой медсестры, вероятно, той самой, с которой спал Грецкий:
– Заведующий отделением где-то здесь: я поищу его.
Иванов вспомнил, что запер дверь кабинета на ключ, и пошел отворять.
В коридоре стоял Владимир Адамович Шумский.
– А мне нужен вообще-то Аркадий, – произнес он негромко и обернулся вслед уходящей сестре, словно именно она виновата в том, что в кабинете завотделением находится посторонний человек.
– Грецкий в отпуске, – напомнил старику Олег, – вернется дней через двадцать.
– Да-да, – согласился Владимир Адамович, – он что-то такое говорил, но я, видать, запамятовал.
Он снова взглянул на перспективу больничного коридора, по которому в ожидании обеда бродили несколько больных. А затем произнес скороговоркой:
– Позвольте мне все-таки войти, молодой человек, не будем же мы на пороге беседовать, право слово.
Иванов посторонился. Шумский вошел в кабинет, быстро пересек его и опустился в кресло за рабочим столом заведующего отделением. Олег сел на стул для посетителей.
Владимир Адамович обвел кабинет быстрым взглядом и вздохнул. Выдержал паузу. Посмотрел на Олега и еще раз вздохнул.
– Я все-таки хочу вернуться к тому печальному случаю…
– Со мной не надо, – попросил Иванов, – вернется Грецкий, с ним и разговаривайте.
Они смотрели друг другу в лицо, и каждый не отводил взгляд. Олег поразился тому, как изменился Владимир Адамович с того времени, как он его помнил. Когда-то величественный, с гордой осанкой, неторопливый в движениях, теперь он казался маленьким суетливым старичком, которого уличили в краже варенья из чужого шкафа. Глаза Шумского выцвели, казались совсем прозрачными и слезились на ярком свете.
– Я ведь тоже здесь когда-то работал, – произнес Владимир Адамович, – пятьдесят с лишним лет прошло. Здесь такие хирурги были! Равикович, Штейнбок и еще… этот, как его… фамилию сейчас забыл… Михаилом Лазаревичем его звали. Такие я вам скажу, батенька, врачи! У них было чему поучиться: у всех огромная фронтовая практика была. Но потом стали в стране бороться с космополитами, и всех погнали. А еще врач Семенович был. То есть была, потому что она женщина. Ее тоже погнали. Меня сделали заведующим кафедрой… То есть отделением. Но я недолго здесь был. Год, вероятно…
Иванов взглянул за окно, где сияло солнце. «Зачем ты мне все это рассказываешь? Оправдаться хочешь или просто нашел собеседника, потому что дома скучно и никто из домашних тебя слушать не хочет: ты уже надоел всем своим домашним. Тебе восемьдесят лет, осталось немного, из ума выжил, но жить хочешь, как и все люди. А молодая женщина из-за тебя…»
– А ведь я вас хорошо помню, – произнес Шумский, – вас ведь Олегом зовут. Не так ли?
Иванов кивнул.
– Вот видите, какая у меня память! А кое-кому кажется, будто я вовсе из ума выжил.
– Я так не думаю.
– У вас еще отчество какое-то необычное, – продолжал мучить свою память Шумский, – Богорадович, кажется.
– Олег Богумилович.
– Вот, я же говорил, что память у меня прекрасная! Все потому, что правильно питаюсь и постоянно даю работу своему мозгу, а сознанию нашему тоже нужны нагрузки, без этого никак. А что касается питания, то побольше, мой друг, овощей и рыбы, а вот мяса поменьше. Особенно в нашем возрасте…»
«Я тебе не друг, – уже раздражаясь, подумал Иванов, – и потом, в каком это «нашем возрасте»?
– …Помню вас, помню, – продолжал Владимир Адамович. – Из вас получился бы очень хороший хирург. Кажется, я даже предлагал вам остаться при кафедре. А Грецкому отказал, хотя он очень хотел и за него меня в горздраве просили. Вы же с Аркадием на одном курсе обучались?
Олег промолчал.
– А он мне позвонил и сказал, что к нему обратилась женщина по поводу операции. И даже будто бы мою фамилию назвала, уверенная в том, что только я смогу ей помочь. Аркадий так просил меня, умолял Христом Богом! Я осмотрел больную, ознакомился с историей болезни – противопоказаний не было, тем более что ее в Москве в свое время собирались оперировать… Моей вины нет. Вы читали заключение о смерти?
– Я его подписывал.
– Значит, вы в курсе. Послеоперационный шок – это ведь такая штука непредсказуемая! Вы согласны, Олег Боголепович?
«Что ты несешь? – подумал Иванов. – Оправдаться хочешь?»
А вслух произнес:
– В жизни все бывает.
– А вы знаете, что Борис Годунов перед смертью постриг принял? Так он взял себе монашеское имя – именно Боголеп. Думал этим умолить Господа простить ему грехи…
– Мое отчество – Богумилович, – напомнил Олег.
– Ну да, – согласился старик. – А почему Богумилович?
– Мой дед на фронте командовал полком. Девушку, которую он полюбил тогда и на которой впоследствии женился, ранил немецкий снайпер. Дед довез ее до ближайшего сборного медицинского пункта. Думал, что доставил ее туда уже мертвую, а там, на их счастье, находился военврач, который сделал операцию. Звали врача Богумилом. Он был болгарином. И дед в его честь назвал так своего сына – моего отца.
Шумский слушал внимательно. Глаза его слезились еще больше. Олегу показалось, что старик и вовсе плачет. Когда Иванов замолчал, Владимир Адамович потрогал сморщенными пальцами влагу на своих веках, затем достал из кармана клетчатый платочек и вытер лицо.
– Мне, право, неудобно, – шепнул он, – мне ведь Грецкий денег посулил. А я принял. Он обещал пять тысяч американских, дал только четыре, сказал, что пациентка небогата и смогла собрать именно столько. А я взял зачем-то. Теперь вот они мне карман жгут.
Шумский достал из кармана конверт и положил его на стол.
– Заберите!
– Грецкому и отдайте, если он вам их вручил.
– Нет, – потряс головой Владимир Адамович. – А вдруг он их не передаст никому? Ведь та девушка совсем одинокая была. Так мне Аркадий говорил.
– Я не возьму. Из рук Грецкого брали, ему и возвращайте.
– Так вы, Олег Богумилович, сказали, что он через двадцать дней только вернется. А вдруг со мной что случится? Ведь у меня самого, чтоб вы знали, тоже сердечко пошаливает. И ой как пошаливает. А вы молодой. И потом, не бывает человека без родственников, вдруг они к вам обратятся: вот вы им деньги-то и отдадите. Согласны?
– Ладно, – кивнул Олег.
Взял конверт, выдвинул ящик стола и положил конверт рядом с шариковыми ручками и карандашами.
– Нет-нет, – замотал головой Шумский, – только не туда. Ведь это стол Грецкого. Вдруг он их обнаружит: тогда прощай денежки.
Владимир Адамович внимательно наблюдал, как Олег убирал конверт во внутренний карман. Потом старик поднялся:
– Я, пожалуй, пойду. Не провожайте: я дорогу знаю.
Но Иванов вышел вместе с ним. Они прошли по длинному коридору отделения, потом по лестнице спустились в больничный двор.
– А как тот врач, о котором вам дед рассказывал? Что с ним потом стало?
– Вообще-то он на фронте служил фельдшером, потому что по национальности был болгарином, а Болгария была союзником Германии. А так он был очень хорошим хирургом. После войны дед начал искать его и узнал, что тот арестован за шпионаж. Дед поехал в Москву к Судоплатову, которого немного знал…
– Это тот, что «Смершем» командовал? – уточнил Шумский.
Иванов кивнул.
– Дед добился его освобождения. А потом тот врач уехал на свою историческую родину и еще долго там работал.
– А ваш дед жив?
– Нет, – ответил Олег. – Когда он окончательно на пенсию вышел, то они с бабушкой купили домик в Сухуми и уехали туда. Там море, климат хороший, фрукты. Я школьные каникулы проводил у них. А потом Союз распался, в Абхазии началась война. Грабители в военном камуфляже шли по их улице и грабили дома, убивая тех, кто пытался защищать свое имущество. Пришли и к деду с бабушкой… Стали все ценное выносить, а когда нашли дедушкин парадный мундир с орденами, взбесились, решили заодно со стариками расправиться. Но у деда за поясом был именной пистолет. Троих, что в доме были, застрелил сразу. Бабушке сказал, вероятно, чтобы она убегала поскорее. Но куда же она от него? Пока в пистолете и в трех автоматах были патроны, они отстреливались. А потом их, уже раненных, выволокли во двор и добили. Дом сожгли. Теперь восстановили, правда. Я там был совсем недавно. Жил. Теперь у дома новая хозяйка. Она мне поведала то, что я и так знал, но она рассказывала эту историю как легенду. Я прожил в восстановленном доме почти месяц и не признался, что те люди, о которых в округе все помнят, – мои родные дед с бабкой.
Шумский опять достал платок и начал вытирать лицо.
– Простите меня, – сказал он и поспешил к воротам, за которыми шумел город.
Вернувшись в кабинет, Олег набрал номер мобильного телефона Грецкого, но Аркадий, судя по всему, находясь за границей, аппарат свой отключил. И тогда Иванов позвонил Насте.
18
Иванов знал, что она живет где-то неподалеку, но что настолько рядом, не представлял. После поминок Настя направилась домой, попросила ее не провожать. Дом Лены и тот, в котором жила Настя с дочкой, разделял только огромный двор, где разместились две школы и несколько детских площадок. Вечером, когда Олег с Верой и детьми вышли погулять, к ним присоединилась и Настя с дочкой. Сначала ходили все вместе, а когда дети начали испытывать на прочность старые качели, Вера стояла рядом с ними, а Олег с Настей расположились на скамейке.
Поначалу они обменивались ничего не значащими фразами, говорили о погоде и перемене климата, о том, что зимы теперь не такие, как прежде. Вполне возможно, что люди, выводящие своих детей на прогулку, ведут именно такие разговоры, однако у Олега не было подобного опыта, и он попросил Настю рассказать что-нибудь о себе.
– А то вроде как дружба у нас начинается, а я ничего не знаю.
Настя пропустила мимо ушей это «вроде как» и сказала, что она по специальности банковский работник, но пришлось переучиваться – теперь она работает в аудиторской фирме и проводит проверки разных предприятий. Платят неплохо, да и свободного времени хватает, чтобы заниматься с дочкой.
– Прости, а муж? – удивился Иванов. – Неужели вы с ним даже не встречаетесь. Ведь у него ребенок.
– Которого он ни разу не видел. Я познакомилась с ним, когда училась на первом курсе. Зашла с подружками в кафе напротив института. Мы часто туда заходили, даже на большой перемене. Стоило лишь через канал Грибоедова перебежать по мостику с грифонами – и мы там. Однажды к нам подошел высокий молодой человек и присел за наш столик. Мы разговорились. Он меня даже до дому проводил, попросил номер телефона. Потом стали встречаться. Я в семнадцать лет была очень доверчивой. А он сказал, мол, офицер-десантник, воевал в Чечне, был ранен и контужен. Теперь комиссован. Мы просто встречались, ничего между нами не было. Но мне он уже нравился, может, и была у меня детская влюбленность в героя, не знаю. Потом он пропал почти на полтора года. Ни звонков, ни писем. Когда появился, объяснил, что был по контракту в Чечне, чтобы заработать денег на нашу свадьбу. Вот таким образом сделал мне предложение. Мы подали заявление и стали жить вместе. Он познакомил меня со своей мамой, мы с ней понравились друг другу. Он и до свадьбы пропадал неизвестно где: мог не прийти ночевать, мог исчезнуть на несколько дней. Когда говорил, что у него дела, когда – что встретил боевых друзей. Обещал, что, когда мы поженимся, все изменится. Но потом стало еще хуже. Однажды после недельной отлучки он вернулся домой пьяный и начал говорить, что встретил товарищей по оружию: они делились воспоминаниями и своими проблемами, у многих жизнь на гражданке не складывается, он пытался им помочь. Он говорил, плакал даже, жалея друзей, вероятно, и сам в тот момент верил в то, что врал. А врал все – от первого до последнего слова. Я еще перед свадьбой это узнала. Не был он в Чечне, не был ни офицером, ни десантником. Почти два года он провел в тюрьме и на зоне, был осужден за мошенничество. Я не выдавала себя, делала вид, что верю, жалею его. А может, и в самом деле жалела. Да и неловко уличать во лжи близкого человека. Но в тот вечер от него так сильно пахло женскими духами, что я не сдержалась. К тому же ждала ребенка, о чем, естественно, он был осведомлен и радости особой не проявлял. Сидел на кухне, пил пиво и ныл: