Боб отступил на шаг назад, чтобы лучше видеть витражное окно, мимо которого он проходил так часто, что давно уже не воспринимал того, что там изображено. А там, в нижнем правом углу, глядя вверх, на своего хозяина, сидела собака.
Рокко, святой покровитель холостяков, паломников и…
Собак.
— Рокко, — повторила Надя, когда Боб сказал ей. — Мне… нравится. Хорошее имя.
— Правда? Я едва не назвал его Кассиусом.
— Почему?
— Потому что сначала я подумал, что он боксер.
— И что?
— Кассиус Клей, — пояснил Боб.
— Он был боксером?
— Да. Сменил имя на Мохаммед Али.
— Ну, об этом я слышала, — сказала Надя, и Боб вдруг перестал ощущать себя таким уж старым. И тут она добавила: — Это не он держит гриль-бар?
— Нет, это другой человек.
Боб, Надя и новоявленный Рокко шли по дорожке вдоль реки в Пен-парке. Надя уже несколько раз заходила к Бобу после работы, и они вместе выгуливали Рокко. Боб понимал, что в Наде есть что-то не то: он нашел собаку прямо у ее дома, и от него не укрылось, что она не испытала по этому поводу ни особенного удивления, ни любопытства, — но разве есть кто-нибудь на этой планете, в ком не было бы чего-нибудь странного? Надя помогла ему с собакой, а Боб, который нечасто встречался с дружеским участием, был рад всему, что ему давали.
Они учили Рокко сидеть, лежать, подавать лапу и команде «Апорт!». Боб прочитал книгу монахов от корки до корки и выполнял их наставления. Ветеринар вывел у щенка глисты и вылечил от бронхита, прежде чем они смогли приступить к обучению. Его привили от бешенства и вирусных болезней, убедились, что его мозг не пострадал от побоев. Просто глубокие кровоподтеки, сказал ветеринар, просто синяки. Щенку оформили паспорт. Он быстро рос.
Теперь Надя учила их обоих команде «К ноге!».
— Так, Боб, теперь резко остановись и произнеси команду.
Боб остановился и дернул за поводок, чтобы Рокко сел у его левой ноги. От рывка Рокко остановился вполоборота. Затем перевернулся. Завалился на спину.
— К ноге! Нет, Рокко, к ноге!
Рокко сел. Уставился на Боба.
— Ничего, — сказала Надя. — Неплохо, неплохо. Пройди шагов десять и повтори.
Боб с Рокко пошли по дорожке. Боб остановился:
— К ноге!
Рокко сел.
— Хороший мальчик. — Боб дал ему лакомство.
Они прошли еще десять шагов, попробовали снова. На этот раз Рокко подпрыгнул почти до бедра Боба, упал на бок и перевернулся несколько раз.
— К ноге, — сказал Боб. — К ноге!
Еще десять шагов, и у них получилось.
Попробовали повторить. Не получилось.
Боб поглядел на Надю:
— На это нужно время, да?
Надя кивнула:
— Некоторые команды требуют больше усилий, некоторые меньше. Думаю, эта получится не сразу.
Чуть позже Боб спустил Рокко с поводка, и щенок кинулся к деревьям, принялся носиться между теми, что росли поближе к дорожке.
— Щенок не убегает далеко от тебя, — сказала Надя. — Ты заметил? Он присматривает за тобой.
Боб вспыхнул от гордости:
— Он спит у меня в ногах, когда я смотрю телевизор.
— Правда? — Надя улыбнулась. — А аварии дома все еще случаются?
Боб вздохнул:
— И часто!
Они углубились в парк ярдов на сто и остановились у уборных, Надя зашла в женский туалет, а Боб тем временем взял Рокко на поводок и снова дал лакомство.
— Симпатичная собака.
Боб обернулся и увидел молодого парня, проходившего мимо. Длинные волосы, долговязый, в левой мочке небольшое серебряное кольцо.
Боб кивнул парню и улыбнулся в знак признательности.
Парень остановился в нескольких футах:
— Очень симпатичная собака.
— Спасибо, — сказал Боб.
— Красивая.
Боб поглядел на парня, но тот уже отвернулся и пошел прочь. Набросил на голову капюшон и шагал, сунув руки в карманы и поеживаясь от холода.
Надя вышла из уборной и, видимо, угадала что-то по лицу Боба.
— Что случилось?
Боб мотнул головой на дорожку:
— Вон тот парень все время говорил, что Рокко красивая собака.
Надя сказала:
— Рокко красивая собака.
— Да, но…
— Но что?
Боб пожал плечами и выбросил происшествие из головы, хотя понимал, что все это неспроста. Он чувствовал — в материи мироздания только что образовалась дыра.
Теперь Марву приходилось за это платить.
Проведя свои полчаса с Фантазией Ибанез, он вышел и отправился домой. Он встречался с Фантазией раз в неделю в комнате в глубине публичного дома, который Бетси Кэннон устроила в одном из старых помещений тюремных надсмотрщиков, расположенном в самой верхней точке Высот. Все здешние дома в викторианском стиле Второй империи были построены в девятнадцатом веке, когда тюрьма была главным поставщиком рабочей силы в Ист-Бакингеме. Тюрьмы давно уже не было, остались только названия: Пен-парк, переулок Правосудия, авеню Условного срока, — и еще самый старый в окрестностях бар «Виселица».
Марв спустился с холма во Флэтс, удивляясь, как здорово сегодня потеплело, аж до сорока градусов,[7] несмотря на вечер: канализация захлебывалась ручьями растаявшего снега, водосточные трубы выбрасывали на тротуары серую жижу, деревянные дома покрылись пупырышками влаги, как будто потели весь день.
Подходя к дому, Марв задумался о том, как это он умудрился превратиться в человека, который живет с сестрой и платит за секс. Сегодня днем он навещал их старика, Марва старшего, наврал ему с три короба, хотя старик не соображает даже, что творится вокруг него в его палате. Рассказал отцу, как преуспел на «горячем» рынке с коммерческой недвижимостью и лимитированными лицензиями на продажу спиртного в городе, как разбогател, продав «Бар Кузена Марва» за звонкую монету. Денег хватит, чтобы перевезти отца в действительно хороший дом, может, в тот немецкий за Вест-Роксбери, если хорошо дать на лапу кому следует. Теперь-то он сможет. Как только все бумаги будут подписаны и банк выдаст денежки («Ты же знаешь банки, пап, они мертвой хваткой держатся за то, что попадает к ним в руки, и потом приходится выпрашивать собственные деньги»), Марв снова сможет содержать семью, как это было в зените его славы.
Только в те времена отец не принимал от него денег. Старик постоянно занудствовал, спрашивая Марва на ломаном польском (Стиплер была переделанная на американский лад, и переделанная не особенно удачно, фамилия Степански), почему тот не может честно работать, как работают его отец, мать и сестра.
Марв-старший был сапожником, жена его тридцать лет горбатилась в прачечной, а Дотти перекладывала бумажки в конторе страховой компании «Олстейт». Но Марв скорее продал бы свой член для научных экспериментов, чем всю жизнь строил жалкую карьеру за жалкие гроши. Чтобы под конец очнуться и спросить: «Что это, на хрен, такое?»
Несмотря на все их разногласия, Марв любил старика и надеялся, что это взаимно. Вместе они пересмотрели немало матчей «Сокс», раз в неделю ходили играть в боулинг, и старик умел добивать сплит 7:10. Но потом у него случился апоплексический удар, за которым через год последовал инфаркт, а еще через три месяца второй удар. И теперь Марв-старший лежал в темной комнате, где пахло плесенью, причем не той, которая бывает на сырых стенах, а той, которой пахнут люди, когда их жизненный путь подходит к концу. Но Марв все равно надеялся, что старик просто заплутал на этом пути и уже возвращается. И он не просто вернется, а вернется с блеском в глазах. В этом мире часто случаются разные странности. Фокус в том, чтобы не терять надежду. Не терять надежду и раздобыть денежек, чтобы определить отца в такое место, где верят в чудо, — не то что в этой богадельне.
Дома он взял пиво, налил стопку «Столичной», прихватил пепельницу и пошел к Дотти в гостиную, где у них был телевизор и гарнитур с парой кресел. Дотти трудилась над порцией «Роки-роуд».[8] Она уверяла, что это вторая, и Марв понял, что наверняка третья, но кто он такой, чтобы лишать человека удовольствия? Он курил сигарету и смотрел рекламу автоматических пылесосов: мелкие хреновины сновали по дому какой-то зубастой домохозяйки, похожие на тех роботов, которых показывают в научно-фантастических фильмах. Марв живо представил себе, как эта зубастая домохозяйка открывает шкаф и обнаруживает, что парочка таких маленьких диско-роботов перешептывается, готовя заговор. И женщина становится первой его жертвой: эти хреновины вцепляются в нее с двух сторон и высасывают все соки. У Марва частенько возникали подобные идеи. Как-нибудь, не уставал повторять себе Марв, он обязательно станет их записывать.
Когда снова начался «Американский идол», Дотти развернулась к нему в своем глубоком кресле и сказала:
— Мы должны поучаствовать в шоу.
— Ты не умеешь петь, — заметил Марв.
Когда снова начался «Американский идол», Дотти развернулась к нему в своем глубоком кресле и сказала:
— Мы должны поучаствовать в шоу.
— Ты не умеешь петь, — заметил Марв.
Дотти взмахнула ложкой:
— Нет, не в этом. В том, где люди ездят по миру, ищут подсказки и разные предметы.
— В «Удивительной гонке»?
Она кивнула.
Марв потрепал ее по руке:
— Дотти, ты моя сестра, и я тебя люблю, но при твоей слабости к мороженому и моей — к сигаретам к нам же придется приставить целую команду с дефибрилляторами. И через каждые десять шагов гонки мы будем получать по электрическому разряду: «Бзз! Бзз!»
Дотти уже скребла ложкой по дну вазочки.
— Было бы весело. Мы бы столько всего повидали.
— Повидали чего?
— Другие страны, другую жизнь.
Марва вдруг осенило: когда они, на хрен, возьмут общак, ему нужно будет уехать из страны. Иначе нельзя. Господи! Попрощаться с Дотти? Нет, даже не прощаясь. Просто уехать. О блин, сколько приходится платить за все это!
— Ты был сегодня у папы?
— Заходил.
— Они хотят получить деньги, Марв.
Марв окинул взглядом комнату:
— Кто?
— Дом престарелых, — сказала Дотти.
— Они получат. — Марв раздавил сигарету, внезапно обессилев. — Они их получат.
Дотти поставила вазочку из-под мороженого на столик между ними.
— На этот раз звонили не из дома престарелых, а из коллекторского агентства. Понимаешь? Расходы на бесплатную медицину урезают, я выхожу на пенсию… Его просто выкинут.
— Куда?
— В место похуже.
— Разве такие бывают?
Дотти внимательно посмотрела на него:
— Может, уже пора?
Марв закурил, хотя в горле еще першило от предыдущей сигареты.
— Ты предлагаешь его убить. Нашего отца. Он стал обузой.
— Он уже мертв, Марв.
— Да ну? А почему тогда тот аппарат попискивает? А волны на экране? Это ведь жизнь.
— Это электрические импульсы.
Марв закрыл глаза. Темнота была теплой, манящей.
— Разве я не прикладывал сегодня его ладонь к своему лицу? — Он открыл глаза, глядя на сестру. — Я чувствовал ток его крови.
Они оба сидели молча, пока «Американский идол» не сменился очередным рекламным блоком, тогда Дотти откашлялась и раскрыла рот.
— В другой жизни я поеду в Европу, — сказала она.
Марв встретился с нею взглядом и кивнул в знак признательности.
Спустя минуту он тронул рукой ее колено:
— Хочешь еще «Роки-роуд»?
Дотти протянула ему вазочку.
Глава седьмая Дидс
Когда Эвандро Торресу было пять лет, он застрял на чертовом колесе в парке Парагон на пляже Нантаскет. Родители позволили ему прокатиться одному. До сего дня он не мог понять, о чем они вообще думали, не мог до конца поверить, что работники парка позволили пятилетке самому усесться в кабинку, которая поднималась на сотню футов над землей. Впрочем, в те времена люди не особенно задумывались о безопасности детей: ты просишь папашу пристегнуть тебе ремень, когда он гонит по шоссе девяносто пять миль в час, зажав между коленями большую банку «Шлитца», а он протягивает тебе свой галстук и предлагает поиграть с ним.
В общем, маленький Эвандро был на самом верху, когда колесо застопорило, он сидел под белесым солнцем, лучи которого жалили лицо и голову, словно рой пчел, слева от себя он видел парк, часть Халла и Уэймут за ним. Он даже мог разглядеть некоторые части Куинси. А справа от него расстилался океан — океан, океан, а потом острова Харбор и над ними — небо Бостона. И он понял, что именно так видит мир Бог.
Его стало знобить, когда он осознал, насколько маленькое и хрупкое все вокруг — каждый дом, каждый человек.
Когда колесо наконец-то снова закрутилось, опустив его вниз, все решили, что он плачет, перепугавшись высоты. Сказать по правде, с тех пор он не особенно жаловал высоту, но плакал он не поэтому. Он плакал — причем так долго, что по дороге домой его отец, Гектор, пригрозил вышвырнуть Эвандро на ходу из машины, — потому что понял, что жизнь конечна. Да-да, говорил он одному психиатру, которого навещал после второго понижения в должности, я это осознал — все мы знаем, что жизнь когда-нибудь закончится. Но на самом деле не сознаем этого. Где-то в глубине души надеемся, что сумеем выкрутиться. Нам кажется, что-нибудь произойдет и все изменится: будет сделано какое-нибудь научное открытие, случится второе пришествие, все что угодно — и мы будем жить вечно. Но в пять лет — всего-навсего в пять — он с кристальной ясностью осознал, что он, Эвандро Маноло Торрес, умрет. Возможно, не сегодня. Но когда-нибудь после он все равно умрет.
От этой мысли у него в мозгу затикали часы, а в сердце начал звонить колокол, отбивая каждый час.
Поэтому Эвандро молился. И ходил к мессе. И читал свою Библию. И старался каждый день разговаривать с нашим Спасителем, с Отцом Небесным.
И слишком много пил.
И время от времени слишком много курил и даже коксовал: две крайне дурные привычки, которым он предавался уже больше пяти лет.
А еще он любил жену и детей, старался, чтобы они знали об этом и ощущали его любовь каждый божий день.
Только этого было мало. Пропасть, на хрен, — чертова бездна, дыра, пустота в сердцевине — не смыкалась. Неизвестно, что видели остальные, глядя на него, сам же Эвандро, глядя на себя, видел бегущего человека. Бегущего к какой-то точке на горизонте, которой ему никогда не достичь. И однажды в разгар этого забега огни просто погаснут. И больше никогда уже не зажгутся. Не в этом мире.
И от этого часы тикали все быстрее, колокол звонил все громче, и Эвандро чувствовал себя безумным, беспомощным, ему вечно требовалось что-нибудь — что угодно, — чтобы удержаться в настоящем.
И этим «что-нибудь», с тех пор как он достаточно подрос, чтобы об этом узнать, была похоть.
Именно поэтому он оказался в постели Лизы Ромси, первый раз за последние два года, но оба они как будто и не расставались ни на минуту, сейчас же почувствовали ритм друг друга, не успев упасть на кровать, их дыхание и кожа пахли алкоголем, но это было горячее дыхание, горячая кожа. И, кончив, Эвандро прочувствовал это каждой клеточкой тела. Лиза кончила вместе с ним, громкий стон вырвался из ее горла, уносясь к потолку.
Ему потребовалось четыре секунды, чтобы оторваться от нее, и еще пять, чтобы пожалеть о том, что вообще все это затеял.
Ромси села на постели и потянулась через него к бутылке красного вина на ночном столике. Отхлебнула из горла.
— Боже! — сказала она. — Черт! — сказала она. — Дерьмо! — И протянула бутылку Торресу.
Он сделал глоток.
— Слушай, такое случается.
— Это не значит, что так должно быть, ты, дурья башка.
— Почему «дурья башка»?
— Потому что ты женат.
— Неправильно женат.
Ромси забрала у него бутылку.
— Ты хочешь сказать, несчастливо.
— Нет, — сказал Торрес. — Я хочу сказать, что мы по большей части счастливы, просто мы не выполняем всех положенных правил, касающихся семьи и верности. Для нас это как чертова теория струн. Господи, завтра мне предстоит смотреть в глаза своему духовнику, признаваясь в этом дерьме.
— Ты самый скверный католик, о каком я когда-либо слышала, — сказала Ромси.
При этих словах Торрес широко раскрыл глаза и хмыкнул:
— Ничего подобного.
— Разве это не так, мистер Грешник?
— Дело не в грехах, — пояснил он. — Дело в том, чтобы согласиться, что ты родился падшим и жизнь дана, чтобы искупить вину.
Ромси закатила глаза:
— В таком случае почему бы тебе не вытащить свою задницу из моей постели и не убраться?
Торрес вздохнул и выбрался из-под простыней. Сел на край кровати, натянул брюки, поискал свою рубашку и носки. Заметил в зеркале, что Ромси смотрит на него, и понял, что, несмотря на все ее усилия, он все равно нравился ей.
Чудны дела твои, Господи!
Ромси закурила.
— После того как ты уехал, я кое-что разузнала о твоем баре — «Баре Кузена Марва».
Торрес нашел только один носок.
— Правда?
— Он упоминается в связи с нераскрытой пропажей человека десять лет назад.
Торрес на мгновение забыл о втором носке. Он поднял на Ромси глаза:
— Это точно?
Ромси протянула руку себе за спину и вернула ее так быстро, что он не успел увидеть, что там. Она взмахнула рукой, и ему на колено упал его носок.
— Как-то вечером парень по имени Ричард Велан вышел из этого бара, и с тех пор его никто не видел. Может, раскроешь дело десятилетней давности, Эвандро?
— Тогда я смогу вернуться в убойный отдел.
Ромси нахмурилась:
— Ты никогда не вернешься в убойный.
— Почему?
— Ни-ко-гда.
— Почему? — снова спросил он. Ответ он знал, но надеялся, что что-нибудь изменилось.
В ее взгляде отразилась досада.