– Да, в девятнадцатом я был в группе военспецов Льва Давидовича, – спокойно сказал Корелин. – В Царицыне.
– Да, я помню… И помню, как вы тогда решили проблему с диверсантами. Очень толково и, главное, своевременно. Я еще подумал, что умеет Лев подбирать кадры. Даже позавидовал немного, хотя совсем не завистливый человек.
Сталин говорил мягко, ровно. И внимательно следил за собеседником. Корелин понимал, что каждое его движение, каждый жест оценивается. Кто-то назвал эти глаза «рысьими». Очень точно назвал.
– А потом вы, кажется, отошли от Троцкого?
– Да. В двадцать третьем я…
– Мне вас хвалили. Очень точно работали, качественно. Поэтому… – лицо Сталина стало жестким, а взгляд – острым. – Поэтому в Мексику поехали не вы. В сороковом. Считайте это наградой.
Корелин не ответил.
– Вы бы, наверное, все организовали по-другому?
– Я бы не стал посылать товарища Сикейроса с пистолетом-пулеметом в спальню Льва Давидовича.
Корелин всегда, даже за глаза, называл Троцкого по имени-отчеству и не собирался отступать от своих принципов. Даже сейчас.
Тем более – сейчас.
– И товарища Меркадора с ледорубом?
– И товарища Меркадора с ледорубом, – кивнул Корелин.
– То есть, если бы сейчас у вас была возможность что-то исправить?..
– Я бы постарался отказаться от такой возможности, – ответил Корелин, надеясь, что эти слова прозвучали не слишком резко.
– Вот даже как? Ну ладно, не станем ворошить прошлое. Что произошло – то произошло. История не любит всяких там «если бы»… Согласны?
– Я не задумывался об этом, товарищ Сталин.
Разговор начал не то чтобы беспокоить. Он удивлял, как удивляет замеченная вдруг несуразность, неправильность в поведении знакомого или даже незнакомого человека. Вот такое же чувство испытал бы Корелин, увидев, как постовой милиционер вдруг изобразил на перекрестке фуэте, аккомпанируя себе на свистке. Вот точно такое же ощущение возникло бы у Евгения Афанасьевича. Ожидание подвоха.
Кто-то пытается отвлечь его внимание. Не кто-то, напомнил себе Корелин, а совершенно конкретный человек. И далеко не самый простой на свете человек, между прочим.
– Я знаю, что с вами, товарищ Корелин, совсем недавно беседовали по поводу судьбы Андрея Андреевича Власова. Я бы хотел услышать ваше мнение об этом…
– Если вы имеете в виду, что я…
– Отправили Власова к немцам? – чуть брезгливо улыбнулся Сталин. – Нет, конечно. Я так не думаю. Я думаю, что вы, как человек неглупый и наблюдательный, можете предположить, как поведет себя Власов в плену.
– Он будет сотрудничать с немцами, – сказал Корелин и внутренне напрягся, ожидая вспышки гнева, но Сталин спокойно ждал продолжения. – Он будет сотрудничать, но особых проблем это не доставит…
– Что вы имеете в виду, говоря о проблемах?
– Великая Отечественная война не превратится в гражданскую, товарищ Сталин. Власов слишком мелок, чтобы стать лидером, и слишком… – Корелин хотел сказать «слишком крупный», но подумал, что это неточная формулировка, с возможным двойным толкованием. – Он слишком громоздок, чтобы его могли легко использовать. К тому же он за последнее время уверился в своей значимости, посему захочет реальной власти и реального веса. А немцы… Формировать казачьи части они могут, полицейские батальоны, национальные легионы… пусть даже целые национальные дивизии… Но Власов – спаситель Москвы. Заместитель командующего фронтом. Для него просто не найдется должности по размеру. Нужно будет что-то придумать, а это время, и затратно, и обременительно…
– Но может, стоит заняться Власовым прямо сейчас? Найти его, уничтожить? – Сталин снова прищурился, словно уже выцеливал генерал-лейтенанта Власова. – Если бы перед вами была поставлена такая задача – вы бы справились?
– Если бы такая задача была поставлена передо мной, я бы сделал все, чтобы ее отменили, – твердо сказал Корелин.
– Чтобы вы не отвечали за нее? – с нажимом на «вы», спросил Сталин.
– Чтобы ее вообще отменили, – сказал Корелин. – От нее будет больше вреда, чем пользы. На его месте может оказаться кто-то другой – менее важный, но более покладистый. Власов для немцев – как рояль в квартире у обывателя. Да, придает веса в глазах окружающих, красив, вызывает зависть у соседей и сослуживцев, только играть на нем никто из семьи толком не умеет, а если придется переезжать или, не дай бог, пожар…
– Или пожар, – повторил Сталин. – Знаете, мне Евграф Павлович как-то вас хвалил. Вроде бы и ругал, но, я думаю, больше хвалил. Он сказал, что для убийцы у вас слишком образное мышление. Про пожар – это вы очень хорошо. Правильно. Но ведь все это – лишь результат ваших логических построений? Умо-зрительных… Вы ведь не можете этого гарантировать? И мы должны принять во внимание то, что, скажем, через год или меньше на фронте вдруг появится армия, сформированная из русских. Из бывших советских граждан. Не дивизия, которую мы сможем в назидание другим быстренько перемолоть, а нечто большее. Мы сможем что-то противопоставить национальному русскому правительству? Правительству, имеющему реальную власть и настоящую армию? Как полагаете? Вы можете себе такое представить?
– Я… – Корелин положил ладони на край стола. – Я обратил внимание на то, что вы, товарищ Сталин, избегаете слова «предатель». И «предательство» тоже не звучит. Это случайность?
Евгений Афанасьевич понимал, что переходит границу, понимал, что прямо сейчас разговор может закончиться. Или нет, Сталин так сразу его не прервет, не каждый день Хозяину удается вот так поболтать, послушать правду. Это редкое для правителей удовольствие. Но после разговора… Если даже и были другие варианты судьбы комиссара Корелина, то сейчас, пожалуй, они горят…
– Я не думаю, что против меня воюют только фанатики и предатели, – медленно, с видимым трудом произнес Сталин. – И я не думаю, что на моей стороне выступают только патриоты и фанатики… Полагаю, что клич «За Сталина!» чаще всего синонимичен исконно русским «На хрен!» и «Твою мать!». Молча бежать в атаку – не слишком приятно, наверное…
– Некоторые искренне…
– Я сказал «чаще всего», Евгений Афанасьевич. Наверняка есть люди, которые меня искренне любят. И есть те, которые не менее искренне ненавидят. И те, и другие есть по обе стороны фронта, как мне кажется… По обе стороны фронта. Вот вы сказали о гражданской войне, что она не начнется… Она не заканчивалась. И никогда не закончится. В двадцатом… Вы же сами знаете, в двадцатом мы вроде бы победили. Многих врагов уничтожили, но ведь за белых были миллионы. Миллионы. Они ведь не исчезли, они разошлись по домом, но они помнили… И помнят. И никогда не забудут. Разве тот, кто не помнит прошлого, – человек? Так, насекомое… – Сталин на мгновение задумался. – Скажите, Евгений Афанасьевич… Вы полагаете пару «добрый – злой» синонимом паре «хороший – плохой»? Это одно и то же?
– Нет. Часто это противоположности. По роду деятельности мне доводилось сталкиваться с очень добрыми людьми, которые творили очень плохие вещи…
– Инстинкт самосохранения – это хорошо? – спросил Сталин. – Любовь к семье, забота о ней – хорошо?
– Да, наверное…
– Вы наверняка слышали, что у Сталина очень неприятное чувство юмора? Слышали?
– Да.
Сталин хмыкнул, взял со стола трубку, придвинул пачку «Герцеговины Флор».
– С вами приятно беседовать, Евгений Афанасьевич. Легко.
Сталин набил трубку, закурил.
Корелин ждал.
Рано или поздно все станет понятно. Ведь не просто так разоткровенничался отец народов. Ведь чего-то он добивается? Он ходит по кругу, демонстрирует свою искренность и желание объяснить… Обычно такими искренними бывают люди, желающие что-то узнать. Проверить свои подозрения, залезть собеседнику в душу.
Ничего, подумал Корелин, пусть залазит. Одна проблема – есть ли у комиссара Корелина душа?
– В тридцать восьмом случилась странная история… Хотя, если вдуматься, и не странная, – усмехнулся Сталин. – Творческие люди – как дети. Их нужно поддерживать, направлять… И наказывать, между прочим, тоже нужно. Иначе… Но я не об этом. В Кремле был прием. Иногда нужно дать творческим людям почувствовать себя взрослыми и важными. Актеры, режиссеры…
Все было очень чинно и достойно. Как обычно. Гости поднимали тосты за товарища Сталина, за советское искусство, за партию. Подходить к Хозяину с бокалом чокаться было неудобно, поэтому сам Иосиф Виссарионович традиционно обходил наиболее известных гостей, чтобы коснуться своим бокалом их бокалов и сказать пару-тройку дежурных комплиментов. Сталин действительно смотрел все новые фильмы, имел хорошую память, поэтому никогда не путал имен персонажей и не забывал подробностей сценария.
– Здравствуйте, товарищ Сталин, – сказал актер Жаков. – Я хотел поблагодарить вас…
Обычно скупой на эмоции и жесты, Жаков был взволнован и не скрывал этого. Не мог скрыть. Вино в бокале очень хороший индикатор даже самой легкой дрожи в руках.
– Олег Петрович, – усмехнувшись в усы, сказал Сталин, – ведь это вы играли Боровского в «Великом гражданине»?
– Да, товарищ Сталин.
– Какой мерзавец, – посерьезнев, громко произнес Сталин. – Подлец. Настоящий враг. Таких нужно уничтожать без всякой жалости…
Жаков побледнел.
Сталин пригубил бокал, кивнул и пошел дальше сквозь толпу гостей. Он успел сделать несколько шагов, прежде чем заметил взгляды окружавших его людей. Они чего-то испугались. Или даже не испугались – так смотрят зеваки, оказавшиеся на месте крушения поезда. Или аварии. Так смотрят на людей, которые попали под колеса вагона, которых разрезало на несколько кусков, но самый большой кусок все еще жив, шевелится и даже, может быть, стонет… Нужно бы отвернуться, но что-то – любопытство? радость оттого, что это не ты умираешь, а кто-то другой? – что-то заставляет смотреть-смотреть-смотреть…
Сталин не оглянулся. Он понял, что произошло, понял, что совершил ошибку, но не мог же он, в конце концов, кричать на весь зал, извиняясь. Тем более что извиняться-то по большому счету было и не за что.
Минут через пять, разговаривая с кем-то из артистов, Сталин искоса посмотрел на Жакова – тот стоял белее снега, прислонившись спиной к стене, а вокруг него была пустота. Люди старательно обходили актера, словно он был заражен смертельной, неизлечимой болезнью.
Его уже вычеркнули из списка знакомых и друзей. Из списка живых, похоже, его тоже вычеркнули. Те, кто еще несколько минут назад разговаривал с ним, обменивался шутками, даже хлопал его по плечу, вдруг стали чужими. И не просто они сторонились Жакова – он сам не решался, не мог подойти к ним. Окликнуть кого-то? И что? Тот человек вынужден будет как-то отреагировать… Шарахнется прочь? Сделает вид, что не услышал?
Сталин закончил круг обхода и пошел на второй виток. Снова поравнялся с Жаковым. Остановился, будто что-то вспоминая.
– Олег Петрович, – Сталин резко повернулся к актеру, – а в «Семеро смелых» вы играли радиста… Курта Шефнера, если не ошибаюсь?
– Д-да, Курта Шефнера.
– Потрясающий человек – сильный, надежный, смелый. Вот именно такие люди нужны нашей стране, такие герои… Спасибо вам, товарищ Жаков. Большое спасибо! – Сталин легонько стукнул своим бокалом о бокал актера. – За ваш талант!
И осушил бокал.
К Жакову бросились люди, его стали поздравлять, ему пожимали руку, а он потрясенно смотрел в пустоту и опорожнял бокал за бокалом, не закусывая. К машине актера почти вынесли.
А утром в газетах был опубликован указ о награждении Олега Петровича Жакова орденом Трудового Красного Знамени.
– Вы понимаете, Евгений Афанасьевич, что произошло? Ведь это не Сталин его втоптал в грязь, Сталин и в первом, и во втором случае похвалил актера – искренне похвалил, заслуженно. А все остальное… Все остальное – это уже его собственное воображение и воображение его коллег… Хотя коллеги ведь не только о себе беспокоились. На них ответственность за родных и близких. – Сталин покачал головой, выпустил струйку дыма. – А ведь я планировал всего лишь небольшой розыгрыш, если честно. Посудите сами – Олега Петровича награждали, в том числе и в связи с днем рождения. А оно у актера Жакова – первого апреля.
– Да, – серьезно сказал Корелин. – Тридцать три года. Боюсь, в тот день он вспомнил именно это число. Тридцать три года.
– Вы уже слышали эту историю, Евгений Афанасьевич? – удивился Сталин.
– Да. Мне ее рассказали, кажется, второго апреля. Я запамятовал, кто именно… – быстро добавил Корелин.
– Ну и ладно… – Сталин отложил трубку. – Оставим прошлое в прошлом… Как получилось – так получилось. Неловко, но ведь без злого умысла… Но мы с вами говорили о…
– О том, что злые люди могут творить добро. И наоборот, – сказал Корелин, правильно поняв смысл паузы, сделанной Сталиным.
– Я – злой человек? – спросил внезапно Сталин и даже подался вперед, опершись руками о столешницу. – Я – добрый человек или злой?
– Я полагаю… – медленно сказал Корелин. – Полагаю, что вас больше интересует не то – добрый вы или злой, а то, что вы совершаете – зло или добро. Я правильно вас понял?
– Правильно, – подтвердил Сталин.
Корелин выдержал взгляд хозяина кабинета.
– Я не хочу отвечать на этот вопрос, товарищ Сталин, – отчеканил Корелин.
– Не можете?
– Не хочу. Именно – не хочу.
– Вы боитесь?
– Чего, товарищ Сталин? Смерти? Вас? А почему я должен вас бояться, товарищ Сталин? Почему я, выполняя свою работу – и хорошо ее выполняя, – должен думать о том, как понравиться вам или еще кому бы то ни было? От этого мои люди станут лучше убивать? Охотнее идти на смерть? Вам на самом деле нравится видеть, как дураки расшибают лбы, молясь на ваши портреты? Это вы лично распорядились считать Сталина И.В. всеобъемлющим гением? И не можете уснуть, не прослушав пару-тройку здравиц в свою честь? «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин»? – Корелину стало легко. Он отбросил, наконец, сомнения и нерешительность. Услышать правду – редкое удовольствие для правителей, но говорить правду – куда большая роскошь для людей его профессии. Непозволительная роскошь. – Я делаю свою работу не «За Сталина». Я ее делаю «За Родину». И если Сталина это не устраивает, то…
– То есть вы искренне считаете… – акцент в речи хозяина кабинета стал заметнее. – Вы полагаете, что это я отдал приказ…
– Вы его не отменили, товарищ Сталин.
– Да, конечно… – Сталин вскочил из-за стола и быстро прошел по кабинету. – Конечно… Это моя вина. Моя. Вы помните, у Тарле…
Сталин взял с полки книгу, открыл, перелистнул несколько страниц.
– Вот, послушайте: «С некоторым удивлением сначала (а потом уже перестали удивляться) царедворцы Наполеона наблюдали при Тюильрийском дворе одного из этих маленьких немецких монархов, как он, стоя за креслом Наполеона, игравшего в карты, время от времени изгибался и на лету целовал руку императора, не обращавшего на него при этом никакого внимания», – Сталин захлопнул книгу. – Вы полагаете, он не мог этого запретить? Мог, но он выглядел бы смешно, если бы пытался вырывать руку, стал бы вытирать ее о полотенце… Казнить беднягу за излишнюю любовь? Люди хотят видеть внешние признаки власти. Внешние… А я… Я вынужден это терпеть… Вы смогли бы поступить иначе?
– Я бы постарался не совершать того, после чего мне было бы стыдно.
– Да? Вы в своей жизни не совершили ничего постыдного? – Сталин засмеялся. – Вы сейчас лжете мне или себе, товарищ Корелин?
– Я!.. – Корелин ударил ладонями по столу, вскочил, набрал воздуха в грудь, но не произнес ни слова. Медленно опустился на стул.
Его купили. Причем купили дешево и ненавязчиво. Профессионально, не мог не признать Евгений Афанасьевич. Отец народов продемонстрировал свое умение выворачивать наизнанку любого, с кем сводила его судьба.
23 февраля 2011 года, Харьков
Стена вздрогнула и рухнула вперед, на людей. Крики, клубы пыли, грохот… И рев танкового двигателя. Из серой пылевой тучи, скрежеща траками по битому кирпичу, медленно выехал танк. Стальная громада высотой до неба.
Танковая пушка выплюнула сгусток огня в обезумевшую от страха толпу.
Огонь, клочья плоти и тряпья.
И снова.
Что-то алое и склизкое на вид застряло в танковых траках, влажно шлепало о землю при каждом обороте гусеницы.
Башенный пулемет частил, торопился расчистить дорогу танку. Или наоборот – выстилал ему путь, чтобы было помягче, чтобы траки не так звенели… По человеческой плоти двигаться получалось намного тише.
Близкий взрыв оглушил Севку, разом выключил все звуки. Осталось только изображение – прыгающая картинка, сбитый фокус, мутное, красноватое изображение… Севка провел рукой по лицу, картинка стала видна четче, а на ладони остались потеки крови – чужой крови.
Капитан-артиллерист что-то кричал, указывал рукой в сторону, но Севка не слышал его. И не хотел слышать, потому что капитан тыкал пальцем в сторону немцев, в сторону смерти.
Севка помотал головой, как на пляже, когда пытался убрать воду из уха. Мир вокруг качнулся, померк, но потом стал вдруг ярким и четким, а звуки, вернувшиеся в голову Севки – пронзительными и болезненными.
– К зенитке! – крикнул капитан.
Кто-то дернул Севку за рукав гимнастерки. Это Костя. Его лицо бело от пыли, Костя кажется седым и испуганным. Глаза бегают. Капли пота – или слезы? – прочертили полоски по лицу. Темные полосы на белом.
– Нужно уходить! – крикнул Костя. – Туда, к складам!