– Нужно уходить! – крикнул Костя. – Туда, к складам!
К складам – это правильно. Нужно проскочить между горящих вагонов и скрыться среди пакгаузов. Быстрее…
– Лейтенант, ко мне! – крикнул артиллерист.
Он пытается нащупать застежку на кобуре, но пальцы все время срываются, скользят. По левому предплечью, вокруг багрово-черной дырки, растекается кровавое пятно.
– К орудию! – кричит капитан, он наконец выхватил револьвер, поднимает его.
Это он говорил ночью, что приказ двести двадцать семь ничего нового не дает, что и раньше командир имел право пристрелить труса. Сейчас он увидел труса. И хочет…
Наган оказался на уровне лица Севки. Курок отошел назад.
– К орудию, тряпка! – кричит капитан. – Иначе…
Он хочет заставить мальчишку стать к орудию и умереть… тут нельзя выжить, тут можно умереть бессмысленно или сражаясь… Что тоже бессмысленно, подумал Севка отрешенно, но капитан этого не понимает. Он хочет… Он…
Толчок в грудь сбивает капитана с ног. Костя вырывает из руки артиллериста оружие, отбрасывает его. И бежит дальше. К пакгаузам.
Севка бросился следом.
Какой-то солдат с винтовкой в руке оказывается на пути, бестолково оглядывается, беззвучно открывая рот, словно рыба, выброшенная на сушу.
В сторону! Севка отшвыривает солдата и бежит, спотыкаясь о шпалы. Кажется, солдат упал.
Пули торопливо пробегают по доскам разбитого вагона, летят щепки, от горящих досок рассыпаются искры, одна попадает в лицо Севке.
Пригнуться. Пригнуться и бежать.
Спина, маячившая у Севки перед глазами, вдруг замерла – четыре пулевых отверстия появились на ней, наискось, от правого плеча.
Костя!
Севка, не останавливаясь, пробежал мимо убитого. Нет, не Костя – незнакомый старший лейтенант. Хорошо, подумал Севка и быстро поправил себя: то, что Костя жив – хорошо, а то, что погиб этот старлей…
Грохот. Скрежет металла совсем близко, за спиной.
Танк зацепил краем разбитый вагон и потащил его на Севку. Танкист увидел беглеца и решил наказать его за трусость.
Громадный танк заслонял уже все небо, почти нависал над Севкой. И стрелял-стрелял-стрелял… из пушки и из пулеметов. Пули и снаряды неслись над самой головой, они разочарованно выли, поняв, что промахнулись, что не смогли убить его. И в ярости убивали других, всех, до кого могли дотянуться.
Севка оглянулся и замер, парализованный ужасом – танк был уже совсем рядом. На башне плясали алые отблески пламени… Или это по броне стекала кровь? Танк приближался, а Севка стоял, как завороженный, будто превратился в соляной столб…
Танк взревел и словно прыгнул вперед. Гусеница сбила Севку с ног и раздавила грудную клетку.
Севка задохнулся, засучил ногами и закричал, завыл от ужаса…
– Севка! – прозвучало над самым ухом.
По плечу хлопнула рука.
Севка открыл глаза.
– Снова приснилось? – спросил Костя.
Он уже успел одеться, стоял возле Севкиной кровати в спортивном костюме. Наверное, даже зарядку успел сделать.
– Снова Узловая, – выдохнул Севка и сел на постели. – Танк.
Костя кивнул.
– Я в душ, – сказал Севка.
Он был мокрый от пота, сердце колотилось, как безумное, словно они с Костей только что пробежали с десяток километров.
Впрочем, как и в прошлое утро. И накануне. И перед ним.
Каждое утро Севка просыпается от собственного крика или – в последнюю неделю – его будит Костя.
– А тебе не снится ничего? – спросил Севка, вставая с кровати. – Нормально спишь?
– Нормально, – ответил Костя. – И чувствую я себя хорошо… Вот, упражнения сделал и не запыхался. Доктор говорил, что на мне все заживает, как по волшебству. Даже удивлялся… Ты завтракать будешь?
– Да, – ответил Севка из коридора.
Что теперь делать? Так и жить, просыпаясь в поту и с криком? Надеяться, что рано или поздно все рассосется и забудется? Или пойти к психиатру и рассказать, что снится Севке разгром немецкими танками станции Узловой летом сорок второго, а доктор станет расспрашивать о пушке, не поворачивает ли танк сей фаллический символ в его сторону и что по этому поводу думает сам Всеволод?
Севка разделся, бросил мокрое от пота белье в корзину, встал под душ и включил воду. Вначале – холодную.
Очень холодную, взвыв, подумал Севка. Так тебе и надо, подумал Севка. Не хочешь приходить в себя – получи по заслугам. Целый месяц прошел, а ты…
А он все никак не мог привыкнуть. Мир вокруг него, мир, который должен быть привычным и комфортабельным, оказалось, был заполнен массой ненужных, нелепых предметов и людей.
Яркие сияющие вывески, навороченные тачки, нелепые тексты под никчемушную музыку… Бессмысленно копошащиеся люди разговаривали о всякой ерунде, пытались делать вид, что имеют хоть какое-то значение для мироздания. Врали себе и врали другим. Через газеты, Сеть, телевидение – врали-врали-врали… За деньги или просто из желания соврать.
Зачем это все, спрашивал себя Севка и не мог найти ответа.
В ту ночь он успел отвезти деньги в больницу. Оказалось, что у него плохой глазомер, что забрал он из сейфа не десять тысяч, а пятнадцать. Мелькнула даже мысль – дурацкая мысль – отнести деньги назад, но потом пришла другая: за ним ведь все равно придут менты. И сколько именно он отобрал денег у пострадавших – никого волновать не будет. Просто изымут у него вещественное доказательство.
Севка до самого утра сидел в коридоре больницы, ждал. Даже попытался загадать, что произойдет раньше – выйдет из операционной Артем Сергеевич или распахнется входная дверь и ворвутся менты в бронежилетах. Интересно, их заставят надеть бахилы? И халаты поверх бронежилетов?
Позвонил Михаил Альбертович.
Севка, увидев, кто звонит, вначале не хотел отвечать, а потом решил – какая разница? Его хотят вычислить по звонку? И пожалуйста. Операцию все равно прерывать не станут, даже если у Артема Сергеевича потом отберут деньги.
– Что тебе нужно? – спросил Севка у мобильного телефона.
– Всеволод… э-э… Александрович… – сказал Михаил Альбертович. – Я…
– Я слышу, что ты. Что нужно?
Ну, подумал Севка, давай, кричи, угрожай!
– Я… Мы с женой посоветовались… Мы действительно были не правы. Так нельзя было поступать… И я… мы… если вы считаете, что мы вам еще что-то должны…
– Ничего, – сказал Севка, чувствуя, как подступает к горлу тошнота. – Вы мне больше ничего не должны. Ни ты, ни жена.
– Я… Спасибо, Всеволод Александрович. Большое спасибо…
Севка нажал кнопку и спрятал мобильник в карман.
Менты, получается, за ним не придут. И получается, нужно думать, что делать, как жить дальше. Как выкручиваться из сложившейся ситуации. Если милиция не заинтересуется Севкой, то Костей займется наверняка.
Кто? Откуда?
Начнут дергать Севку – что видел, почему принял участие в судьбе? Врачи по поводу денег, скорее всего, будут молчать, решил Севка.
Ну, оперировали, понятное дело, бесплатно, повинуясь общечеловеческим ценностям и клятве Гиппократа. Тут им никто ничего не пришьет. За гуманизм и альтруизм пока еще не сажают. И за то, что человек не помнит о себе ничего, кроме имени-фамилии-отчества – уже не сажают. Не те времена. В сорок втором этот номер бы не прошел, а здесь – вполне себе прокатил.
Врач вышел и с видимым облегчением в голосе сообщил, что операция прошла успешно, что обещать что-либо наверняка нельзя, но организм крепкий, и помощь оказана вовремя… Пока он в реанимации, сказал Артем Сергеевич, глядя в стену над головой сидящего Севки, а через день, если все будет нормально, мы его переведем в палату… в одноместную палату, вы уж будьте уверены. А пока – можете идти отдыхать. Если понадобится, я позвоню. Ваш номер у меня есть.
– Хорошо, – сказал Севка и только в тот момент понял, насколько устал. Он не спал… Севка попытался посчитать, невесело улыбнулся своим мыслям. Выходило, что он не спал шестьдесят девять лет.
Нужно отдохнуть, подумал Севка. Искупаться и выспаться.
Он уже дошел до выхода из отделения, когда его окликнул врач:
– Скажите, Всеволод… А если бы я…
– Я обычно держу слово, – не оборачиваясь, сказал Севка. – Хотя иногда могу совершать поступки неожиданные, даже для меня самого. Так что вы уж там внимательнее с пациентом.
Севка прибыл домой, вымылся под душем – тщательно, в голове все еще звучали слова Чалого о парафиновом тесте. Вытерся насухо и лег спать.
И проснулся уже к вечеру. От собственного крика.
Севка сделал воду погорячее, стоял, закрыв глаза, подставив тело под режущие струи душа.
Его даже особо и не допрашивали.
Позвонили, попросили заехать в райотдел и рассказать о том, что и как происходило в ту ночь. Севка сказал, что услышал стон, подошел, потом сбегал домой, взял телефон и вызвал «скорую». Все.
Ему дали подписать протокол и отпустили, попросив не уезжать, не предупредив.
Следователь или опер – Севка никогда толком не задумывался над ментовскими званиями-должностями – пару раз приезжал в больницу, опрашивал Костю, пытался выяснить, кто и зачем в него выстрелил из винтовки образца тысяча восемьсот девяносто восьмого года, но Костя твердо держался своей линии: не помню. Ни адреса, ни выстрела – ничего.
Врач, приглашенный в палату, сказал, что в принципе такая амнезия возможна, что тут нужно подождать. У Кости взяли отпечатки пальцев и оставили в покое до выздоровления или возвращения памяти.
Через десять дней сняли швы. Еще через десять – встал вопрос о выписке. Севка сходил в милицию, сказал, что чувствует свою ответственность за спасенного, и предложил, чтобы тот, до выяснения, жил в Севкиной квартире.
Каждую ночь Севка снова оказывался в Узловой, каждую ночь снова пытался спастись и каждое утро вскакивал с криком.
Вот как сегодня.
Севка закрутил краны, вылез из ванны и вытерся. Вспомнил, что не захватил с собой чистое белье, обмотался полотенцем и отправился в спальню.
С кухни доносился запах жареной картошки и куриных окорочков. Костя решительно отказывался готовить что-нибудь, кроме картошки на сале и этих самых окорочков. Его невыразимо потрясал сам факт того, что можно есть только куриные ноги. Сколько хочешь. Не две на тушку, а хоть тысячу. Костя сказал, что из всех достижений будущего его, пожалуй, куриные окорочка потрясли больше всего.
Севка оделся и пришел на кухню.
– Ты сегодня снова не пошел в университет, – сказал Костя, накладывая в тарелки картошку. – Выпрут тебя…
– И правильно сделают, – кивнул Севка. – Чем скорее, тем им же лучше. А то я кого-нибудь убью в альма-матер. К хренам собачьим.
Нет, он несколько раз сходил на занятия, девчонки посмотрели на него с удивлением и сказали, что он здорово изменился. Возмужал. А потом Севка во время одной из лекций, когда преподавателя понесло по теме Великой Отечественной войны, встал и молча вышел.
Слушать рассказы о кровавой гэбне и подлых политруках было так же противно, как о едином порыве и мудром Вожде.
И с каждым разом было все труднее удерживать себя в руках.
Все это значило, что в полный рост встает проблема – что делать дальше. Бросить университет? Глупо. Куда-то перевестись? Но Севка ничего, кроме чтения книг, толком и не умел. Работу, кстати, тоже стоило поискать – экспроприированных у Михаила Альбертовича денег надолго не хватит. А снова требовать у него?
Когда Севка зашел за своей трудовой, владелец издательства встретил его стоя и моргал испуганно до тех пор, пока Севка не убрался прочь.
Что-то нужно делать, сказал себе Севка.
Может, все перетерпится?
Он снова сможет спокойно смотреть телевизор, слушать лекции и жить дальше, не обращая внимания на приступы тошноты.
Перетрется.
Смог же он смириться с гибелью родителей? Тогда казалось, что весь мир рухнул, разлетелся в осколки, разодрав в кровь душу и сознание Севки.
Но ведь справился… Справился, несмотря на страхи того же Богдана.
Кстати, о Богдане…
– Сегодня – двадцать третье февраля, – сказал Севка. – Праздник как-никак…
– Есть повод выпить, – кивнул Костя и подсел к столу. – Вечером предлагаю…
– Вечером так вечером, – согласился Севка и взял в руку вилку. – Только на закуску купим что-нибудь не куриное. Лады?
Костя молча улыбнулся.
– А знаешь, почему мы с тобой не ушли тогда к казакам? – как бы между прочим спросил вдруг Севка, цепляя курицу вилкой.
Всем своим видом и небрежным тоном он демонстрировал, что на самом деле вспомнил о том ночном разговоре с Учителем не потому, что его так уж сильно мучат воспоминания. Так, вспомнилось…
Они могут побеседовать во время завтрака. Два взрослых бывалых человека просто оглянутся назад, в прошлое. На месяц или на шестьдесят девять лет, это как считать.
Им предложили тогда жить, но они отчего-то выбрали смерть. То, что они в результате все-таки выжили, ничего не меняло. Абсолютно ничего.
– Почему? – спросил Костя, отламывая кусочек хлеба.
– Вот что ты испытал тогда?
– Злость. На этого Грышу, на младшего урядника. На Учителя этого… Но больше всего – на тебя… – Костя подцепил на вилку корнишон из банки, с хрустом и видимым удовольствием прожевал. – Если бы ты тогда…
– Угу, если бы я тогда, то ты бы не получил пулю, а мы бы сейчас резали пленных красноармейцев. Или уже общались бы с представителями доблестного вермахта. Но мы отказались… И я понял почему. Мне, например, было стыдно. Дико стыдно… – Севка со стуком положил вилку на стол, почти бросил, словно вилка была в чем-то виновата.
– За что? – спокойно спросил Костя.
– За Узловую. За то, что я – струсил. Струсил настолько, что забыл и о тебе, и о своем желании вместе с народом сражаться против немецко-фашистских оккупантов… Я же так красиво сказал Орлову там, на болоте, что он не понимает, а я… Я пойму, разберусь, постигну… И что? Я струсил, мне было неважно в тот момент – победит ли Советский Союз или будет разгромлен. Это только потом, на шоссе, мне в голову пришла мысль, что останься я там, встань я вместе с капитаном к пушке, то мы могли бы разнести все эти чешские жестянки в клочья и вдребезги. Тридцать семь миллиметров, автомат. Мы бы… А в одиночку капитан не смог бы стрелять. Ты же знаешь, что там раздельное наведение… И…
– И что? – спокойно спросил Костя.
– И выходит, что я виноват…
– В том, что немцы вышли к Узловой? – спросил Костя. – В том, что наши проморгали удар и вбросили четыре эшелона прямо в пекло? Ты в этом виноват?
– Нет, я виноват в том, что не попытался – даже не попытался остановить бегущих, не попытался драться… – Севка скрипнул зубами.
Ему было обидно, до слез обидно, что в своем первом настоящем бою он повел себя как… как трус. И потом, в той хате, он просто попытался искупить свою вину… Попытался себе самому доказать, что не трус, что там, на станции, он не струсил, а растерялся. Если бы у него было чуть больше времени – он бы смог…
– Сева… – тихо сказал Костя. – Ты не психуй. Посмотри в окно.
– И что я там увижу?
– Ты дома, Сева. Ты у себя дома. Это плохо? Тебе здесь?..
– Мне здесь плохо! – выкрикнул Севка. – Плохо мне здесь. Ты это понимаешь? Что я здесь?.. Я думал, что способен на что-то… на что-то серьезное…
– Подвиг совершить?
– Да, подвиг. А что, это стыдно – хотеть совершить подвиг? Настоящий, не тот, что я вроде как совершил. Не запороть штыком четырех полусонных немцев с перепугу и не всадить немецкому диверсанту пулю в затылок по приказу Орлова. Настоящий. Такой, чтобы от меня зависело – делать это или нет. Чтобы я понял – могу я осознанно рискнуть. Понять, что я при этом почувствую, и понять, что чувствуют те люди… Те, в сорок втором. А вместо этого…
– А вместо этого ты спас мне жизнь, – сказал Костя. – Ты вытащил меня, считай, из могилы. А перед этим ты целый год… почти целый год не кланялся пулям. Ты немцев штыком заколол с перепугу? А в январе ты шел по тылам немцев – с перепугу?
– Мне приказал комиссар.
– И мне приказал комиссар. И что? А тем, кто стоял насмерть под Москвой, – им ведь тоже приказали. Стоять насмерть. И тем, что сдавались, – приказали стоять насмерть. И тем, что бежали с передовой в тыл, – тоже приказывали стоять насмерть. У всех на войне есть этот приказ, только не все его выполняют. Ты этого до сих пор не понял… Твой первый настоящий бой, тоже выдумал! Твой первый настоящий бой был в октябре сорок первого, в Москве. Тебя никто не заставлял перестреливаться с теми мародерами.
– Ты.
– Я? Я похож на ненормального? Если бы ты тогда отказался, то и я бы не влез в драку. Меня готовили не для того, чтобы я отстаивал учреждения советской торговли. Меня не для того комиссар натаскивал. Когда он узнал о той перестрелке, я думал, он меня в порошок сотрет. Это он тебе ничего не сказал, а я… я получил по полной программе. И если бы нам довелось с ним еще раз встретиться, то получили бы мы с тобой оба. За то, что отказались перейти, – Костя замолчал, ковыряясь вилкой в картошке. Потом поднял голову и вздохнул: – А то, что мы с тобой… что нам стало стыдно – это для комиссара не оправдание. Совсем не оправдание, между прочим. И тебе, кажется, звонят…
Из спальни донесся сигнал мобильника.
Это был Богдан.
– Привет, – сказал он.
– Привет, – сказал Севка.
– Ты еще помнишь, что сегодня праздник?
– Помню.
– Тогда одевайся, забирай своего подстреленного приятеля и двигай на площадь. Тут сегодня выставка боевой техники времен войны. Ничего такого не будет, но мы тут встретимся с парнями и отправимся отметить. Через сорок минут чтобы ты был у «Стекляшки».
Через сорок минут они были.
– Молодец, – одобрил Богдан, пожимая им руки. – Точность – большая редкость в наше суровое время. И очень большая ценность, особенно в такую холодину.
– Что техника? – спросил Севка.
– Ну… С одной стороны, она есть, с другой – особым изобилием не балует.
На булыжной мостовой площади стояли два бронеавтомобиля и мотоцикл. И было похоже, что людям в полушубках, шапках-ушанках и шлемофонах было гораздо теплее, чем «БА-двадцатому» и аппарату, название которого ни Севке, ни Косте известно не было.