– Ну… С одной стороны, она есть, с другой – особым изобилием не балует.
На булыжной мостовой площади стояли два бронеавтомобиля и мотоцикл. И было похоже, что людям в полушубках, шапках-ушанках и шлемофонах было гораздо теплее, чем «БА-двадцатому» и аппарату, название которого ни Севке, ни Косте известно не было.
Бронеавтомобили стояли, ссутулившись, втянув башни в плечи и все своим видом демонстрировали, что предпочли бы зимовать в тепле.
– Это что? – спросил Костя, указывая на незнакомую машину.
– «БА-шестьдесят четыре», образца сорок второго года, – долговязый Богдан попытался втянуть голую шею в плечи, спрятать ее от холодного ветра, гулявшего по площади вместе с морозом. – А что?
– Я такого не видел, – сказал Костя и посмотрел на Севку. – А ты?
– Не-а… – протянул Севка. – Может, ты, Богдан, напутал?
– Сам ты напутал, – обиделся Богдан. – Принят – в апреле сорок второго, летом – уже на фронте. На Воронежском и Брянском…
– А, – сказал Костя. – На Брянском. Понятно…
– Что понятно? – спросил удивленно Богдан.
– Понятно, почему я его не видел, – ответил Костя. – Вот «двадцатку»…
Костя подошел к машине, провел рукой по борту.
– Странный он какой-то, – тихо, чтобы Костя не услышал, сказал Богдан. – Интересно, он и до ранения был такой же?
– Откуда я знаю? – пожал плечами Севка, подумав, что нужно Костю предупредить, чтобы воздух свободы не сыграл с ним злую шутку. С другой стороны, и сам Севка вел себя не слишком разумно.
То, что он попросил Богдана по специфическим его связям выяснить судьбу комиссара, – еще как-то можно было списать на внезапно вспыхнувший интерес к истории. А вот вторая просьба…
Лучше бы у Богдана не получилось. Лучше бы…
– Кстати, Севочка… – Богдан огляделся по сторонам, как будто опасался чужих ушей. – Я пробил нужную тебе информацию. И даже бутылку с тебя требовать не буду. Значит, так…
Богдан стащил зубами перчатку с руки, достал из внутреннего кармана свернутый листок с распечаткой. Развернул, прикрыв спиной от любопытного ветра.
– Значит, Корелин, Евгений Афанасьевич, тысяча восемьсот восемьдесят девятого года рождения (не точно), комиссар госбезопасности третьего ранга… пропал без вести в августе тысяча девятьсот сорок второго года. В начале. Похоже, его уничтожили свои… – сказал Богдан. – Я попытался узнать подробности, но там какая-то мутная история. С ним вообще ничего непонятно, с этим твоим комиссаром.
– И ладно, – сказал Севка. – В августе сорок второго так в августе… Мы тут долго еще будем?
– Подойдут парни, и мы пойдем, – Богдан снова полез в карман. – А почему ты не спрашиваешь про орден?
– А что орден? – похолодев, спросил Севка.
Он ведь тогда сгоряча попросил приятеля. Просто хотел… Что хотел? Убедиться, что все это было правдой? Что он и на самом деле был в прошлом? Так ведь, если сам начал сомневаться – можно было спросить у Кости. А полез спрашивать у Богдана. Нет, скорее всего, он ничего не нашел. Награждали много, далеко не всегда все тщательно документировали. Севка попытался вначале сам найти, через Интернет, но как в кино – не получилось. На запрос не посыпалась первосортная информация, а вывалились перекрестные ссылки цитирования двух-трех информационных постов, которые сами сообщали, что трудно разобраться в архивах, что списки всех награжденных орденом Красной Звезды никогда не публиковались и, скорее всего, в ближайшее время…
– Не нашел?
– Почему же… – Богдан снова оглянулся на Костю, о чем-то разговаривавшего с хозяином броневика. – Нашел. И у меня есть мно-ого вопросов.
Богдан развернул второй лист.
– Значит, искомый орден был вручен летом сорок первого года…
Севка вздохнул. Понятно, что теперь у Богдана действительно возникнет мно-ого вопросов. И просто так послать его подальше – не получится.
Плохо. Ничего смертельного, но – плохо.
– Награжден им был лейтенант Залесский, Всеволод Александрович, – прошептал Богдан, которому, похоже, было немного не по себе. – Я чуть не охренел, когда получил информашку. То есть бывают совпадения. Если бы ты попросил найти своего однофамильца, даже полного, чтобы с одинаковым именем-отчеством, то я бы еще понял. Но ты ведь номер ордена назвал. Я не думал, что бывают такие совпадения. Это твой дед? Прадед?
Хорошая версия, обрадовался Севка. Действительно, у него мог быть прадед. Так часто бывает – через пару поколений, в результате того, что детей называют в честь дедов…
– Да, – сказал решительно Севка. – Со стороны отца… Он…
– Залесский Иван Константинович, – прочитал Богдан с листа. – Погиб в июне сорок первого, под Белостоком. Рядовой. Награжден не был. Залесский, Александр Парфенович, попал в плен Киевом, младший сержант. После освобождения – снова в армии. Награжден медалями «За отвагу» и «За победу над Германией». Все, Сева. Других прадедов у тебя со стороны отца на войне не было. Попробуй соврать еще раз. Вторая попытка. И кстати, твоего подранка зовут Константин Шведов? Отчество не знаешь? И ранен, ты говорил, он из трехлинейки? Так что, будешь врать – делай это тщательно. Я бы сказал – честно.
6 августа 1942 года. Москва
Честность? Какая, к черту, честность и искренность в этих стенах? Все просчитано и взвешено.
Корелин здесь бог знает уже сколько времени, но так и не понял, зачем его сюда привезли. Что хочет от него услышать Сталин? Не предположения же по поводу Власова на самом деле. И еще… Папка.
Она лежала на столе, там, куда ее положил Евгений Афанасьевич, и Сталин до сих пор даже не вспомнил о ней. И если папка останется у Сталина, то кто ее передаст Даниилу? Не сам же…
Корелин вздрогнул.
За всем этим стоит лично Иосиф Виссарионович? Это он контролирует все эти воронки и перемещения во времени? Тогда… тогда совершенно непонятно, почему до сих пор продолжается война. Почему она вообще началась? Или Орлов только что, совсем недавно встретился со Сталиным и обменял…
«Думаешь, мне легко было тебя предать?»
Сталин вернулся на свое место и с интересом наблюдал за Корелиным.
– Я… – начал Корелин. – Я хотел…
«То есть, если бы сейчас у вас была возможность что-то исправить?..» – прозвучало вдруг в голове у Евгения Афанасьевича.
«Что произошло – то произошло. История не любит всяких там «если бы»… Согласны?»
Корелин не обратил внимания во время разговора на эти фразы. Решил, что это просто фигуры речи.
Сталин ждал.
– Вам предложили изменить прошлое? – наконец смог выговорить Корелин.
– Мне? Прошлое? – улыбка у Вождя получилась искренняя и какая-то озорная, что ли… – Вы полагаете, что… Кстати, а как бы вы поступили в этом случае? Вы – во главе государства, которое сейчас харкает кровью, миллионы граждан которого по вашей вине погибли, искалечены, попали в плен… И вдруг вам предлагают шпаргалку. Вы будете знать, сколько и в каком месте сосредоточено немцами сил, когда они готовятся нанести удар. И вы можете сделать нечто очень важное. Например, предотвратить гибель тысяч людей. Или еще лучше – еще нет войны. Еще полгода до нее, до этой войны… И вам предлагают карты с диспозицией, данные о вооружении, войсках: количество, качество, недостатки… И вам доказывают, что все это – правда. Не знаю как, но доказывают. И что вы будете делать?
– А вы?
Сталин взял в руки свою трубку, задумчиво покрутил ее в руке. «Он очень устал», – подумал Корелин. Евгений Афанасьевич очень удивился, поняв, что, кажется, испытывает к одному из самых могущественных людей мира – или даже к самому могущественному человеку – нечто вроде жалости. Сочувствия.
– Я бы приказал их уничтожить, – тихо произнес Сталин. – Уничтожить… Без расспросов, без сомнений… Их карты и сводки – сжечь. Никому не показывать и самому не смотреть. И никто, находясь в здравом уме, на моем месте не поступил бы иначе. Я много об этом думал. У меня было семь лет. Семь долгих, почти бесконечных лет. Собственно, я сразу понял, как нужно поступить, если такое случится, а все остальное время пытался себя переубедить. Нельзя менять прошлое, ни в коем случае нельзя. Что произошло, то произошло, но если будет возможность изменить будущее – мое будущее? Это такой соблазн… И я горд, что смог его преодолеть. Семь лет пытки.
Семь лет. С тридцать пятого года. Что произошло в тридцать пятом, попытался вспомнить Корелин. Что-то произошло ведь…
– Да не ломайте вы голову, товарищ Корелин, – махнул рукой Сталин. – Не угадаете. Да и нет ничего конкретного. Просто – цифры, точное время событий. Все отмерено, чтобы я даже случайно невольно не смог ничего изменить. О гибели Куйбышева ничего сказано не было… Зато сообщили дату присоединения Саара к Германии, поведали, когда свастика станет государственным символом Германии. Точно, до копейки – результат парламентских выборов в Британии… Это, кстати, меня убедило больше всего…
– В чем убедило?
– В том самом, Евгений Афанасьевич. В том самом… Вы помните, что произошло двадцать третьего июля тысяча девятьсот тридцать четвертого года?
– Ну…
– Ладно-ладно, не нужно, не пытайтесь вспомнить. В этот день я встречался с известным английским писателем Гербертом Уэллсом. Он попросил о встрече, а я согласился. Понимал, что Кремлевским Мечтателем меня не назовут, но встреча с таким человеком в глазах мировой общественности… – «мировой общественности» прозвучало с иронией и легкой насмешкой. – Это было полезно, хотя, конечно, встреча была не такой исторически значимой, как разговор мистера Уэллса с Владимиром Ильичем. Мы беседовали о политике, о классовой борьбе…
– Я знаком с содержанием этой беседы, – сказал Корелин.
В пересказе той давней дискуссии диктатора с социалистом он не видел смысла. Если там было еще что-то, в официальный отчет не вошедшее, то пусть хозяин кабинета переходит к этому напрямую.
– У меня в библиотеке номер семнадцать журнала «Большевик» за тридцать четвертый год сохранился. И не так давно я текст даже перечитывал…
– Вот как? И что же вас подвигло?
– Хотел освежить в памяти одну цитату, – с некоторым даже злорадством ответил Евгений Афанасьевич. – Собственно, и в первый раз я внимательно ознакомился со статьей из-за того, что в некоторых кругах цитата из нее стала очень популярна. Ваши слова.
– Какие именно? Мне действительно интересно. Меня очень много цитируют… слишком много. Часто вырывают цитаты из контекста… Так что же так вас заинтересовало? – Сталин смотрел серьезно и немного напряженно. – Хотя бы приблизительно. О чем?
– Я помню дословно, – с самым серьезным видом сказал Корелин. – «Можно было бы сделать еще больше, если бы мы, большевики, были поумнее». Очень популярная была цитата в то время. Не для собраний, разумеется.
– Смешно, – Сталин чуть прищурился. – Действительно – смешно. Ну, а ради какой цитаты вы перечитывали?
– «Кому нужен полководец, усыпляющий бдительность своей армии, полководец, не понимающий, что противник не сдастся, что его надо добить? Быть таким полководцем – значит обманывать, предавать рабочий класс», – холодно произнес Корелин. – Перечитывалось в июне прошлого года. Вспомнил, полез проверить – точно.
Точно, мысленно повторил комиссар. Теперь – точно все решится.
Сталин встал из-за стола, прошелся по кабинету, заложив руки за спину. Корелин протянул руку, взял со стола заточенный карандаш. Сейчас Вождь взорвется. И что будет тогда?
Это уже прямое оскорбление. Такой срыв – слабость со стороны Корелина, но терпение у него уже исчерпано. Все – больше он не может да и не хочет вести умные беседы, выискивать в речи собеседника намеки и аллюзии, пытаться понять, чего же именно хочет Сталин.
Тот беседовал с Уэллсом? Замечательно. С автором «Войны миров», «Человека-невидимки» и…
Корелин удивленно посмотрел на Сталина. Машина времени? Уэллс разговаривал со Сталиным о путешествиях во времени? И еще в пространстве? Есть у англичанина рассказ о люке, позволявшем перейти из одного пространства в другое.
Черт! Надо было сразу сообразить…
– Я – плохой полководец, – негромко сказал, не останавливаясь, Сталин. – Возможно. Я прозевал удар – не исключено. Ну и кто-то на моем месте сыграл бы лучше? И конечно же кто-то из будущего, зная все наперед, разнес бы войска агрессора в клочья… Да? Не отвечайте, это риторический вопрос. Вы думали, что я обижусь? Я обиделся, да… Но не на вас, на себя… На себя я обиделся – не смог разобраться в куче поступавшей тогда информации и принять верное решение… Вы знаете, сколько сроков начала войны мне сообщали? Вы полагаете, наши генералы мне не повторяли с упорством, что нужно как-то реагировать, что нужно готовить упреждающий удар?.. Малой кровью и на чужой территории. Сколько раз все было взвешено и проверено. Гитлер ведь не дурак, мы все это прекрасно сознавали, что бы там ни писали в газетах. Как он мог решиться нанести удар при таком соотношении сил? Никто не решится. Никто! А он… Он тоже, наверное, не смог выбрать в потоке информации правильную, не поверил, что у нас больше двадцати тысяч танков. Ударил и чуть не победил. Нас с нашим многократным преимуществом.
Сталин снова прошелся по кабинету. Остановился, помолчал. Вернулся к столу.
– Но мы сейчас не об этом. Мы о встрече с писателем. Беседа получилась милая, очень неплохо смотрелась потом в западных средствах массовой информации. Да и обо мне Уэллс высказался достаточно… положительно. Но в официальные отчеты вошла не вся беседа. Да, не вся…
Уэллс закончил беседу о перспективах классовой борьбы и о допустимости в ней насилия. От приглашения посетить съезд советских писателей вежливо отказался, сославшись на занятость и плотный график своей поездки по миру. Можно было прощаться, но что-то в поведении писателя заставило Сталина терпеливо ждать. Ждать продолжения.
Переводчик начал нервничать, пауза, возникшая в разговоре, ему не нравилась. Стенографист растерянно смотрел в свой блокнот.
Уэллс отводил взгляд, словно никак не мог решиться сказать нечто очень важное, но не знал, как на это отреагирует хозяин.
– На прощание, – сказал наконец Уэллс, – я хотел бы сделать вам подарок…
Уэллс положил ладонь на бумажный пакет, лежавший все время беседы возле него на столе.
Наверняка содержимое пакета проверяли перед тем, как впустить англичанина, поэтому Сталин спокойно ждал, пока тот снимет оберточную бумагу.
Ну, понятно, что книга. Что еще мог подарить писатель?
– Вот, я бы очень хотел, чтобы вы… – начал Уэллс, но Сталин, рассмотрев обложку, кивнул с улыбкой.
– Я читал этот роман, господин Уэллс. В издании Сытина, приложение к журналу «Вокруг света». Трудно согласиться с тем, что самый передовой класс превратится в морлоков. Хотя, с моей точки зрения, это куда лучше, чем стать элоями…
Переводчик не успел перевести фразу на английский, Уэллс продолжил, не дожидаясь окончания.
– Я, собственно, и не предполагал, что можно путешествовать во времени… – тихо сказал Уэллс. – Тогда – не предполагал. Это был способ рассказать о моих идеях… предупредить… Но недавно… Два года назад, когда я еще даже не предполагал встретиться с вами, ко мне пришли и… В общем, вам просили передать вот этот конверт. При случае, так сказать.
Англичанин достал из внутреннего кармана пиджака запечатанный конверт.
Переводчик вздрогнул и побледнел. Стенографист выронил карандаш, торопливо подхватил его и замер.
– Я не знаю имени того, кто мне дал этот конверт, но в том конверте, что был предназначен для меня, содержалась информация… Меня она если не убедила, то заставила серьезно относиться к самой возможности путешествия во времени. Поэтому… Поэтому я передаю конверт вам и прошу разрешения откланяться, господин Сталин. Да, и моя книга – в подарок.
Уэллс встал, поклонился неловко.
– До свидания, – сказал хозяин кабинета, тоже вставая. – Я надеюсь, что наша с вами беседа поможет улучшению взаимопонимания между нашими народами…
– Да-да, я тоже надеюсь, – еще раз поклонился англичанин. – До свидания.
– Если вам что-нибудь понадобится, возникнет какая-либо просьба…
– Да, спасибо. Спасибо.
Уэллс вышел из кабинета. Переводчик и стенографист, оба белее мела, выскользнули следом.
Сталин задумчиво посмотрел на конверт. Потом взял его со стола и вскрыл.
– Я подумал, что в конверте окажется послание от кого-нибудь из наших интеллигентов… Ну, попросил иностранца передать лично очередную просьбу быть помягче с работниками умственного труда, мало ли как бывает… Но там было письмо со списком событий, которые произойдут после нашей встречи с писателем. Согласитесь, то, что дата самой встречи была указана точно, – уже большое достижение в предсказаниях. За два года знать, когда у меня в расписании возникнет дыра… Это, конечно, если письмо не было подделкой. Мистификацией. Первым в нем упоминалось сентябрьское послание из Лиги Наций – информация подтвердилась, и меня это слегка насторожило… Потом… Потом я стал ждать встречи с человеком, отправившим послание. – Сталин внимательно посмотрел в лицо Корелину. – Ждать семь лет, до августа сорок первого… Семь лет пытки.
– Он вам что-то пообещал?
– Что? – удивленно спросил Сталин.
– Он ведь вам что-то обещал, – Корелин, не поднимая головы, рассматривал карандаш в своей руке. – Не могли же вы его о чем-то просить…
– Почему? Вы думаете, что товарищ Сталин не может кого-то о чем-то просить?
Корелин отложил карандаш.
– Хотя, вы правы, конечно… – невесело улыбнулся Сталин. – Я, наверное, разучился просить. Не излагать просьбу, конечно, а именно просить – искренне и униженно. Разучился… И господин Орлов…