10 мая 1922 года, спустя восемь дней после регистрации брака, Сергей Есенин с молодой супругой, которая была далеко не молодой, отправился в Европу, а затем в США. Пятнадцатимесячное путешествие. И вот что интересно. На Западе могли жить (при всей неустроенности, некомфортности и ностальгии) многие поэты и писатели Серебряного века. Кто чуть хуже, кто чуть лучше. Но только не Есенин. На Западе ему было тяжко, не по себе, поэтому невозможно представить Есенина в роли эмигранта. Вот характерные выдержки из некоторых есенинских писем:
Александру Сахарову из Дюссельдорфа, 1 июля 1922 года:
«…Родные мои! Хорошие! Что сказать мне вам об этом ужаснейшем царстве мещанства, которое граничит с идиотизмом? Кроме фокстротов, здесь почти ничего нет. Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот. Человека я пока не встречал и не знаю, где им пахнет. В страшной моде господин доллар, на искусство начхать — самое высшее музик-холл…»
Анатолию Мариенгофу, Остенде, 9 июля 1922 года;
«…Милый мой, самый близкий, родной и хороший, так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая „северянинщина“ жизни, что просто хочется послать это все к энтой матери… Там, из Москвы, нам казалось, что Европа — это самый обширнейший рынок распространения наших идей в поэзии, а теперь отсюда я вижу: боже мой! до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны еще и быть не может…»
Анатолию Мариенгофу, Нью-Йорк, 12 ноября 1922 года:
«…И правда, на кой черт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя штука эта душа… С грустью, с испугом, но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни, Есенин, свою душу, это так же неприятно, как расстегнутые брюки… В голове у меня одна Москва и Москва. Даже стыдно, что так по-чеховски…»
Обращаясь к любимой женщине, Есенин писал:
«Рок событий» — ключевое определение… «Промелькнул в Европе отчаявшийся, сорвавшийся, неудержимо летящий в пропасть Есенин. Вернувшись в Россию, он повесился, предварительно перерезав себе жилы» (Николай Оцуп).
Лучший лирик России XX века ушел из жизни в 30 лет. Ушел, «словно» он «весенней гулкой ранью проскакал на розовом коне».
Проскакал — и исчез. И все хочется смотреть ему вслед…
ЗАЙЦЕВ Борис Константинович 29.1(10.II).1881, Орел — 28.I.1972, Париж
Борис Зайцев пережил почти всех своих современников по Серебряному веку. В 1971 году в Париже торжественно отпраздновали 90-летие Бориса Константиновича — «последнего лебедя Серебряного века». Он скончался через год. И успел сказать свое слово в защиту современной русской литературы, написав в 1969 году открытое письмо в поддержку Александра Солженицына. Бориса Зайцева ввел в литературный кружок московских неореалистов Леонид Андреев в 1902 году, и вот спустя десятилетия уже стоящий на сходе Зайцев подает руку Солженицыну, — прощальный привет от Серебряного века.
Борис Зайцев — прозаик, мемуарист, переводчик, — пришел в литературу из дворянской семьи и с хорошим образованием. Кумир молодого Зайцева — Чехов. Он находился и под влиянием Бунина, с которым дружил долгие годы, и Владимира Соловьева. Его первые рассказы — некий лирико-натуралистический модерн. По поводу первой книги Зайцева «Рассказы» (1906) Зинаида Гиппиус писала: «Читая Зайцева — грустишь, но ждешь… Язык простой и круглый… действительно живописный, иногда очень яркий. Так видел бы природу современный Тургенев… Тургенев без романтизма… и… без тенденции». Соединение натурализма и символизма зафиксировал у Зайцева Андрей Белый.
Интересно, что Зайцев был связан с Москвой (он жил в арбатских переулках) и с Петербургом, где он много печатался и вращался в литературной среде, в частности посещал «среды» на «Башне» Вячеслава Иванова. Нельзя не отметить связь Зайцева с Италией. «С ней впервые я встретился в 1904 году, — отмечал Зайцев в воспоминаниях „О себе“, — а потом не раз жил там (в 1907–1911) — и на всю жизнь вошла она в меня: природой, искусством, голубым своим обликом. Я ее принял как чистое откровение красоты».
Увлечение Италией сблизило Зайцева с Павлом Муратовым, который свое исследование «Образы Италии» посвятил Зайцеву.
Благодаря Италии Борис Зайцев полюбил Данте, в 1922 году вышла его работа «Данте и его поэма». Георгий Чулков, современник Зайцева, подметил интерес Зайцева к «высокому» в мировой культуре: «Мне нравилось в Зайцеве то, что он постоянно искал каких-то больших встреч — то с Гете, то с Данте, то с Италией раннего Возрождения… Сердце у него лирное…»
«Лирное сердце» — прекрасный образ; а вот какую характеристику Бориса Зайцева оставил Андрей Белый: «…образец доброты, простоты, честности, скромности, благородства.
Иногда кажется мне, что просто „святой человек“; иконописный лик его вполне выражает душевную сущность…»
Ну, а в смысле творчества? «Поэтом космической жизни», который «сливает людей с природой», назвал Зайцева критик Аркадий Горнфельд. И, конечно, нельзя не процитировать «Силуэты русских писателей». В них Юлий Айхенвальд так писал:
«На горизонте русской литературы тихо горит чистая звезда Бориса Зайцева. У нее есть свой особый, с другими не сливающийся свет, и от нее идет много благородных утешений. Зайцев нежен и хрупок, но в то же время не сходит с реалистической почвы, ни о чем не стесняется говорить, все называет по имени; он часто приникает к земле… Это удивительное сочетание натурализма и поэтичности…»
Россия, Москва, Арбат, лес с брусникой и черникой и все прочее, по Айхенвальду, «колеблются у Зайцева в дымке ненавязчивой меланхолии».
В 1909 году вышла вторая книга рассказов Зайцева, в 1911 году — третья, выходит роман «Дальний край», повесть «Голубая звезда». В 1916–1919 годах публикуются «Сочинения» Зайцева в семи томах. Появляется даже пьеса «Усадьба Ланиных», от которой Зайцев тут же открещивается: «Да я и никакой не драматург. Это меня Чехов сбил. Правда, к удивлению моему, эта „Усадьба“ шла с большим успехом у Корша… Все равно, театр не мое дело».
Постепенно в своем творчестве Борис Зайцев отходит от импрессионизма (некая дань моде Серебряного века) и окончательно переходит в лагерь реализма.
Война и революция застали Зайцева в имении отца в Притыкино, на Оке в Тульской губернии. Оттуда он пишет открытое письмо к Луначарскому, в котором заявляет протест против удушения свободы слова и заявляет о своем неприятии большевизма. Но тем не менее новую власть пришлось принять. В 1922 году по возвращении в Москву его избирают председателем Московского отделения Всероссийского союза писателей. Зайцев работает в кооперативной лавке писателей и участвует в работе в «Studio Italiano» (есть рассуждения о Боттичелли, но уже нет никакого «кьянти»). О том тяжелом времени вспоминает Зайцев в своих мемуарах «Москва 20–21 гг.»:
«…Одна беда надвигалась на нас внушительно: голод. Гершензон разузнал, что у Московского совета есть двести пудов муки, с неба свалившихся. В его извилистом мозгу вдруг возникла практическая мысль: съесть эту муку, т. е. не в одиночку, а пусть русская литература ее съест. Наше правление одобрило ее. И вот я снова в Никольском переулке, снова папиросы, валенки, пальто с барашковым воротником, несвязная речь, несвязный ход гершензоновских ног по зимним улицам Москвы…»
Визит к «хозяину» Москвы Льву Каменеву (Зайцев был с ним знаком еще до революции) — и победа: «мука попала к голодающим писателям».
«И далее картина, — вспоминает Зайцев: — Смоленский бульвар, какой-то склад или лабаз. Морозный день. Бердяев, Айхенвальд, я, Вяч. Иванов, Чулков, Гершензон, Жилкин и другие — с салазками, на них пустые мешки. Кто с женами, кто с детьми. Кого заменяют домашние. В лабазе наш представитель, И.А. Матусевич, белый от муки, как мельник, самоотверженно распределяет „пайки“ (пуд, полтора). Назад мы их везем на санках, тоже овеянные питательною сединою, по раскатам и ухабам бульвара — кто на Плющиху, кто к Сивцеву Вражку, кто в Чернышевский. Ну, что ж, теперь две-три недели смело провертимся».
Вот чем обернулся Серебряный век и вот в какие условия попали рафинированные эстеты-интеллигенты. Не мудрено, что многие не выдержали такого тяжкого испытания и всеми правдами и неправдами покинули Россию. Уехала и семья Бориса Зайцева — 8 июня 1922 года — с визой на выезд за границу для поправки здоровья.
После некоторых скитаний (Германия, Италия) с 1924 года Зайцев обосновался в Италии и о своем выборе никогда не жалел: «Живя вне Родины, я могу вольно писать о том, что люблю в ней — о своеобразном складе русской жизни…, русских святых, монастырях, о замечательных писателях России».
Вот чем обернулся Серебряный век и вот в какие условия попали рафинированные эстеты-интеллигенты. Не мудрено, что многие не выдержали такого тяжкого испытания и всеми правдами и неправдами покинули Россию. Уехала и семья Бориса Зайцева — 8 июня 1922 года — с визой на выезд за границу для поправки здоровья.
После некоторых скитаний (Германия, Италия) с 1924 года Зайцев обосновался в Италии и о своем выборе никогда не жалел: «Живя вне Родины, я могу вольно писать о том, что люблю в ней — о своеобразном складе русской жизни…, русских святых, монастырях, о замечательных писателях России».
Покинув Россию, Зайцев еще больше полюбил «Святую Русь», и в его произведениях резко повысилась религиозная доминанта. Ни на какие компромиссы с советской властью он не шел. Более того, «победа СССР в 1945 году, по словам Зинаиды Шаховской, была для Зайцева не русской победой, так как не могла послужить возрождению России и освобождению ее народа, и всякое заигрывание или кокетничанье с советскими властями было для него неприемлемо».
В эмиграции Борис Зайцев много пишет, он — один из наиболее уважаемых писателей старшего поколения. 30 сентября 1928 года на белградском съезде русских ученых и писателей Борис Зайцев получил, вместе с Зинаидой Гиппиус и Куприным, из рук короля Югославии Орден Св. Саввы (покровителя искусств) 2-й степени.
Из творческого наследия зарубежного периода следует выделить воспоминания «Москва» (1939), «Далекое» (1965), роман «Золотой узор» (1926), автобиографические романы («Путешествие Глеба», «Тишина», «Юность», «Древо жизни»). Последний рассказ «Река времени» был написан Зайцевым в 1964 году — Зайцеву шел 83-й год.
О своем житье-бытье во Франции Зайцев написал роман «Дом в Пасси» (1935). К 950-летию крещения Руси Зайцев сотворил «Слово о Родине». В нем прозвучала мысль о целостности духовного облика России, не разрушенного ни «татарщиной», ни веками трудной и трагической истории. «Для русского человека в изгнании, — отмечал Борис Зайцев, — мировая слава Родины и сознание мировой значительности духа русского несет и еще оттенок: защиты, укрытия в одиночестве и заброшенности. Даже больше — связи, соединения».
Слова Бориса Зайцева всегда звучали весомо и убедительно, и не случайно он в 1947 году был избран председателем Союза русских писателей и журналистов во Франции. Именно во Франции Борис Зайцев нашел свой излюбленный «град Китеж», и русские березки склонились на его могиле на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
ЗАМЯТИН Евгений Иванович 20. I(1.II).1884, Лебедянь Тамбовской губернии — 10.III.1937, Париж
Блестящий ученик Гоголя, языкотворец, один из создателей русской сатиро-утопической литературы, вечный бунтарь и отрицатель Евгений Замятин в своей автобиографии отмечал:
«По самой середине карты — кружочек: Лебедянь — та самая, о какой писали Толстой и Тургенев. В Лебедяни родился… Рос я под роялем: мать — хорошая музыкантша. Гоголя в четыре — уже читал. Детство — почти без товарищей: товарищи — книги».
Гимназию Замятин окончил с золотой медалью. И хотя его «коньком» были сочинения по русскому языку, из «упрямства» он «выбрал самое что ни на есть математическое» — кораблестроительный факультет Петербургского политехнического института. Стал «студентом-политехником косовороточной категории» (студенты щеголяли тогда в синих косоворотках). В 1908 году он окончил институт в звании морского инженера и был оставлен при кафедре корабельной архитектуры. Замятин был хорошим корабелом, а мог стать и просто замечательным, если бы литература не захватила его целиком. И тем не менее Замятин, командированный в Англию, участвовал в создании там пяти ледоколов для России.
Было у Замятина и еще одно увлечение — революция. «Революция была юной, свободной, огнеглазой любовницей, — и я, — признавался Замятин, — был влюблен в Революцию». Революция — как протест против затхлой власти, как надежда на лучший, лучезарный мир, как вечная иллюзия молодости!..
Увлечение идеей переустройства общества привело Замятина в ряды РСДРП, в революцию 1905 года и в одиночную камеру на Шпалерной (потом он туда же угодил в 1922 году, после победы революции). В «орден революционеров» Замятин пришел из среды «русских студентов, для которых бунт в ту пору был такой же священной традицией и непременной принадлежностью, как голубая студенческая фуражка». С одной стороны, традиция, а с другой — желание быть там, где труднее и опаснее. Характерное признание Замятина: «В те годы быть большевиком — значило идти по линии наибольшего сопротивления: и я был тогда большевиком…»
К октябрю 1917-го Замятин — уже крупный писатель. Его литературный дебют состоялся в 1908 году рассказом «Один». Высылка (после того, как он отсидел в тюрьме) активизировала в нем творческий процесс, и, как не без иронии написал он сам: «Если я что-нибудь значу в русской литературе, то этим я обязан Петербургскому Охранному Отделению». По словам Виктора Шкловского, Евгений Замятин «вошел в литературу сильно и уверенно, как ледокол, ломая перед собой лед. Редко кто сразу так хорошо начинает».
Повесть Замятина «Уездное» стала произведением на уровне Гоголя и Салтыкова-Щедрина. В нем писатель правдиво, емко и колоритно изобразил темный и провинциальный быт России. Создал повесть-антижитие — процесс расчеловечивания Анфима Барыбы (слова, обращенные к нему: «Души-то, совести у тебя — ровно у курицы…»). Гротескное сравнение антигероя с воскресшей нелепой русской курганной бабой имеет у Замятина символический смысл.
В последующий повести «На куличках» и многочисленных рассказах писатель был по-гоголевски глубок и ярок, по-лесковски мастеровит в языке, а поверх его серьезности и почти суровости проглядывала специфическая замятинская ухмылочка сказителя-сатирика.
После Октября 17-го Замятин много работает, преподает, пишет, превращает петроградский «Дом искусств» в «своего рода литературную академию», участвует во всех «затеях: издать классиков всех времен и всех народов, объединить всех деятелей всех искусств, дать в театре всю историю всего мира» — такие были тогда гиперболические идеи, такой был всемирный замах. Но было и другое. Приглядевшись к «огнеглазой революции», а точнее, к тому, что она принесла, Замятин напрочь от нее отвернулся. Строящаяся страна Утопия, с каждым годом, с каждым месяцем, с каждым часом показывала свои отвратительные черты: насилие, уравниловку, обезличивание человека. Увидев это, Замятин содрогнулся и написал роман «Мы», предвосхитив утопии Оруэлла и Хаксли.
Роман «Мы» написан в 1920 году, но Замятин сумел заглянуть в 30 — 40-е и последующие тоталитарные годы, когда обезличенные люди, покорные «нумера» славят «Благодетеля», когда быть счастливым означал лишь долг каждого по отношению к государству, когда все личное исчезало в сиянии «Единого Государства». В романе Замятина жизнь всего народа спланирована, централизована, и даже любовь подвергнута жесткой регламентации: лишь в определенно указанные дни гражданам выдавались «розовые талончики» на получение «сексуального продукта».
Слава Богу, в советские времена до этого не дошли, но ведь могли! Разве мы с вами не участвовали в выборах, о которых Замятин писал в романе «Мы»: «Это всегда был самый величественный момент праздника. „Завтра — день ежегодных выборов Благодетеля. Завтра мы снова вручим ключи от незыблемой твердыни нашего счастья…“»
Естественно, роман «Мы» напечатать в СССР не удалось. Он вышел впервые в английском переводе в 1924 году, затем на чешском и французском языках. В рукописи роман ходил и по России. Власти не могли принять книгу Замятина. Возмутились и дали команду «фас!», после чего началась открытая и оголтелая травля писателя.
Критик Левидов припечатывал: «Замятин — писатель с подлинным прошлым, сомнительным настоящим и несомненным отсутствием будущего». Замятин же считал, что будущего нет как раз у советских писателей, ангажированных и прикормленных властью. В знаменитой статье «Я боюсь» (1921) он писал:
«Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока не перестанут смотреть на демос российский как на ребенка, невинность которого надо оберегать. Я боюсь, что настоящей литературы у нас не будет, пока мы не излечимся от какого-то нового католицизма, который не менее старого опасается всякого еретического слова. А если неизлечима эта болезнь — я боюсь, что у русской литературы одно только будущее — ее прошлое».
Настоящую литературу, утверждал Замятин, делают не исполнительные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари, скептики. Но заметим: у всех у них была незавидная судьба в годы советской власти: кому вышел расстрел, кому ссылка, кому немота…
После 1929 года Замятина перестали печатать. «По существу вина Замятина по отношению к советскому режиму заключалась в том, что он не бил в казенный барабан, не „равнялся“, очертя голову, но продолжал самостоятельно мыслить и не считал нужным это скрывать», — отмечал близко знавший Замятина художник Юрий Анненков.