Далее появились романы «Зеркало» (1939), «Оставь надежду навсегда» (1949), причем последний был ею же переведен на французский язык. Она написала по-французски три пьесы. Много переводила. Работала над киносценариями. И тащила на себе семейный воз. «Все удары, сыпавшиеся на нас постоянно, падали на меня, а не на него, — вспоминала Одоевцева свое супружество с Георгием Ивановым. — И всю жизнь он жил, никогда и нигде не работая, а писал только, когда хотел. Впрочем, хотелось ему довольно редко…»
В первые годы эмиграции Одоевцева и Георгий Иванов жили довольно сносно, получая ежемесячную пенсию от отца Ирины Владимировны. А после, когда он умер и оставил наследство, некоторое время супруги жили даже шикарно — «в роскошном районе Парижа, рядом с Булонским лесом». Но потом, естественно, все благополучие рухнуло, а пришедшие во Францию немцы реквизировали дом в Огрете, под Биаррицем. В 1946 году Одоевцева и Георгий Иванов вернулись в Париж и поселились в Латинском квартале, в гостинице «Англетер». В последние годы они находились на грани черной нужды.
В 1958 году Георгий Иванов умер. Одоевцева живет почти 20 лет в доме для престарелых под Парижем. Казалось бы, все кончено: одиночество и старость. Уже в России Одоевцеву спросили: «Вы прожили с Георгием Ивановым самые счастливые свои годы?» На что она ответила: «Нет, почему же? Я была много раз счастлива и после смерти Георгия Иванова». В 1948 году Одоевцева лукаво писала:
Как вспоминают современники, Одоевцева умела радоваться даже крохам и осколкам счастья. В 83 года (!) она вышла второй раз замуж за литератора Якова Горбова, сына петербургского миллионера, ставшего в эмиграции таксистом и писавшим на стоянках романы. Одоевцева и Горбов прожили вместе четыре года. Через четыре года он скончался, и Одоевцева горько пошутила: «Была вдовой поэта, стала вдовой прозаика». Как обычно, незаметно подкралась старость, время подведения итогов и воспоминаний.
Нет, Ирина Одоевцева ничего не забыла, о чем свидетельствуют два тома мемуаров, напечатанных впервые в Вашингтоне — «На берегах Невы» (1967) и «На берегах Сены» (1983). «На берегах Невы» — это воспоминания о поэтах Серебряного века («Я одна из последних, видевших и слышавших их»). По словам Зинаиды Шаховской, петербургские воспоминания Одоевцевой отличаются «своей молодостью, легкостью, беззлобностью». Одоевцеву интересовало главное в своих современниках — их поэтический дар; она сознательно опускала все мелочное и, по ее признанию, видела их окруженных сиянием, «как лики святых на иконе».
Вторая книга мемуаров «На берегах Сены» имеет другую тональность. «О горьком жребии эмигрантских писателей вспоминать тяжело и больно, — признавалась Одоевцева. — Это сплошной перечень преждевременно умерших, погибших в газовых камерах нацистов или кончивших свои дни в унизительной бедности, бедности, которой не удалось избежать даже нашему Нобелевскому лауреату Бунину». Но есть в воспоминаниях и другие страницы. С восхищением описывает Одоевцева собрания «Зеленой лампы» у четы Мережковских. Самого Мережковского она почитает «мыслителем, златоустом и поэтом». С горечью отмечает, что Марина Цветаева не могла терпеть ни ее, ни Георгия Иванова, называя обоих эстетами. В свою очередь, Одоевцева терпеть не могла Владимира Набокова за однажды услышанную фразу: «Это Одоевцева, оказывается, такая хорошенькая! Зачем только она пишет?»
Не писать Ирина Одоевцева не могла. Не могла она и отказаться от навязчивой идеи вернуться на родину. Ее многие отговаривали, как можно решиться на такой переезд в таком возрасте. Но она в который раз проявила решительность: «Я еду, если даже умру в дороге…»
11 апреля 1987 года на кресле-каталке, в сопровождении советского врача, она прилетела из Парижа в Ленинград. Из своих 92 лет она не была на родине 65! Ирина Владимировна была счастлива и не сдержала слез около Летнего сада, о котором она когда-то писала в стихах:
Все в городе на Неве было полно воспоминаний. Проезжая по Бассейной, она сказала своим спутникам: «По той вот улице я шла к Гумилеву. На его доме была еще вывеска „Портной“, и мы говорили тогда, что Гумилев здесь шьет стихи».
Одоевцева дожила до выхода на родине своих мемуаров и ощутила на себе весь драматизм перестроечных лет. «Неужели нельзя купить хорошей ветчины?» — спрашивала она, а ей отвечали: «Нельзя. У нас же революция». Одоевцева была в ужасе: «Как, опять?!»
Ирина Владимировна скончалась в возрасте 95 лет, так и не узнав, что будет с Россией в дальнейшем.
ОЦУП Николай Авдеевич 23. X(4.XI).1894, Царское Село — 28.XII.1958, Париж
Николая Оцупа чаще всего представляют учеником и биографом Николая Гумилева. Действительно, это так, Оцуп даже ходил хлопотать в ЧК, когда Гумилева арестовали. Написал о своем любимом поэте несколько работ, в эмиграции за фундаментальное исследование о Гумилеве Оцуп в 1951 году получил ученую степень доктора наук в Парижском университете. Да, Оцуп — гумилевовед, но он представляет интерес и сам по себе.
Оцуп родился в семье придворного фотографа и окончил Александровский лицей в Царском Селе. «А Царское Село, воистину город Муз, город Пушкина и Анненского, не это ли идеальное место для будущего поэта?» — писал Оцуп. И он стал поэтом, вначале заложив за 32 рубля золотую медаль, полученную по окончании гимназии; в 1913 году Николай Оцуп отправился в Париж, где учился «с отвращением» в «Ecole de Droit», зато с упоением в Коллеж де Франс слушал лекции философа-спиритуалиста Анри Бергсона. Вернувшись в Россию, Оцуп поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, попал в армию и в феврале 1917-го вернулся в революционный Петроград, «с красными знаменами, ошалевшими броневиками» и, естественно, сам тоже ошалел. Но, будучи юношей весьма сообразительным, понял, что «нужно заниматься своим делом», и принял приглашение Горького на работу в издательстве «Всемирная литература».
В 1919 году состоялось знакомство Николая Оцупа с Блоком и Гумилевым. Оцуп вспоминал: «В 1918–1921 годах не было, вероятно, среди русских поэтов никого равного Гумилеву в динамизме непрерывной и самой разнообразной литературной работы. Именно тогда мне привелось близко его узнать. Знакомство наше быстро перешло в дружбу. Он предложил мне помочь восстановить „Цех поэтов“ и быть с ним соредактором сборников „Цеха“».
Во второй «Цех поэтов» вошли Георгий Иванов, Марк Лозинский, Георгий Адамович и другие молодые поэты.
В 1921 году вышел первый сборник стихотворений Оцупа «Град».
Стихи легкие, летучие, пропитанные акмеистической печалью.
О, жизнь!.. В настоящей жизни были иные туманы и другие ароматы. Брат Павел был расстрелян в ЧК, а сестра Надя сотрудничала с тем же ЧК, щеголяла в кожаной куртке с револьвером за поясом, что в дальнейшем не гарантировало ей уверенности за собственную жизнь, и она крепко пострадала из-за «троцкистского уклона».
7 августа 1921 года умер Александр Блок. «Блока гроб я подпирал плечом…», — напишет Оцуп. 24 августа был расстрелян Гумилев. Оцуп пережил гибель Гумилева как семейное горе и личное предупреждение. Большинство членов «Цеха поэтов» приняло решение эмигрировать из новой России. Уехал и Оцуп в Берлин «по состоянию здоровья», хотя со здоровьем у Оцупа было тогда все в порядке. Он был молод и энергичен. В петроградских литературных кругах к нему относились с добродушной насмешкой за его умение и предприимчивость: Оцуп имел обыкновение уезжать временами из голодного Петрограда в провинцию и привозить оттуда всякую снедь. Его фамилию Корней Чуковский шутя расшифровывал как аббревиатуру: Общество Целесообразного Употребления Пищи. Георгий Иванов писал об Оцупе:
Доставать продукты Оцуп умел мастерски, но изжить постоянно сосущий страх под ложечкой никак не мог. В 1922 году он покинул советскую Россию и воспрянул духом в Берлине, где
Но не только. Берлин был тогда литературной столицей русского зарубежья. «Дом искусств», кафе «Ландграф», где любили встречаться русские писатели и куда часто захаживали Николай Оцуп и Георгий Иванов, почти два десятка издательств… Оцуп переиздает в Берлине свой «Град» и в 1926 году выпускает второй сборник «В дыму».
Оцупа берлинского периода его приятель Бахрах вспоминает так: «С явным налетом элегантности, внешней и внутренней, был он всегда очень аккуратен, всегда чистенько выбрит, какой-то лощеный, может быть, даже преувеличенно вежливый и своей корректностью выделяющийся в литературной, склонной к богемности, среде… Если бы я теперь постарался мысленно восстановить его внешний облик, перед моими глазами встал бы молодой человек спортивного вида, в белых фланелевых брюках, с теннисной ракеткой в руке».
И хотя в сборнике «В дыму» у Оцупа часто встречаются такие мрачности, как туман, мгла, мрак и ад, сам внутри своей души он был светлым человеком. Как написал французский исследователь Луи Аллен: «Тема страха, которая так давит у Тютчева и отравляет прелесть некоторых стихотворений Блока, почти отсутствует у Оцупа…»
«Оцуп, — как отмечает уже Борис Поплавский, — был задуман миротворцем, жалостливцем, голубем неким…» Хотя и «голубю» порой было несладко.
Из Берлина Николай Оцуп переехал в Париж, где в 1928 году вышла отдельным изданием его поэма «Встреча». С 1930 по 1934 год Оцуп издает журнал «Числа», в который он сумел привлечь и старшее поколение (З. Гиппиус, Мережковского, Б. Зайцева, Ремизова и др.) и молодое (Газданова, Поплавского, Терапиано, Раису Блох и др.). А какие художники оформляли «Числа»! Ларионов и Гончарова, Сутин и Шагал; использовал также Оцуп репродукции Дерена, Модильяни, Пикассо…
Занимаясь редакторско-издательской деятельностью, Оцуп продолжал писать стихи.
И, конечно, тоска по родине!
Но тоска без идеализации, без сентиментальных слез, ибо, как написал Оцуп в прекрасном стихотворении «Буря мглою»:
Особая страница в жизни Оцупа: Вторая мировая война. Он записался добровольцам во французскую армию. Воевал. Полтора года провел в тюрьме в Италии, бежал, был схвачен и отправлен в концлагерь, откуда в 1942 году снова бежал, уведя с собой 28 военнопленных. В 1943 году Оцуп стал участником итальянского Сопротивления. Был смел и храбр, за что удостоен английских и американских наград, со стороны СССР своеобразная награда: полное замалчивание.
С 1935 года по 1950-й Оцуп писал «Дневник в стихах» длиной в 12 тысяч строк, который, по мнению поэта и литературоведа Юрия Иваска, является «памятником последнего полувека». Помимо дневника, Оцупу принадлежат книга воспоминаний «Современники» и двухтомное издание «Жизнь и смерть» (Париж, 1961). В последние годы своей жизни Оцуп утверждал, что на смену акмеизму, сыгравшему свою роль, пришел «персонализм» как реакция на атеизм, стадность, «это не эгоизм писателя, это защита его личного достоинства».
Николай Оцуп прожил 64 года и умер от разрыва сердца. Его прах покоится на русском кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, под Парижем. «За нами, — писал в своем „Дневнике“ Оцуп, — столько же бесчисленных смертей…»
ПАСТЕРНАК Борис Леонидович 29. I(10.II).1890, Москва — 30.V.1960, Переделкино
Можно сказать, что Борис Пастернак родился под крылом Серебряного века. Наиболее близки к его творчеству были три поэта: Анненский, Блок и Рильке. В ранние годы он испытал влияние Андрея Белого.
Отец Бориса Пастернака — известный художник Леонид Пастернак, мать — одаренная пианистка Розалия Кауфман. «Кроме его собственной натуры, за ним стояла культурная порядочность отца и матери, а вдали где-то легендарная тень Льва Толстого», — отмечал Борис Зайцев.
Борис Пастернак мог стать художником (под влиянием отца), музыкантом (его благословлял Скрябин), ученым-философом (учился в Германии, в университете Марбурга), но он стал поэтом. Окончательный поворот к поэтическому творчеству состоялся в 1912 году: «Я основательно занялся стихописанием, днем и ночью и когда придется я писал о море, о рассвете, о летнем доме, о каменном угле Гарца», — вспоминал Пастернак в автобиографической «Охранной грамоте».
В апреле 1913 года выходит коллективный альманах «Лирика» группы «Сердара», в которую входил Пастернак. В сборнике 5 стихотворений, в том числе ставшее хрестоматийным:
Вот это состояние «навзрыд» — «И чем случайней, тем вернее/ Слагаются стихи навзрыд» — становится как бы визитной карточкой Пастернака. Его стихи, как правило, навзрыд лиричны, эмоциональны, аффектированы.
В том же 1913 году Пастернак заканчивает курс философского отделения историко-филологического факультета Московского университета, но не является даже на диплом. Пастернак окончательно числит себя поэтом, а не каким-то там ученым, «скотом интеллектуализма». В декабре все того же 1913 года выходит первый поэтический сборник «Близнец в тучах» тиражом 800 экземпляров. За густоту насыщения ассоциативными образами и парадоксальными метафорами Пастернака обвиняют в «нерусской лексике». Как зло определил Вадим Шершеневич: «И вот передо мною одна такая книжка, полная тоски и переливания из пустого в порожнее». Уж не эти ли строки Шершеневич считал пустопорожним переливанием? —
Не избежал Пастернак влияния модного тогда футуризма, особенно после знакомства с Маяковским («Я был без ума от Маяковского и уже скучал по нем», — отмечал он в «Охранной грамоте»). Вместе с Маяковским и Асеевым Пастернак участвовал в футуристическом альманахе «Весеннее контрагентство муз» (1915). Но в дальнейшем пути Пастернака и Маяковского резко разошлись. Футуриста из Пастернака не вышло, так же как не вышло и ангажированного властью поэта. О Маяковском Пастернак писал в 1927 году: «Я не понимал его пропагандистского усердия, внедрения себя и товарищей силой в общественное сознание, подчинения голосу злободневности».
Марина Цветаева отмечала различную ценность и сущность Пастернака и Маяковского: «У Пастернака никогда не будет площади. У него будет, и есть уже, множество одиноких, одинокое множество жаждущих, которых он, уединенный родник, поит… На Маяковском же, как на площади, либо дерутся, либо спеваются… У Маяковского мы всегда знаем о чем, зачем, почему. Он сам — отчет. У Пастернака мы никогда не можем доискаться до темы, точно все время ловишь какой-то хвост, уходящий за левый край мозга, как когда стараешься вспомнить и осмыслить сон… Действие Пастернака равно действию сна. Мы его не понимаем. Мы в него попадаем… Пастернак — чара. Маяковский — явь, белеющий свет белого дня… От Пастернака думается. От Маяковского делается…» (1932).
Но мы забежали вперед. Вернемся назад. В декабре 1916 года выходит книга стихов Пастернака «Поверх барьеров», в которой он, по его признанию, отказался «от романтической манеры», и тем не менее «простые слова» и «новые мысли» бились в метафорическом садке. И еще одна особенность поэтики Пастернака: он действительность почти всегда переводит в «новую категорию», то есть постоянно ее преобразует.