– Чья-то шутка, – добавил он. – В наших краях одна мелочь проживает: хулиганы, самогонщики, мелкие воришки. Что тут Прохорову делать?
Девяткин спустился в подвал и стал изучать картотеку лиц, стоявших в поселке на полицейском учете. Лейтенант Суворов тем временем согрел чайник, выложил на стол пачку печенья и растаявшую от жары карамель в цветных фантиках. Своей заветной минуты в холодильнике дожидалась бутылка водки, соленые огурцы и кусок ливерной колбасы. Профессиональная интуиция и что-то неуловимое во внешности самого московского майора подсказывало: этот выпивкой не побрезгует. Может, еще и за второй бутылкой придется ехать.
Но тут ожила рация, и все планы рухнули, а бутылка осталась нераспечатанной. Прапорщик Седов доложил, что из патрульной машины слышны одиночные выстрелы. Похоже, бьет карабин или винтовка. Через минуту экипаж машины прибыл на место. Лейтенант хотел о чем-то спросить командира патруля, но вместо этого сказал:
– Какой там карабин… Наверное, мальчишки петарды взрывают.
Но рация молчала. Тогда лейтенант крикнул милиционера-водителя и приказал заводить «уазик». Девяткин увязался следом.
Дорис поднялась наверх в кабинет Лукина и плотно закрыла за собой дверь. Это была большая комната, двумя окнами выходящая на реку. Вдоль торцевой стены проходил длинный широкий балкон, откуда открывался вид на луг и дальний лес на этой стороне реки. Внизу ветер теребил кроны молодых яблонь, посаженных и Лукиным. Возле перил стояла пара пластиковых стульев, кресло-качалка, круглый столик со стеклянной столешницей. Когда Лукин последний раз был в Нью-Йорке, он рассказывал Дорис, что эскизы декораций к спектаклю «Дядя Ваня» по Чехову и костюмы героев он рисовал на дачном балконе. Сначала делал наброски карандашом, затем раскрашивал рисунки цветными мелками или акварелью.
Грач строго запретил пользоваться в дачном доме любыми электронными устройствами. Нельзя фотографировать интерьеры комнат, страницы записных книжек. Нельзя наговаривать текст на диктофон, снимать сканером копии документов и фотографий. Но можно читать все, что Лукин положил на полки книжных шкафов, в ящики письменного стола и секретер.
Присев к столу, она открыла толстый ежедневник, исписанный неровным крупным почерком. Закладкой служила фотография человека, одетого в черный свитер и линялые джинсы. Большое продолговатое лицо с крупным носом, длинные, тронутые сединой волосы зачесаны на затылок. Лукин стоял на сцене. Он поднял и отвел назад правую руку, растопырил пальцы, будто собрался приложить своей пятерней кого-то невидимого. Рот полуоткрыт, глаза горят. Если верить надписи карандашом на обратной стороне, снимок сделан шесть лет назад. Режиссер, выступая перед театральной труппой, делился впечатлениями о первой поездке в Америку.
Хорошая фотография, экспрессивная, здесь схвачено настроение Лукина. Даже больше чем настроение – часть его неугомонной, не знающей покоя натуры. Вот вторая фотография. Ряды пустых кресел в партере театра. На крайнем кресле Лукин. Голова опущена, лица почти не видно. Он облокотился на ручку кресла и, глубоко задумавшись, прижимает ладонь ко лбу. На обороте выцветшая надпись: «В часы сомнений и тягостных раздумий». Кто это написал? Почерк кудрявый, мелкий…
– В машине бензин есть? – Девяткин тронул за плечо полицейского-водителя.
– Что? Нету, – водитель говорил быстро, будто боялся, что его подстрелят раньше, чем он закончит фразу. – Масло есть, там… Под сиденьем. В пластиковой бутылке.
– Доставай, – скомандовал Девяткин.
Водитель поднял руку, распахнул дверцу и нырнул в темное пространство между двумя сиденьями. Вылез и сунул в руки Девяткина двухлитровую пластиковую бутыль из-под содовой воды, на две трети наполненную темной густой жидкостью.
Пули разнесли боковые стекла и фары. Теперь звуки выстрелов смещались куда-то влево, становились ближе. За пару минут темнота сгустилась – это низкие тучи приползли сюда из-за леса, – дождь сильнее забарабанил по крыше машины. Лейтенант косился на пролом в заборе и думал о том, что в прошлом году его начальника капитана Селезнева, по пьяной лавочке угодившего под электричку, хоронили в дешевом гробу, обитом красно-черной материей. А теперь, кажется, пришел его черед… И представлял себя, молодого и красивого, упакованного в такой же деревянный ящик, сбитый из сырых досок и обтянутый копеечной тканью. У изголовья гроба стояли старуха мать и младший брат. За их спинами неловко топталась невеста Даша с распухшим от слез лицом. Суворову стало жалко себя.
Девяткин стянул с себя галстук и разрезал его поперек. Тонкую сторону галстука засунул в бутылку, запихал в горлышко бумажную пробку.
– Свет из дома прямо нам в глаза, – прошептал он, обращаясь к водителю. – Мы не видим этого психа, а он нас видит. Я обойду дом с той стороны. Когда свистну, зажигай ткань и бросай бутылку. Прямо на траву, ближе к дому. И ты, лейтенант, не зевай.
Майор сунул пистолет в подплечную кобуру, оттолкнулся ногами от скользкой травы и прыгнул в сторону пролома в заборе. Снова оттолкнулся ногами, едва не потерял равновесие возле канавы; пришлось разогнуть спину, чтобы не упасть. Вдогонку полетели три пули. Одна застряла в деревянном столбе, в шаге от цели; две другие улетели в темноту, не задев Девяткина, успевшего перескочить препятствие и грудью рухнуть в грязь дорожной колеи. Вскочив, он совершил короткую перебежку – и снова пули, выломав из забора пару штакетин, просвистели совсем близко.
Лейтенант Суворов подумал, что сейчас, в эти мгновения, решается судьба всей полицейской операции, а может, его собственная судьба. Если майора подстрелят, пиши пропало, им с водителем придется туго. Он поднялся на ноги, зажав пистолетную рукоятку обеими руками, выпустил в темноту половину обоймы и, вместо того чтобы снова спрятаться за машиной, бросился вперед. Проскочил мимо молодого деревца, упал за металлической бочкой, до краев наполненной водой.
Стрелок, перезаряжавший карабин, не успел поймать на мушку Суворова. Пальнул пару раз в бочку, из которой полилась вода, и снова перевел огонь на Девяткина. Но было поздно – тот успел спрятаться за деревьями, что росли со стороны соседнего участка, который давно пустовал. О том, что здесь, на этой земле, иногда появлялись люди, напоминал дровяной сарай. Окно сарая было разбито, а навесной замок сорван. Отсюда, с пустого участка, начинался заросший бурьяном пустырь, который тянулся на три сотни метров до железнодорожной насыпи, круто поднимавшейся вверх.
От деревьев Девяткин перебежал за дальнюю стену сарая. Со стороны дома донеслись новые выстрелы. Сорвавшись с места, майор промчался метров пятьдесят и растянулся на земле. Отсюда до дома метров тридцать пустого пространства. Справа можно различить кусты и пару деревьев. Возможно, за одним из них прячется стрелок…
Глава 2
Лейтенант, сидевший за бочкой, тоже вслушивался в тишину. Он подумал, что вода, гасившая скорость пули, не позволявшая смертоносному свинцу прошить бочку насквозь, незаметно вылилась. Сейчас бочка почти пуста; если стрелок вздумает пальнуть по ней, пуля запросто пройдет навылет и достанет лейтенанта. Надо искать другое укрытие. В десяти метрах справа доски, сложенные штабелем. Надо бы туда. Лейтенант еще не додумал мысль, когда что-то ударило в бок с такой силой, что с головы слетела фуражка, а он оказался на мокрой траве.
Суворов пришел в себя через минуту от жгучей боли под ребрами. Капли дождя падали на лицо и стекали по лбу. Галстук на резинке душил его. Он расстегнул верхнюю пуговицу кителя, уже пропитавшегося кровью, и услышал, как где-то за домом дважды свистнул майор из Москвы. Тут же во весь рост поднялся водитель и метнул пластиковую бутылку с маслом в сторону дальних деревьев. Бутылка перевернулась в воздухе, горящая тряпка, торчавшая из горлышка, едва не погасла. Лейтенант закрыл глаза, а, когда снова открыл их, зажмурился от яркого света. Бутылка ударилась о плиты, которыми была вымощена дорожка к дому. Разлившееся масло вспыхнуло.
От дальнего дерева отделился темный контур человеческой фигуры. Мужчина на секунду замешкался, решая, что делать дальше, и вскинул карабин. Но со стороны забора послышались хлопки пистолетных выстрелов. Стрелок выронил карабин, согнулся пополам и упал. Лейтенант почувствовал, как его переворачивают на спину, расстегивают китель.
Когда подошел Девяткин, водитель стоял на коленях перед лейтенантом, прислушиваясь к дыханию раненого. Он поднял голову, показал пальцем на Суворова и сказал:
– Я вызвал «Скорую». Скоро приедут. Вы были в доме? Чего там?
– Убитая женщина и, наверное, ее муж, черт его знает. Один из ваших ранен. Второй, который лежит на крыльце, убит наповал. Ну, еще этот черт с карабином… Он готов. Я старался стрелять по ногам, но… У моего пистолета ствол во время выстрела задирает.
– Вам, товарищ майор, умыться надо. Вы весь… Ой, смотрите! – Водитель показал пальцем в сторону дома.
Обернувшись, Девяткин увидел, как человеческая тень легла на переднюю стену, рванулась вперед и пропала за углом.
Дорис надела очки и продолжила чтение, с трудом разбирая неряшливый почерк. «Встретил на лестничной площадке Уткина. Сказал ему: «Роль генерала Хлудова в пьесе «Бег» – твоя. Даже вывешивать отдельного приказа не стану. Свой экземпляр пьесы возьми у секретаря. Через две недели начнем читку». Уткин ответил: «Кого я могу играть в таком состоянии? Только старика, больного раком». Я замер и вытаращил глаза, сыграл неподдельное удивление. Он принял мою игру за чистую монету, нахмурился: «Ты разве не знаешь, что я смертельно болен?» Я продолжал таращить глаза, а он поплелся дальше. Я посмотрел ему вслед и подумал, что Уткин сильно сдал за последнее время. Постарел лет на двадцать. Он долго не протянет».
Следующая запись, тоже без даты. «Уже на улице фонари зажгли, когда ко мне в кабинет зашла Верочка из второго состава спектакля «Варвары». Встала у двери, мнет пальцами поясок платья, стесняется спросить, получит ли роль в новой постановке. Я нахмурился, не поднимая взгляда от бумаг, спросил нарочито грубым голосом: «Ну, чего тебе надо?» Она вся зарделась, уже повернулась, чтобы выбежать из кабинета, но я остановил ее. А дальше и без слов понятно… Это произошло на старом кожаном диване. Это должно было произойти уже давно. Но я все тянул, ждал, когда спелый плод сам упадет в руки.
Диван скрипит так, что слышно и в коридоре, и на первом этаже. Скоро развалится, к чертовой матери. Он уже выработал свой ресурс, то есть два ресурса. Даже три. Верочка после этого плакала. От счастья, наверное. Кстати, надо купить занавески на окна. Не хочу, чтобы мою старую задницу и Верочкины прелести задарма смотрели жители дома напротив».
Далее: «Нынешняя публика – это какой-то сброд в сравнении с той, что собиралась в театрах лет двадцать назад. Тогда доставали билеты, чтобы посмотреть на актеров, на постановку. Теперь приходят, кажется, только для того, чтобы опохмелиться пивом в буфете. И поржать в тех местах, где, по замыслу режиссера, положено плакать».
«В коридоре «Мосфильма» встретил Жукова, он только что закончил снимать фильм на патриотическую тему с Мешковым в главной роли. Добрые люди говорят, что эта работа для Жукова – особая. Если раньше зрители в зале засыпали через полчаса просмотра любого его фильма, то сейчас будут дрыхнуть уже на десятой минуте. Я пожал его руку, обнял, поздравил с творческой удачей. Все выглядело настолько трогательно, что этот тип даже прослезился.
Между делом спросил, сколько денег он огреб за постановку. Я не мог скрыть досады. В прошлом году на той же студии мне заплатили в полтора раза меньше. Но только я снял приличный фильм, а не халтуру. Вот же скоты! Поверить не могу: заплатить мне в полтора раза меньше, чем какому-то Жукову… В голове не умещается. Просто рехнуться можно от всего этого».
Для кого он все это писал? Почему в дневниках так много пошлости? И до обидного мало сказано о главном деле его жизни – о работе, о творчестве? Для себя Дорис нашла ответ на этот вопрос. За личиной циника он прятал ранимую душу истинного художника и высокое дарование, данное Богом. Правда, можно найти и другое объяснение. Талант великого режиссера уживался с пошлой, мелочной, корыстолюбивой натурой. В том, что Лукин великий режиссер, Дорис, имевшая счастье видеть все его спектакли, не сомневалась ни минуты.
Внизу страницы мелким неровным почерком, будто рука Лукина дрожала, написано:
«Опять приходил этот хмырь. Мы говорили четверть часа. В его присутствии мою волю парализует. Становится страшно, нить разговора теряется, я перестаю понимать смысл сказанных слов. Только тупо смотрю на него и киваю головой. Хочу сказать «нет», но не могу. Кончится это тем, что он убьет меня. Или наоборот. Я пообещал, что раздобуду деньги к следующему четвергу. Сумма немалая, но я знаю, у кого можно взять в долг».
В самом начале записей упоминался какой-то человек с тяжелыми кулаками. Лукин мог сказать «нет», но, охваченный страхом, согласился что-то сделать. Что именно? Об этом ни слова. Записи короткие, отрывочные. Невозможно понять, о чем идет речь.
«Что ж, пора подбираться к «Евгению Онегину». Меня отговаривают, постановка слишком сложная и затратная. И все почему-то хотят видеть в главной роли Савина. Но из него Онегин – как из дерьма конфета. О том, как решить проблему с костюмами и декорациями, надо думать. Нужно удешевить это дело настолько, насколько это вообще возможно. Или полностью перейти на язык условностей. Отказаться от декораций. Актеров одеть в современные костюмы. Тогда спектакль можно везти за границу. По Европе и в Америку». И три восклицательных знака.
Стук в дверь заставил Дорис вздрогнуть.
– Темно уже, – появился на пороге Грач. – Надо выезжать, а то не успеем. Пойду машину заводить.
– Через минуту буду готова, – ответила Дорис.
Девяткин бежал тяжело. В груди что-то свистело. Когда прорывался табачный кашель, приходилось замедлять бег. Он никак не мог миновать пустырь, продравшись сквозь заросли молодого ольшаника и чертополоха. Подошвы ботинок скользили по мокрой траве, ветви кустов вязали ноги. Девяткин несколько раз падал, теряя ориентировку в пространстве, и едва не выронил пистолет.
Человек, бежавший впереди, был проворнее и моложе своего преследователя. Кажется, он неплохо знал местность, поэтому взял через пустырь не напрямик, а сделал небольшой крюк, чтобы не попасть в самые дебри густой травы, – и выиграл немного времени. Когда Девяткин наконец оказался на ровном месте, он увидел на краю высокой железнодорожной насыпи человека, взбиравшегося наверх. Справа на высоком бетонном столбе был укреплен фонарь, освещавший железнодорожное полотно и подступы к нему.
– Стой! – заорал он, срывая голос. – Стой, или стреляю! Стой, гад…
Человек передвигался на карачках. Услышав голос за спиной, он остановился и бросил быстрый взгляд вниз. Плюнул, взобрался выше и скрылся за краем насыпи. Выругавшись, Девяткин полез следом. Сначала подъем шел хорошо, затем гравий стал осыпаться под ногами и пришлось встать на четвереньки. Чтобы закончить подъем, не хватило минуты. Нога зацепилась за какой-то толстый кабель. Майор изо всех сил дернул ногой, и тут гравий посыпался вниз, увлекая его за собой. Девяткин съехал с горки, больно ударился плечом и услышал, как затрещала ткань пиджака, лопнувшего на спине.
Оказавшись у подножия насыпи, он поднялся и снова стал карабкаться вверх. Когда до рельсов оставалось всего несколько метров, загудел, вынырнув из темноты, локомотив. Девяткин замер, дожидаясь, когда мимо пройдут вагоны и несколько пустых платформ. Железнодорожная ветка вела к ремонтному заводу, поезда здесь проходили всего два-три раза в сутки.
Спустившись вниз с другой стороны насыпи, он вдруг осознал, что преследуемому человеку будет трудно уйти. Впереди, за узкой полосой поля, виднелись посадки молодых сосен, а дальше – прямое, хорошо освещенное полотно шоссе. Человек где-то здесь, рядом. Не разбирая дороги, майор побежал вперед, но почему-то оказался не на гладком поле, а в мелком зловонном болотце, заросшем осокой. Человек, бежавший впереди, опять обхитрил его, взял краем, обошел болото и легко добрался до поля, даже не промочив ноги.
Пришлось дать задний ход и обойти болотце по едва заметной тропинке. Ступив на твердую землю, Девяткин прибавил обороты и вскоре увидел впереди человеческую фигуру. Сердце застучало быстрее. Теперь беглеца и преследователя разделяли метров сто с небольшим. Человек бежал как-то неуверенно, высоко поднимая левую ногу и чуть приволакивая правую. То ли он совсем выдохся, то ли, спускаясь с насыпи, неудачно упал. Девяткин, чувствуя, что его шансы растут, забыл об усталости и побежал быстрее. Человек на минуту потерялся среди сосновых стволов, но вскоре появился снова.
– Стой! – заорал Девяткин и выстрелил в воздух. – Стреляю…
Человек обернулся и выпустил пару пуль в преследователя. Охваченный азартом погони, майор не стал падать на землю, даже не сбавил темпа. До сосновых посадок рукой подать, а там дорога. Развязка наступит через пару минут.
Первый раз Девяткин оступился, поскользнувшись на мокром камне, выступавшем из земли. Через несколько шагов споткнулся о бетонную балку, неизвестно как оказавшуюся здесь, а еще через пару метров ступил ногой в пустоту и провалился в неглубокий колодец, по дну которого проходила газовая труба. Выпустив из руки скользкую рукоятку пистолета, он ударился затылком о кирпичную стенку колодца с такой силой, что в голове зашумело.
…Девяткин сидел в грязной луже и думал о том, что надо выбираться из этой помойки. Уже то хорошо, что он не потерял сознание, что вообще жив. Он посветил вокруг огоньком зажигалки, поднял пистолет и стал медленно карабкаться вверх по ржавым скобам. Выбравшись наружу, вдохнул сырой свежий воздух, шагнул вперед и увидел у дороги далекий абрис человеческой фигуры.