– У меня мальчик…
– Ты же сказала, что он на один день.
В его дыхании я четко уловила сладкий запах жвачки, табака и еще чегото, вызвавшего во мне невольное раздражение. Кажется, перед встречей Олег хорошо пообедал. Не удивлюсь, если покушал он дома, сытной, комфортной для пищеварения домашней пищи, приготовленной – старательно или наспех, какая разница, но женой Валентиной, заботливой и ревниво охраняющей свое добро… А добро ее сейчас стояло передо мной и дымилось, сочилось, дрожало от нетерпения…
Я отступила еще на шаг назад и все же объяснила, хотя могла бы и не объяснять:
– Сказала. Но пока мама его не забрала и даже не позвонила. Сейчас я из дома позвоню ей, узнаю, какие у нее планы.
– Давай звони! Отвезем его и… – совершенно бесхитростно и откровенно обрадовался Олег и обнял меня двумя руками за талию. Точнее, даже если он имел в виду положить руки мне на талию, оказались они гдето ниже, на бедрах, на боках, в общем, уже в той бессмысленной половине меня, которая сейчас волновалась и наполнялась горячей кровью, толчками обозначавшей внутри меня все мои слабые места. Надо же… Ничего о себе не знала. Так спокойно жила… Выключала абсолютно спокойно ночные фильмы на самом интересном месте, ничуть не волнуясь. А тут…
Олег, естественно, почувствовал мои сомнения и тут же притянул меня к себе.
– Глупая… Ты меня боишься, да?
Что он имел в виду я так никогда и не узнала. Подозреваю, что ровным счетом ничего. Скорей всего, это была просто мужская формула, льстящая их самолюбию и подзадоривающая плоть: «Ты меня боишься?» На что девушка должна ответить «нет» и растопырить ножки в доказательство этого. Или ответить «да» и растопырить ножки под напором неотвратимого и мощного зова его плоти. Таким он кажется самому кавалеру, поэтому в тот момент позволяется забыть обо всем, главное – о завтрашнем дне, когда придется смотреть в глаза обеим – и жене, и подружке.
Но меня больше взволновало первое слово. Может быть, я и глупа, но кроме меня самой мне уже давно никто этого не говорит. Как же нужно, оказывается, не только время от времени включать спящие режимы своего существа – иначе они могут включиться сами в самое неподходящее время, – но и быть для когото глупой, слабой, маленькой… Именно для когото, не для себя. Слово это меня просто подкосило. Я ведь умная, я сильная, я всех вылечу, везде успею, все смогу. Я и для родителей своих давно уже сильная и способная все перенести, все понять, помочь, поддержать…
Усилием воли я оторвалась от Олега и заставила себя улыбнуться.
– Я, правда, не могу тебя пустить. Тому есть, по крайней мере, две причины. – На всякий случай я еще отступила от него на шаг.
– Вторая какая? – спросил Олег, отпустив мою руку и открывая дверь машины.
– Твоя семья.
– Ты очень спешишь, Саша, – совершенно искренне ответил мне Олег.
Спешу куда? Замуж? А что он еще мог иметь в виду?
Он сел в машину, с силой захлопнул дверь, включил двигатель, опустил стекло и посмотрел на меня.
– Значит, нет? – спросил он.
Я понимала, что он сейчас уедет и больше не позвонит. Скорей всего, это мой последний шанс. Быть глупой, слабой, любимой, хотя бы желанной для когото. Не так уж часто в тридцать восемь лет тебя зовут в увлекательное путешествие по местам твоих забытых и потерянных эрогенных зон. Наверно, я больше его не увижу. Вряд ли смогу в ближайшее время ему позвонить, даже если мне будет одиноко и не с кем поговорить или нужна будет помощь. Возможно, других мужчин у меня уже не будет. (Имея в виду, как они косяками ходят вокруг меня в последние годы…) А я, к сожалению, не молодею, а наоборот. Возможно, так и закончится моя невнятная женская судьба, если я сейчас скажу «нет»…
Олег смотрел на меня выжидающе. Он всегда был мне очень симпатичен, я знаю его сто лет, это совсем другое, чем пустить к себе едва знакомого человека… Друг юности – почти что родственник… Но не могла же я привести его к себе домой, когда там был Гриша! Мой старый товарищ ведь попрежнему хотел не чай с баранками пить, и даже не мартини. Бутылка явно предназначалась для меня и для антуража. И куда я могла деть маленького, ни в чем не повинного мальчика? На пару часиков к соседям? Он и так собирался вчера домой, к маме, даже шапку надел…
– Саша, пока! – сказал Олег и ничего больше не добавил. Закрыл окно и уехал, нервно задев невидный под слежавшимся снегом бордюр тротуара.
– Пока… – ответила я, в точности не зная, с кем или с чем прощаюсь. С другом ли юности, с последним ли в моей жизни мужчиной… Либо просто с не очень добрым и не очень порядочным человеком, который решил воспользоваться моим одиночеством и растерянностью и…
Мне не хотелось дальше развивать эту мысль, потому что она заводила меня в тупик. По мне, не получается сегодня – можно встретиться завтра. И разве нельзя было просто так подняться в квартиру и поговорить? Об Ийке, например…
Гриша сидел за пианино и нажимал две ноты. Я прислушалась. Фа диез – до. Фа диез – до. И снова: фа – до. Годы музыкальной школы для меня даром не прошли. Я до сих пор песни слышу в нотах, могу запросто спеть любой шлягер нотами, почти не ошибаясь. Только у меня нет голоса и аудитории. Ийка давно уже попросила меня не петь при ней, объяснив, что у нее портится настроение от моего пения. Я даже не обиделась тогда, потому что у нее так часто портится настроение по совершенно непонятным причинам, а тут я хотя бы знаю, чего не надо делать, чтобы в глазах моей не самой веселой девочки не было тоски и уныния.
Гриша продолжал играть «фадо», не оборачиваясь на меня. Ага. Вот что бесит Лилю, вот почему она называет сыночка шизоидом. Конечно, для мамы это, наверно, болезненно.
Я помню, как сама очень нервно относилась к некоторым особенностям маленькой Ийки. Моя дочка как сама научилась в два годика снимать кофточку неправильно – так и снимала, вылезая из нее, как из смирительной рубашки, каждый раз долго и со страданиями. Но она так привыкла. И если уж она один раз села в гостях в какойто уголок – значит, будет проситься туда всегда, даже если там теперь стоит холодильник. Попробовала печенье, не понравилось – хоть убейся, она его больше пробовать не будет никогда, ни через год, ни через три, отлично помня, что ей когдато показалось – печенье пахнет старой тряпкой… Я просто не знала, что время пройдет так быстро, что Ийка станет взрослой гораздо раньше, чем я буду к этому готова. И уйдет от меня вместе со всеми своими причудами и странностями, часть которых, кстати, с годами проходит сама собой.
– Гришенька!
Мальчик, как и следовало ожидать, на голос не обернулся. Интересно, он все же знает, что я пришла? Или настолько погружен в свое занятие? Только чтото мелодия слишком проста, во что тут погружаться? Либо я чегото не понимаю.
Я подошла поближе:
– Гриша! Что ты играешь?
Я видела, как дрогнула вторая рука мальчика – значит, голос мой он все же слышит. Но просто не хочет пускать меня в тот мир, где сам сейчас находится.
Я присела рядом с ним и заглянула ему в лицо. Сосредоточенное, но вполне довольное лицо. И я поняла: он меня видит и слышит, потому что неуловимо изменился его взгляд и через некоторое время он все же играть перестал.
– Красивая музыка, Гриша. Ты сам ее придумал?
– Это не музыка, – ответил мальчик, не поворачиваясь ко мне и даже не пытаясь покрутиться на замечательной крутящейся табуретке, как будто специально придуманной для мальчишеского баловства. Крутишься вправо – поднимаешься все выше и выше. Влево – опускаешься вниз…
– А что же? – Аккуратно, чтобы не спугнуть его, я встала и обняла его за плечи. Мальчик сначала напрягся под моими руками, но через несколько секунд я почувствовала, как расслабились его плечи.
– Это… – Он замолчал, видимо, не решаясь сказать. И все же объяснил: – Это летит стрекоза. Вот, слышите? Она очень большая, синяя… Она сидела на цветке… – он нажал фа и подержал пальчиком. И, пока не перестала звучать нота, быстро нажал до. – А вот она прилетела и села на травинку, и травинка опустилась до земли… Травинка такая… серебристая! Фа диез – до…
Гриша еще несколько раз проиграл незамысловатую мелодию. Я внимательно прислушалась и постаралась представить себе тяжелую стрекозу с темносиними блестящими крылышками, садящуюся на длинную плотную травинку, серебрящуюся от утренней росы. Как она качается, крепко держась крохотными лапками за шероховатые края травинки. И в большой капле росы отражаются ее огромные фиолетовые глаза…
– А вот смотри, если нажать педаль… – Я дотянулась ногой до правой педали. – Умеешь так? Звук удлиняется… Можно и во второй октаве попробовать… – Я сыграла те же ноты октавой выше.
Гриша послушал и медленно поднял на меня глаза, в которых я увидела некоторое сомнение, но и еще чтото, отчего у меня сразу стало тепло на душе:
– Только это не стрекоза… Это… мотылек! У него разноцветные крылышки, они блестят… А он слабый и боится, что на него капнет вода… недавно был дождь… И он не может лететь. – Спокойно объясняя мне, Гриша легко нажал несколько высоких нот.
Я не стала разубеждать его и объяснять, что блестящие крылышки скорее у стрекозы… А мотылек бесцветный и некрасивый. Не уверена, что это имеет какоето значение для него и его волшебного мира, бесконечного и безопасного. Там летают бабочки и стрекозы, наверняка живут ежи, медведи, зайцы – обычные персонажи детских сказочных фантазий, обязательно есть ктонибудь страшный – за стенкой и в темном углу… Не в этом дело. Там никто не кричит, там мама не уходит на целый день, там не запирают на кухне, постелив на пол одеялко, и не отдают в гости чаще, чем целуют и гладят по голове.
Ладно. Главное, я поняла, чем он занимается, почему и куда уходит из обычной реальности, и почти успокоилась. Велика сила слова. Как даже меня, врача, зацепило Лилино словечко. «Шизоид»… Ну да, в сердцах еще не то скажешь, когда вдруг покажется, что твой ребенок не вполне нормален, и не знаешь, с какой стороны к нему подойти.
Кстати, надо бы позвонить уважаемой Лиле да поинтересоваться, собирается ли она забирать Гришу и вообще какие у нее планы.
Лиля долго не подходила к телефону. Я решила, что ее еще нет дома. Но вот, наконец, она сняла трубку и сказала сладким, томным голосом:
– Алё…
Понятно. Лиля не одна. Никогда не стала бы она так отвечать, если бы лежала сейчас с бутербродом или с сигареткой на диване и смотрела бы телевизор, машинально собирая из окурков узоры в большой черной пепельнице, всегда стоящей на низком столике у дивана.
– Здравствуйте, Лиля. Это Александра Витальевна. – Я по привычке давно называю себя по отчеству, так, как обращаются ко мне пациенты. Хотя, может быть, с Лилей мне стоит разговаривать менее официально? И ей было бы проще со мной…
– Ой, здравствуйте! – преувеличенно обрадовалась Лиля. – Как поживаете? Как дети?
Так… Гришина мама сегодня разговаривает со мной, как с доброй старой знакомой, случайно позвонившей ей от нечего делать. Интересно, помнит ли она, сколько у меня детей и есть ли они вообще? Мы никогда с ней о моей жизни подробно не говорили. Последнее время Лилю волновала глухота ее сына, которую она чем только не объясняла, в том числе и тем, что давно исчезнувший Гришин папа во время ее беременности както раз очень громко крикнул ей самой в ухо плохое слово, да еще и стукнул по этому уху… Я решила пока не говорить Лиле о том, что, похоже, глухота мальчика выдуманная, об этом лучше говорить не наспех и не при Грише.
Лиля, слыша, что я замялась, засмеялась и опять спросила:
– Как живете?
– Ничего, спасибо… – на всякий случай ответила я ей и краем глаза увидела, как замер Гриша. Он, конечно, услышал, что я звоню его маме. Наверно, надеется поскорее уйти домой. Не взялся бы опять срочно собирать сумку и одеваться.
– И у нас все хорошо! Ну, как говорится, спасибо за звонок! Не забывайте! – И Лиля положила трубку.
Она была трезва или почти. Я это отлично слышала. Можно предположить, что ее позавчерашний гость задержался еще – понравилось, видимо. И если он не чейто загулявший муж, возможно, у нее намечается какаято партия… Я в это слабо верю, но все же… Есть женщины, на которых все женятся или, по крайней мере, делают предложение, действительно намереваясь жениться. А есть те, на которых не женятся. Чтото такое в самой женщине мешает влюбленному кавалеру очертя голову потерять свою свободу или предыдущую семью.
Вот Лиля, похоже, именно такая. Красивая, высокая, достаточно ухоженная, приветливая, в меру пьющая – так, чтобы поддержать веселую компанию, даже остроумная и приятная в общении. И все время проигрывает бои с потенциальными женихами. Покрутится жених – и все, след простыл. Можно было бы предположить, что она сама их прогоняет. Но однажды я застала ее в слезах, когда пришла к заболевшему свинкой Грише. Я стала утешать ее, думая, что она так переживает неприятную детскую болезнь сына – худенький мальчик с отекшими лимфоузлами выглядел ужасающе. Но оказалось, что Лиля плачет изза того, что некий Толик обещал приехать вчера с вещами, но так и не приехал и даже не позвонил.
Не очень понимаю, зачем Лиле в однокомнатной квартире такие ненадежные Толики, да еще с вещами. Но говорить этого я не стала, а терпеливо выслушала вкратце изложенную горестную историю ее встреч и расставаний. Если Лиля не преувеличивала, то за последние шесть лет, с тех пор, как она рассталась с Гришиным папой, она девять раз пыталась создать новую семью… Не представляю, где только нашлось столько приличных мужчин среднего возраста. Скорей всего, среди них были и неприличные, на которых рассчитывать совсем не нужно было.
Я решила перезвонить Лиле – в концето концов, если она окончательно не сошла с ума, както с ней можно поговорить, наверное! Чтобы Гриша, услышав имя своей мамы, снова не стал прислушиваться к разговору, я ушла на кухню, прикрыла дверь и еще включила воду.
Лиля ответила все так же томно:
– Алё…
Это роль – ах, я такая приятная, вся сладкая, со всеми приветливая, роль, явно рассчитанная на какогото дурака. Умному скорей нужно было бы предъявить сына, хорошего, послушного, милого мальчика, обнять его и показать – вот какая я умница, ращу одна сына, порядочная, интеллигентная, не хватает только тебя, милый!..
Впрочем, не мне судить. Наверно, Лиля лучше знает мужчин, онато с ними постоянно общается, денно и нощно.
– Лиля, вы больше трубку не бросайте, пожалуйста. – Я постаралась говорить вежливо, но жестко.
– Сейчас на кухне посмотрю, у меня гдето записано! – промурлыкала Лиля и, видимо, с трубкой отправилась на кухню.
Значит, сообразила, что поговорить все же нужно.
– Лиля, вы можете особенно ничего не говорить, только отвечайте, если у вас секреты перед вашим… женихом. Я правильно понимаю?
Лиля только растерянно засмеялась, так, что у меня дрогнуло сердце.
– Значит, правильно. И вы не хотите пока забирать Гришу. Так?
– Ну да… Пока… Понимаете?
– Я понимаю, Лиля. – «И очень вам сочувствую», – хотела добавить я, но не стала.
– А вы можете… – она замялась, подыскивая слово, – подержать еще Гришеньку, да?
– На сколько дней вы рассчитываете? Он скучает о вас, собирается домой чуть что.
– Даа? – Она опять невпопад рассмеялась, видно, жених отправился за ней на кухню и ухватил за чтонибудь. Лиля перевела дух, и еще перевела дух, и даже ойкнула. Какие уж тут детки, когда сегодня все так в жизни складывается – упоительно и непредсказуемо…
Я положила трубку, не очень желая слышать продолжение. Справит нужду жених в свое удовольствие денек, другой, третий, и наверняка вспомнит, что гдето его самого ждут голодные детки и заплаканная жена. Может, в Твери, может, в каком ауле, а возможно, и на соседней улице. И пойдет чужой папка домой, пряча глаза от растерзанной и обманутой Лили.
Так, ну что ж. Надо отдавать второе пианино Ленке, срочно, и не повторяя своих роковых ошибок, устраивать Гришу в нашей маленькой комнате. Перетащить туда Ийкин диванчик… Нет! Не надо укладывать больше его на Ийкином диванчике, как будто она уже не вернется домой. В той комнате есть раскладывающееся кресло, широкое, достаточно жесткое, еще советского производства, со стальными кронштейнами, проживет сто лет как минимум. Вот из него я Грише диванчик и сделаю, уютный и его собственный. Наверняка еще пригодится, дорожкато протоптана…
Ленка, как часто бывает в таких случаях, позвонила сама. Я заметила – стоит начать думать о какомто человеке, думать направленно, как будто зацепляя мыслями, и он объявляется, словно его позвали.
– Ну, как ты, мать? Прочухалась? – Ленка говорила хрипло, но была трезвой.
Я поняла, что Ленка хотела спросить, как у меня дела и не плачу ли я больше, сидя на засыпанной снегом мусорке, которую зимой легко спутать с тумбой для цветов.
– Ничего, нормально. Ты пианино будешь забирать?
– Пианино? А когда?
– Да когда сможешь, тогда и забирай. Лучше побыстрее.
– Ой, тогда же надо машину, грузчиков! А сколько это может стоить? Не знаешь?
Ну вот, опять двадцать пять. Сейчас мне придется заплатить, чтобы мое личное пианино, очень хорошее притом, ктото забрал. И я бы заплатила, чтобы освободить большой угол в маленькой комнате, только у менято у самой пятьдесят два рубля до получки осталось. А получка – через десять дней… Есть, конечно, остатки «летних» денег на книжке… Но ведь лето близко! Да и Ийке опять может чтото понадобиться в ее новой жизни. Нельзя выгребать все до последней сотни.
– У тебя же много друзей, Шабалкина, найди когонибудь, а! – в сердцах сказала я. – Пианино ведь можно просто на какойнибудь тележке к тебе перевезти… Знаешь, дворники сейчас с такими ездят… А у меня есть бутылка коньяка, маленькая, правда, и еще бутылка финского ликера, мне дарили на Восьмое марта, вот друзей твоих и отблагодарим, когда перетащат…