испытывала особой любви к Филиппу. А уж тем паче к Женевьеве, о которой
я и сейчас скажу, что она — дура, у которой на уме были одни платья и
кавалеры. Хоть и считается, что о покойниках нельзя говорить плохо…
— Что, между прочим, весьма глупо, — заметил я. — У живого еще есть
шанс исправиться, но покойник лучше точно не станет. И даже обидеться он
не в состоянии…
— Хм, дельная мысль, — оценила Эвьет. — Так вот, как бы я ни
относилась к старшему брату и сестре, но убить — это в голове не
укладывается!
— Ну, на самом деле нет никакой разницы между убийством брата и
убийством, скажем, соседа. Или любого другого, кого ты хорошо знаешь. Я
не хочу сказать, разумеется, что можно оправдать убийство из-за денег.
Но если некто — мерзавец, заслуживающий смерти, он заслуживает ее вне
зависимости от того, с кем он состоит в родстве. Кровное родство вообще
не имеет никакого значения…
— Ну, тут уж ты хватил лишнего, — не согласилась Эвьет.
— Ты говоришь так потому, что все наше общество устроено иначе. Оно
возводит родство в абсолют, определяя им и положение на социальной
лестнице, и отношения между людьми. Но ведь в этом нет ни капли здравого
смысла. Имеют значения лишь личные качества человека, и гордиться можно
только собственными заслугами, а не поколениями своих предков. Я
понимаю, тебе это трудно принять — ты сама родовитая дворянка, и тебе
кажется оскорбительной сама мысль, что какой-нибудь простолюдин может
быть ничем не хуже тебя…
— Ну почему же. Ты ведь не дворянин, а мы с тобой нормально
общаемся. Но все-таки, Дольф… ты не совсем прав. Я согласна, что дурак
не станет умнее из-за богатой родословной. Скорее, наоборот — напыщенный
осел еще хуже, чем просто осел. Но в то же время — дворянину важно не
опозорить свой род. Это дополнительная причина, удерживающая его от
дурных поступков. А если бы, как ты говоришь, кровное родство ничего не
значило…
— Что-то незаметно, чтобы страх за честь своего рода удерживал от
убийств, предательств, лжесвидетельств и всего прочего, — усмехнулся я.
— Карл Лангедарг — один из самых знатных дворян в Империи, не так ли? И
все его главные приспешники тоже не последнего рода, — разумеется, все
то же самое относилось и к Йорлингам, но я не стал заострять на этом
внимание. — Скорее уж наоборот, желание возвысить свой род, зависть к
более знатным и презрение к менее родовитым толкают на преступления там,
где у человека, свободного от кровных предрассудков, не возникло бы и
мысли о злодействе. Да и вообще, добродетель, основанная на страхе,
стоит недорого. Страх не хранит от злодеяний, а лишь побуждает совершать
их в тайне. По мне, так уж лучше, когда зло творится в открытую — так
ему хотя бы легче противостоять. Есть лишь один страх, который
действительно имеет значение…
— Страх перед божьим судом?
— Не-ет, — рассмеялся я. — Судя по тому, сколько грехов на душе у
священников, этот страх — наименее действенный из всех. Люди, даже если
на словах они утверждают обратное, вообще куда более склонны верить
конкретным и зримым угрозам, нежели страшным сказкам, не имеющим никаких
доказательств. И, между нами говоря, в чем-в чем, а этом они правы.
Опять же церковники, не желая распугать свою паству, оставили лазейку в
виде возможности искупить почти любой грех покаянием — что
обессмысливает всю затею. Нет, страх, о котором я говорил — это страх
потерять самоуважение.
— Ты имеешь в виду совесть?
— Нет. Совесть, мораль и все такое прочее опять-таки навязываются
человеку обществом. Ему с малолетства вдалбливают "делай так и не делай
этак", причем не только не объясняя "а почему, собственно?", но и очень
лихо меняя местами эти "так" и "этак" в зависимости от ситуации. В
результате противоречивая и очень часто нелепая система догм и правил
либо вовсе отвергается, либо принимается некритически и в итоге все
равно не работает. Уважение не может строиться на догмах, уважение -
всегда результат размышления… Совесть — это всегда "что обо мне
подумают другие?" Даже если человек уверен, что другие не узнают о его
поступке — оценка идет именно с этой позиции. Самоуважение — это "что о
себе подумаю я сам". И нет суда более строгого и справедливого…
— Мне кажется, — возразила Эвьет, — для большинства людей это вовсе
не суд, а большой толстый адвокат, который всегда будет на стороне
клиента, что бы тот ни натворил.
— Вот именно поэтому мы и имеем в этом мире то, что имеем, -
вздохнул я. — Но ведь для тебя это не так?
Эвелина подумала несколько секунд, прежде чем серьезно ответить: -
Не так.
— Ну вот. И для меня тоже, — я тоже помолчал, а затем добавил: -
Несмотря на то, что между нами нет кровного родства. А с той же
Женевьевой оно у тебя было, но она, подозреваю…
— Да, уж это точно, — согласилась Эвьет. — Там этих адвокатов была
целая коллегия… Но, если ты говоришь, что кровное родство не важно,
тогда получается, что и мстить за родственников не нужно? — по ее тону
чувствовалось, что она отнюдь не намерена соглашаться с таким тезисом.
— Во всяком случае, то, что они родственники, само по себе — не
причина для мести. Важно, насколько они были близки тебе по духу, а не
по крови. Если этой близости не было, то они заслуживают отмщения не в
большей степени, чем любые другие невинно убитые. Прости, если мои слова
кажутся тебе жестокими, — запоздало вспомнил я о деликатности, — но я
привык называть вещи своими именами.
— Я тоже, — заверила меня баронесса. — Нет, папу и маму я любила. И
Эрика. Хотя… вот сейчас я задумалась, и уже не знаю, нашла ли бы я
общий язык с мамой теперь. Мне кажется, что она, дай ей волю, сделала бы
из меня вторую Женевьеву… но теперь бы я уже ей точно этого не
позволила. Я, вообще-то, и тогда не очень поддавалась… Многие,
наверное, ужаснулись бы, что я говорю такие вещи после того, что с ними
случилось? Но ты ведь меня понимаешь, правда, Дольф?
— Конечно. Мы ведь только что согласились, что вещи надо называть,
как они есть.
— Это здорово… Но мстить я все равно буду. За них за всех. И за
других невинно убитых тоже. Пусть Лангедарг заплатит за все!
— Ты уже начала. Кстати, что ты чувствуешь после своего первого?
— Ты про того солдата на пристани? Знаешь, в первый момент была
такая гордость: я попала, я смогла! В лесу на охоте я все-таки редко
стреляла с такой дистанции, там ветки мешают… А потом — как-то все
быстро притупилось. Ну да, первый убитый своими руками враг. Здорово,
конечно… но ведь мелкая сошка, и даже не из тех, кто ворвался тогда в
мой замок.
— Ты что, их всех запомнила?
— Некоторых. Всех я из своего убежища разглядеть не могла… Ну, я
не могу поклясться, что он не был среди тех, кого я не видела. Но скорее
всего все-таки нет. Это кавалерия, а те пешком пришли…
— И ты не чувствовала никакого… ну, смущения, что ли, от того,
что стреляешь в человека?
— Нет. С какой стати? Враг есть враг, и значит, он должен умереть.
А человек он или животное — не имеет никакого значения. Животных даже
более жалко. Они-то чаще всего ни в чем не виноваты. Того волка мне было
жалко. Он красивый был… Я даже мысленно прощения у него просила.
Глупо, да? А что чувствовал ты, когда убил своего первого человека? Как
это у тебя было?
— Ну, там не было ничего интересного. Банальные грабители,
попытавшиеся обчистить меня на пустынной дороге… Пришлось убить всех
троих. Но мне тогда, конечно, было не двенадцать, а вдвое больше. По
нынешним временам, я начал поздно — сейчас что в солдаты, что в
разбойники сплошь и рядом идут пятнадцатилетние… Ни малейшего
сожаления я, разумеется, не испытывал. Но, наверное, чувствовал примерно
то же, что и ты: хорошо, конечно, что я избавил мир от кое-каких
мерзавцев, но уж больно ничтожными, а главное — обыденными они были.
Место убитых немедленно займут им подобные, такими темпами мир не
сделаешь чище — это все равно, что сдувать пылинки с большой кучи
навоза…
— А позже тебе доводилось убивать кого-нибудь посущественней?
— Нет.
— Не хотел или не мог?
— Не мог, — ответил я, не вдаваясь в подробности.
— Надеюсь, мне повезет больше, — подвела итог Эвелина, и у меня
как-то не было настроения ее отговаривать. Да и толку бы это явно не
принесло.
Мы начали подниматься по склону лысого холма, с вершины которого я
принесло.
Мы начали подниматься по склону лысого холма, с вершины которого я
рассчитывал осмотреть окрестности. Верный легко преодолел подъем, и мы
оказались на тропе, которая вилась по гребням холмов, с вершины на
вершину. Внизу пышно зеленела плоская равнина, по которой, окаймленная
высокой травой, шла другая, более широкая дорога, предназначенная,
очевидно, для тех, кто не любит скакать то вверх, то вниз — однако и эта
дорога не была прямой, извиваясь уже в горизонтальной плоскости. И мне
не составило труда понять причины этих извивов на ровной, казалось бы,
местности — даже с расстояния характер этой пышной зелени не вызывал
сомнения. Равнина внизу была изрядно заболоченной. И хотя нижняя дорога,
по логике, должна была быть проложена так, чтобы оставаться проходимой
при любой погоде, полной уверенности в ее пригодности после недавнего
дождя у меня не было.
Тем не менее, очевидно, не вся равнина внизу представляла собой
сплошное болото, и влажные участки чередовались там с достаточно
обширными сухими. На одном из таких "островов" размещалось небольшое
село, цеплявшееся околицей за дорогу; примерно треть его уже поглотила
неровная тень холмов, зато беленые домики остальной части ярко горели в
лучах вечернего солнца. Село было явно обитаемым — кое-где во дворах
можно было заметить фигурки жителей, а легкий ветерок донес до нас
мычание скотины. И все-таки что-то в этой мирной картине мне не
нравилось.
— Ну что, попробуем остановиться на ночлег там? — нарушила молчание
Эвьет. — Надеюсь, здесь не выйдет, как вчера. Никаких баррикад, по
крайней мере, нет.
— В этом селе что-то не так, — покачал головой я.
— Что?
— Пока не знаю.
— По-моему, село как село… — произнесла баронесса, но здесь я уже
не стал полагаться на ее наблюдательность. Это в лесу ей не было равных,
а нормальных крестьянских поселений она не видела, как минимум, три
года, а скорее всего, и больше. Даже если прежде ей случалось проезжать
через них с родителями, семья барона вряд ли обращала внимание на быт
каких-то мужиков.
— Может, подъедем пока поближе? — продолжала меж тем Эвелина. -
Отсюда все равно ничего толком не разглядишь.
Ну что ж, пока мы не приблизимся к околице больше, чем на
расстояние полета стрелы, нам едва ли может грозить реальная опасность.
Рассудив так, я тронул каблуками бока Верного, призывая его начать
спуск. Извив дороги внизу в этом месте как раз подходил почти к подножью
холма, а затем выгибался в направлении села.
Мы уже почти спустились, когда в одном из домов, частично уже
накрытых тенью, отворилась дверь, и во двор вышел человек. Возможно, я
бы даже не обратил на это внимания, тем более что с такой высоты его уже
было плохо видно за забором, но на какой-то миг его голова и плечи
оказались на солнце, ярко блеснув металлом. В следующее мгновение фигура
целиком оказалась в тени, но я уже натянул поводья.
— В селе стоят солдаты, — объяснил я Эвьет, разворачивая коня.
— Грифонские?
— Понятия не имею. И не хочу выяснять.
— Но, может быть, это наши!
— Все может быть. Только, боюсь, они об этом не знают, — усмехнулся
я. — И потом, даже если они ничего против нас не имеют, место для
ночлега нам тут вряд ли найдется, раз уж в селе расположились военные.
— А почему ты думаешь, что они тут в каждом доме? Ты скольких
видел?
— Одного, но их тут гораздо больше. Теперь я понял, что мне тут не
понравилось. На улицах никакой живности. Ни гуси не бродят, ни свиньи в
лужах не купаются… Обычно в погожий летний вечер крестьяне не загоняют
животных по сараям. Но, когда в селе стоит воинская часть, потенциальной
пище лучше не расхаживать по улицам бесхозной. Конечно, солдатам ничего
не стоит и в птичник или хлев наведаться. Но там все же есть надежда,
что возьмут "по-божески". Может, даже чуть-чуть заплатят, если командир
особенно хороший попадется. А с улиц будут хватать без малейшего
стеснения…
— Эй, стойте!
Я обернулся. Двое всадников, вооруженные луками и мечами, выехали
из села и скакали за нами следом. "Держись крепче!", — сказал я Эвьет и
пришпорил Верного, одновременно отворачивая влево, чтобы выскочить на
равнинную дорогу прежде, чем они сумеют ее нам перекрыть. Ибо
карабкаться вверх по склону, когда сзади тебя догоняют лучники, не очень
благоразумно.
— Может, спросим, что им надо? — крикнула Эвелина, вцепляясь в мой
пояс.
— Я знаю, что им надо… — ответил я, пригибаясь к холке коня. -
Они видели, что мы ехали в село, а потом вдруг развернулись. Им это
показалось подозрительным. Вполне их понимаю, но доказывать им, что я не
шпион, не собираюсь.
— Но, удирая, мы усиливаем их подозрения!
— Остановившись, мы бы их не развеяли. И вообще, быть вне
подозрений хорошо, но быть вне досягаемости лучше. Нно, Верный!
Они скакали нам наперерез, и это был самый опасный момент.
Проскочим или нет? Заступить нам путь они, похоже, не успеют, но
оказаться в зоне обстрела их луков тоже не хочется… Я пригнулся еще
ниже, продолжая погонять коня.
И Верный мчался во весь опор. Черной стрелой он рассек траву у
подножия холма — здесь, к счастью, почва еще не была болотистой — и
вылетел на дорогу, почти сразу же вписываясь в поворот. Я бросил
короткий взгляд через плечо. Передний солдат был от нас ярдах в
восьмидесяти — опасная дистанция, с которой уже вполне можно стрелять,
правда, делать это на полном скаку не очень удобно — но затем расстояние
вновь стало увеличиваться. Их кони явно уступали нашему, несмотря даже
на то, что Верный нес двоих (впрочем, двенадцатилетняя девочка весит не
так уж много). И то сказать — рыцарский скакун против лошадей простых
солдат, хорошо еще, если не реквизированных на каком-нибудь крестьянском
подворье. Затяжная война опустошает ряды не только двуногих бойцов.
Породистые боевые кони тоже становятся редкостью.
Однако кавалеристы не бросили преследование, что было бы с их
стороны самым разумным. Но когда это люди, тем более — в охотничьем
азарте, руководствовались разумом? Тем более что дорога, по которой
теперь скакали и мы, и они, петляла. И это давало им пусть очень
небольшой, но шанс.
Когда из-за такой петли расстояние между нами по прямой впервые
стало уменьшаться вместо того, чтобы расти, один из преследователей
выстрелил. Я заметил это краем глаза, но стрела, очевидно, упала так
далеко, что я даже не услышал ее шороха в траве. Дорога в основном была
сухой, хотя попадались короткие, буквально в несколько ярдов, участки,
где она как-то резко превращалась в черную жирную грязь. Я опасался, как
бы Верный не оступился или не поскользнулся на всем скаку в таких
местах, но он с легкостью преодолевал грязевые барьеры.
Когда дорога вновь изогнулась дугой, расстояние между нами, даже
сократившееся на краткое время, все равно было уже слишком велико даже
для умелого лучника. И гнавшиеся за нами уже не пытались стрелять. Но,
пытаясь в последнем усилии достать ускользающую дичь, они сделали нечто
куда более глупое — попытались срезать, рванув напрямик через траву.
Вероятно, их часть была укомплектована не местными, и они плохо себе
представляли, на каких почвах растет такая трава…
Испуганное ржание слилось с громкой человеческой бранью. Я
оглянулся и увидел сквозь травяные заросли, как барахтаются в трясине
лошадь и свалившийся с нее всадник. Второй солдат, успевший вовремя
остановиться, теперь сдавал задом вспять, не рискуя даже разворачиваться
на опасном участке.
— Да помоги же мне, Олаф! Куда ты, твою мать! Я не могу вылезти,
Олаф, это не шутки! Олаф, чтоб тебя!!!…
Но Олаф, ощутивший, наконец, под копытами твердую землю,
развернулся и погнал коня обратно в село. Убедившись в твердости его
намерений, я позволил Верному снизить темп. В вечернем воздухе все еще
разносились крики и проклятия обреченного, но затем его последний
отчаянный вопль "Нееет! Я не хочууу!" оборвался, и вновь наступила
тишина.
— Жуткая смерть, — сказала Эвьет. — Может, нам все-таки стоило
вернуться и ему помочь? Вдруг это были все же йорлингисты…
— В таком случае, мы оказали им услугу, — с усмешкой ответил я. -
Чем меньше в армии дураков, тем лучше для нее же. Правда, сильно умный
вообще не станет воевать… И, знаешь ли, мне совершенно все равно,