собственность.
— Даже если последних лошадей забрали львисты, я думаю, это был
произвол какого-нибудь капрала. А вовсе не политика Ришарда Йорлинга. В
конце концов, какой ему смысл разорять собственных подданных, которые
платят налоги в его казну? Ну или будут платить после победы, если
говорить о крестьянах на грифонских землях…
— А какой смысл Лангедаргу? Война, все средства хороши — вот и весь
смысл. Обрати внимание на свою логику. Если это сделали лангедаргцы, то
— "чего еще ожидать от Грифона, Карл же негодяй". А если йорлингисты, то
— "перегибы на местах, Ришард ни при чем".
— Хм… — смутилась Эвьет.
— И, кстати, тебе не приходила в голову крамольная мысль, что и
Карл мог не знать о том, что случилось с твоей семьей?
— Нет, — решительно возразила Эвелина, — это совершенно не одно и
то же. Одно дело — отобрать скот у простых крестьян и совсем другое -
перебить целый баронский род в его родовом замке. На такое без приказа
ни один капрал не решится. Может быть, Лангедарг не называл конкретно
нашу фамилию — но тогда, значит, он просто приказал убивать всех
вассалов Йорлингов на этих землях.
— Ну, наверное, — согласился я. В конце концов, она дворянка, ей
виднее, какие правила убийства приняты в их среде… — Однако, ты не
ответила на мой вопрос насчет врагов.
— Ну, я могу понять точку зрения селян. Могу им посочувствовать. Но
все-таки низшее сословие на то и низшее, что судит не дальше
собственного курятника.
— Ах, низшее сословие? А как насчет вас, баронесса? Что вы
предпочтете — торжество справедливости в виде победы Льва или вашу
личную месть?
— Так ведь одно прямо связано с другим!
— Совсем не обязательно. Предположим, что Карл решил сложить оружие
и присягнуть Ришарду. На условиях, естественно, полной амнистии и
сохранения всех своих земель и замков. Герцог Йорлинг восходит на трон,
а герцог Лангедарг живет долго и счастливо. Ну, может, не совсем
счастливо, но уж явно дольше и счастливее тех, кого убили по его вине.
Устраивает такой вариант?
— Ришард не может помиловать убийцу собственного отца!
— Может. Ради власти люди сами становятся убийцами, а не то что
милуют убийц. Итак, ваш выбор, баронесса?
Эвьет долго молчала, затем тихо, но твердо сказала:
— Я должна отомстить.
— Что и требовалось доказать. Молодец, что не лукавишь.
— Но будет несправедливо, если Карл избежит наказания за все
убийства, совершенные по его приказу!
— А справедливость всегда должна торжествовать, не так ли?
— Так, — черные глаза Эвьет с подозрением уставились на меня. — А
ты что, и с этим собираешься спорить?
— Отвлечемся на время от конкретных людей и фамилий. Представим
себе, что имеется законный наследник престола, чьи права неоспоримы. И
имеется самозванец, пытающийся захватить трон. Чья победа является
торжеством справедливости?
— Первого, конечно, — по тону было ясно, что Эвелина чувствует
подвох, но не может понять, в чем он заключается.
— Хорошо. Но первый — мерзавец, каких поискать, и к тому же
бездарен, как правитель. А второй — действительно талантливый политик,
способный править мудро и привести страну к процветанию. Он и в
борьбу-то вступил не из властолюбия, а желая спасти государство от
катастрофы, грозящей в случае воцарения первого. Ты по-прежнему желаешь
победы справедливости?
— Ну… если все действительно так… тогда справедливость будет на
стороне второго, только и всего.
— Несмотря на законные права первого?
— Законы пишутся людьми. Справедливость важнее законов.
— Вот видишь, ты уже стала не менее опасным человеком, чем я, -
усмехнулся я. — Но хорошо. Вот тебе пример посложнее. На чьей стороне
справедливость — крестьянина, который в неурожайный год поднимает цену
на хлеб, потому что иначе не сможет прокормить свою семью, или
горожанина, который при новой цене не сможет прокормить свою?
Эвьет вновь надолго задумалась.
— Получается, что каждый по-своему прав, — констатировала она
наконец. — И общей для всех справедливости просто не существует.
— Именно так. Поэтому, когда слышишь высокие слова о
справедливости, всегда проверяй, на месте ли твой кошелек.
— А что же существует?
— Только личные интересы. У каждого свои.
— Но как же честь?
— Можешь, если угодно, включить ее в список личных интересов, -
вновь усмехнулся я. — Ведь дворянина, свято блюдущего законы чести -
даже если предположить, что такие господа в наше время еще остались -
заботит вовсе не участь людей, которые пострадали бы от нарушения им
этих законов. Если соображения чести потребуют, он зарежет невиновного и
не поморщится — сколько уже было, к примеру, тех же дуэлей по пустячным
поводам… А волнует его исключительно собственная правильность,
собственная репутация — и в глазах окружающих, и в своих. Хотя по мне,
самая честная честь состоит в том, чтобы прямо следовать своим
интересам, не пряча их под лицемерной маской пафосных слов и понятий.
— А каковы твои интересы?
— Не знаю, — вздохнул я. — Наверное, найти место, где можно
отдохнуть.
— Мы уже скоро должны добраться до Пье.
— Я не в этом смысле. Вообще отдохнуть, понимаешь? От войны. От
людской тупости и злобы. От всей этой мерзости. Но не похоже, чтобы еще
где-то остался такой уголок…
— Я просто думаю, — серьезным тоном пояснила Эвьет, — можно ли тебе
доверять, или надо сразу хвататься за кошелек.
— А разве я говорю высокие слова о справедливости? — улыбнулся я. -
И к тому же у тебя нет кошелька.
— Что да, то да, — спокойно согласилась баронесса. — У отстутствия
имущества свои преимущества, — она сама хихикнула над невольным
каламбуром. — Можно доверять случайным спутникам.
— Тоже не всем, — серьезно напомнил я.
— Это верно, хоть и скверно, — ею, очевидно, овладело каламбурное
настроение. — Совсем не всем.
Солнце склонялось все ниже, и я решил, что нам стоит поторопиться.
Понаблюдав за шагом Верного, я пришел к выводу, что, благодаря принятым
мною мерам, он уже не испытывает боли, хотя рана, конечно, была еще
далека от заживления.
— Дальше поедем верхом, — объявил я.
— Я не устала, могу и дальше идти, — ответила Эвьет. — По лесу,
бывало, целый день ходила…
— Мне тоже доводилось много ходить, но нам надо успеть сделать
неотложные дела в городе до темноты. Видишь, Верный уже не хромает.
— Действительно. А какие у нас неотложные дела?
— Ну, во-первых, купить тебе одежду и обувь. Потом, левая передняя
подкова… Что не так? — спросил я, заметив мелькнувшую на ее лице
недовольную гримаску.
— Не хочется снова в туфли влезать. Я уже привыкла босиком, мне
нравится. Тем более в такую славную погоду!
— Баронессе не пристало ходить босой, — напомнил я.
— Да я понимаю, — вздохнула Эвьет. — Но почему простолюдинкам
можно, а мне нет?!
— У каждого сословия свои привилегии, — усмехнулся я.
На самом деле я мог ее понять. Я сам проходил босиком первые годы
своей жизни. И, когда впервые надел настоящие башмаки, стер себе обе
ноги в тот же день. Но для меня те башмаки и новенький костюмчик стали
символом радикальной перемены социального статуса (хотя тогда я,
конечно, еще не знал таких мудреных слов). И я готов был терпеть любые
неудобства, лишь бы не возвращаться снова к жизни и облику уличного
оборвыша. Эвелина же и босая оставалась аристократкой и не ощущала ни
малейшего урона своему достоинству. Я мог лишь позавидовать чувству
внутренней свободы и независимости этой девочки. Однако приходилось
принимать во внимание мнение окружающих. Встречают, как известно, по
одежке. А в мире, где догмы и титулы ценятся выше знаний и ума, нередко
по ней же и провожают.
— Обещаю — никаких туфель на каблуках, — улыбнулся я.
Итак, мы продолжили путь верхом, предоставив Верному самому выбрать
удобный ему аллюр, и без особой спешки через пару часов подъехали к
воротам Пье.
Городишко оказался как раз такой дырой, какую я ожидал увидеть.
Выщербленная не столько, очевидно, снарядами вражеских требушетов,
сколько временем крепостная стена выглядела скорее следствием принципа
"и у нас все, как у людей", нежели реальным фортификационным
сооружением, возвышаясь над крапивой и лопухами от силы на три-четыре
ярда. Город вряд ли имел статус вольного — скорее располагался на земле
кого-то из феодалов, но я не заметил на надвратной башне никаких флагов
с гербами. Это, впрочем, тоже было вполне ожидаемо; я уже привык к тому,
что в таких местах магистрат держит под рукой два флага — золотого льва
на синем поле и черного грифона на серебряном — и поднимает один из них
при подходе соответствующего войска, по-тихому спуская сразу же после
ухода солдат. О том, чтобы оказывать вооруженное сопротивление, тут,
конечно, и не помышляют. Впрочем, если к стенам подойдет не войско, а
небольшой отряд, перед ним, скорее всего, гордо закроют ворота,
независимо от того, именем какой партии будет хрипло ругаться под
стенами командир. И в общем-то правильно сделают, ибо в большинстве
своем такие отдельные отряды, даже если когда-то они и начинали службу
под теми или иными пафосными знаменами, давно уже выродились в банды,
озабоченные исключительно собственным снабжением. Нередко подобными
бандами командуют люди благородной крови, причем не только бастарды, но
и вполне законные сыновья, которым просто не повезло с очередностью
появления на свет. Закон о майорате не позволяет дробить родовое имение
и отдает его целиком старшему, предоставляя остальных братьев их
собственной фортуне или же изворотливости. Тоже, кстати, замечательный
пример справедливости…
Но мы не были ни войском, ни бандой, а потому двое не первой
молодости часовых, которые подремывали в воротах, опершись на копья, не
уделили нам никакого внимания. Лишь тот, что справа, открыл глаза,
вспугнув ползшую по лбу муху, когда мы проезжали мимо, и снова опустил
веки.
Лишь центральная улица Пье оказалась мощеной (причем так, что
едущий по ней на повозке, должно быть, растрясал себе все кости), и на
ней-то Верный все-таки потерял свою подкову. К счастью, я вовремя это
заметил и успел подобрать ее, шуганув устремившегося к добыче
оборванного субъекта неопределенного возраста. Вроде и невелико
богатство, а пару монет кузнец за подкову отсчитает… "Не в этот раз,
приятель", — осклабился я. Он отступил, обдав меня зловонным дыханием и
не менее зловонным ругательством.
Эвьет в последний раз была в Пье, когда ей было восемь, и теперь с
любопытством оглядывалась по сторонам. Хотя смотреть было особо не на
что. Узкие грязные улочки в конском навозе и остатках помоев, которые
льют прямо из окон, внаглую снующие под ногами крысы, тесно жмущиеся
друг к другу унылые дома, давно не знавшие ремонта, вечно сырое и не
очень-то чистое белье на веревках, там и сям натянутых поперек улицы
между вторыми этажами, пьяница, вышвырнутый из дверей кабака и дрыхнущий
прямо в мутной луже, другой, чуть потрезвее, справляющий малую нужду на
стену дома, возле церкви — толпа нищих, агрессивно тычущих под нос
прохожим свои гноящиеся язвы и безобразные культи… (В начале своих
странствий я как-то по наивности предложил такому калеке безвозмездную
помощь, ибо видел, что его болезнь пока еще не запущена до неизлечимой
стадии — так он чуть не поколотил меня костылем за то, что я хочу лишить
его источника дохода.) А запахи! О эти городские запахи! Смесь нечистот
с сочащимся из окон и труб кухонным чадом, где сливаются прогорклое
масло, вареная гнилая капуста, бульон из рыбы, весь летний день
пролежавшей под солнцем на прилавке, и дьявол ведает что еще… В городе
даже небо другое — больное и мутное от вечно висящей в воздухе сажи.
— Вроде бы, когда мы ездили смотреть мистерию, здесь было почище, -
с сомнением произнесла Эвьет. Наверное, глядя на состояние местных улиц,
она уже не жалела о необходимости обуться.
— Скорее ты просто отвыкла от подобных зрелищ, — возразил я. — Я
сам родился в городе и когда-то считал, что только так и можно жить…
Дайте людям просторные поля, бескрайние леса, чистое небо, и что они
сделают? Собьются в кучу на крохотном пятачке, обнесут его забором и
загадят до невозможности.
— Ну, что касается пятачка и забора, то в этом есть смысл, -
заметила Эвьет. — Так легче обороняться.
— Обороняться _от кого_?
— От… да, действительно.
— По-хорошему, городские стены следует использовать не для того,
чтобы не пускать людей внутрь, а для того, чтобы не выпускать их наружу.
В мир, который они еще не успели испакостить.
— Ты не любишь людей, — констатировала Эвелина.
— Назови хоть одну причину, по которой их следует любить.
— Ну… ты сам человек.
— А если кто-то родился горбатым, разве это повод любить свой горб?
— Пожалуй, нет, — хмыкнула Эвелина.
— И знаешь, что самое противное? Даже не собственная горбатость,
тем более что ее, приложив достаточно усилий, можно во многом выправить.
А самодовольство гордящихся своими горбами окружающих. Ты, наверное,
слышала поговорку "В стране слепых одноглазый — король"? Как бы не так!
В стране слепых одноглазый — урод, достойный либо сочувствия, либо
насмешки. Причем те, кто сочувствует, гораздо хуже тех, кто насмехается.
Ибо они стремятся реализовать свое сочувствие на практике, избавив
несчастного от его уродства.
— То есть выколов ему здоровый глаз?
— Схватываешь на лету… А уж двуглазый — и вовсе опасный выродок,
грозящий всем устоям. Ему не сочувствуют — его убивают.
— А сколько глаз у тебя?
— Надеюсь, что два. Но один я научился зажмуривать.
— Пожалуй, если ты его откроешь, то заметишь вывеску портного, мимо
которой мы только что проехали.
В самом деле, за всеми этими философскими разговорами я как-то
отвлекся от наших текущих проблем. Я поворотил коня, не обижаясь на
Эвьет за то, что она свела серьезную беседу в шутку. Это замечательно,
что она, с ее биографией, вообще сохранила способность шутить.
Портной, по причине вечернего времени, уже не сидел у себя в
мастерской, и мне пришлось довольно долго колотить в дверь, прежде чем
он вышел из внутренних помещений дома и открыл. Он был лысый,
толстозадый, с отвислыми щеками. Я заметил, что его собственная одежда
сидит на нем довольно-таки мешковато — не иначе, дела шли настолько
неважно, что толстяк потерял несколько фунтов веса. Однако почему-то не
спешил ушить свой костюм — то ли не желая работать бесплатно, хотя бы
даже и на самого себя, то ли проявляя оптимизм по поводу перспектив
возвращения хороших времен.
А может быть, наоборот, ожидая, что скоро придется ушиваться еще
сильнее.
— Что надо? — осведомился он, тем не менее, без всяких признаков
радости по поводу прихода клиентов.
— Этой девочке нужна хорошая одежда.
— Не сомневаюсь, — буркнул он, окидывая презрительным взглядом
нынешнее облачение Эвьет. — А платить-то есть чем?
— Есть, — я отвязал от пояса кошель и звякнул им перед носом
портного. Тот отступил в зашторенный полумрак мастерской, впуская нас
внутрь, и, подозрительно косясь на меня, зажег стоявший на столе
масляный светильник.
— Сначала покажите деньги.
Эвелина, кажется, уже хотела сказать ему что-то резкое, но я
успокаивающе сжал ее ладонь. Развязав кошель, я продемонстрировал
хозяину мастерской пригоршню монет, заранее, впрочем, зная его реакцию.
— Медными не возьму, — не обманул он моих ожиданий.
— Они обязательны к приему на всей территории Империи, — сделал
безнадежную попытку я. — Это закон.
— Какой еще закон?
— Закон, подписанный последним императором.
— Вот и отнеси их ему на могилу. А мы здесь принимаем только
золото. Тем более — от чужаков.
Глупые люди, считающие золото абсолютной ценностью! Золото — такой
же металл, как и медь, и не более чем. Его нельзя есть, им нельзя
согреться, даже для изготовления оружия оно не очень-то годится. Но
объяснять сие этому типу, разумеется, бессмысленно. Если дела и дальше
будут идти так, как они идут, со временем он сам убедится, что самая
твердая валюта — это засушенный кусок хлеба…
— Ладно, — вздохнул я, демонстрируя ему монету в пять золотых крон.
— Нам нужен костюм, удобный для путешествия верхом.
— На заказ или готовый?
— Найдется готовый подходящего размера? — с надеждой спросил я.
Одежда нужна была Эвелине как можно скорее, не говоря уже о том, что
шитье на заказ обошлось бы заметно дороже.
— Поищем, — пробурчал портной, беря лампу и направляясь в дальний
конец мастерской. Там висело на крестообразных стойках около дюжины