конец мастерской. Там висело на крестообразных стойках около дюжины
мужских и женских нарядов. Шансов, что среди них отыщется детский, было
не очень много, но нам повезло. Портной продемонстрировал нам костюм из
числа тех, какие обычно носят мальчики-пажи. Разумеется, далеко не такой
роскошный, какие можно встретить в герцогских и графских замках. Никаких
белых кружев на воротнике и манжетах, вместо дорогих пуговиц — обычная
шнуровка, да и ощупанное мной сукно было явно местного производства, а
не из славящихся своими сукновальнями провинций. Но это даже и к
лучшему: такой наряд прочнее и практичнее одеяний из тонких тканей, в
которых щеголяют богатые пижоны. В то же время это вполне достойное
облачение для отпрыска дворянского рода средней руки, и в нем не стыдно
предстать перед тем же графом Рануаром. То, что костюм мужской, ни меня,
ни Эвьет ничуть не смущало: для путешествия самое то. Мне, конечно,
доводилось слышать о заправляющих в разных епархиях фанатиках, готовых
обвинить женщину в грехе и ереси лишь за то, что та носит брюки -
каким-то совершенно непостижимым для меня образом они усматривают в этом
непристойность — но даже эти ненормальные не распространяют свои запреты
на девочек, еще не достигших полового созревания.
Эвьет отправилась на примерку за ширму и через некоторое время
вышла оттуда, явно довольная обновкой. Костюм оказался ей слегка
великоват, но в целом действительно шел, и его черный и коричневый цвета
хорошо сочетались с ее черными волосами и глазами. Толстяк, впрочем,
бросил насмешливый взгляд на ее босые ноги, но Эвелина этого не
заметила.
— Берем, — сказал я и протянул пять крон портному. Тот попробовал
монету на зуб, посмотрел на свет и невозмутимо опустил в карман.
— Как насчет сдачи? — поторопил я. — Цена такому костюму — от силы
три кроны.
— Это если в имперских золотых, — брюзгливо возразил толстяк. — А в
монетах новой чеканки при том же номинале золота меньше на треть.
— Даже если рассуждать так, с тебя полкроны.
Портной, как видно, был неприятно удивлен тем, что я моментально
сосчитал дроби в уме, не приняв на веру его калькуляцию — однако тут же
отступил на заранее подготовленные позиции:
— А никто не запретит мне продавать по той цене, по какой хочу.
Захочу — и вовсе десять крон запрошу.
— Тогда и нам никто не запретит отказаться от покупки.
— Это сколько угодно, — фыркнул толстяк. — Ищите на ночь глядя
другого портного, у которого найдется готовый детский костюм, да который
еще при этом возьмет с чужака не втридорога, а по-божески, как я.
Увы, он был прав; и, бросив еще один взгляд на довольную
приобретением Эвьет, я махнул рукой.
— Ладно. Тогда расскажи хотя бы, где здесь лавка сапожника, да и
постоялый двор поприличнее заодно.
Получив нужные сведения, мы вышли на улицу. Какой-то подозрительный
тощий тип, присматривавшийся к Верному, сразу же всем своим видом
продемонстрировал, что просто случайно проходил мимо. А я еще помню
времена, когда коня можно было безбоязненно оставлять перед входом в
лавку или иное заведение… впрочем, после той демонстрации бойцовых
качеств, которую Верный устроил собакам, я надеялся, что он не даст себя
в обиду и конокраду.
Через несколько минут мы без особенных проблем приобрели для Эвьет
пару мягких удобных сапожек. Единственная проблема состояла в том, что
на этом мой золотой запас был исчерпан. Оставалось, правда, еще немного
серебра, но его я хотел приберечь. А предстояло еще позаботиться о
Верном и ночлеге. Впрочем, я надеялся на то, что на постоялом дворе
медные деньги все же принимают; если портные и сапожники живут в
основном за счет местной клиентуры, то содержатели заведений для
проезжих обычно куда более лояльны к монетам с самых разных концов
Империи. При гостиницах побогаче даже есть своя меняльная лавка. Надо
сказать, что даже и до Войны Льва и Грифона правом на чеканку монеты
обладало отнюдь не только императорское казначейство (и "медная"
реформа, вызвавшая два бунта подряд, была призвана отчасти выправить это
положение), а уж за последние годы всевозможных денег развелось и вовсе
без счета. Купить, однако, на них можно было все меньше.
Постоялый двор оказался довольно неплохим для такого места, как
Пье. Точнее говоря, он был неплохим в прежние времена, когда на дорогах
было больше путников, включая даже целые купеческие караваны, а в Пье
регулярно устраивались ярмарки и фестивали, пусть и имевшие сугубо
провинциальное значение, но все же привлекавшие публику со всей округи.
Теперь же трехэтажное каменное здание с опоясывающими двор конюшнями и
каретными сараями почти пустовало. В трапезной зале, куда мы вошли, лишь
какой-то бородатый детина с изрытым оспой лицом смачно глодал свиную
ногу (жир тек по его бороде и капал на грудь, но его это не смущало), да
скучала над пустой кружкой потасканного вида грудастая девка. При нашем
появлении она, не стесняясь присутствием Эвьет, с надеждой устремила на
меня масляный взгляд; я вложил в ответный взгляд все омерзение, которое
испытываю к подобной публике, и она, скорчив обиженную рожу, снова
уставилась в свою кружку. Навстречу нам из-за стойки вышел сам хозяин
заведения, дабы с непритворной радостью поприветствовать новых клиентов.
У меня для него была одна хорошая новость — что нам нужен ночлег, и одна
плохая — что нам не нужен ужин. У него тоже нашлась для меня одна
хорошая новость — медь он принимал, и одна плохая — курс был совершенно
грабительский. Я для порядка повозмущался последним обстоятельством, он
в ответ произнес ритуальные фразы всех трактирщиков о худых временах и
непомерных издержках на содержание такого заведения. Впрочем, на сей раз
эти стандартные причитания действительно соответствовали истине — еще
одна вариация ситуации, которую я описывал Эвелине, говоря о
справедливости… Я спросил, найдется ли у него человек, способный
подковать лошадь, и он подтвердил, что такой человек имеется, причем он
исполняет обязанности и кузнеца, и конюха, и каретного мастера.
"Раньше-то, сударь, у меня для каждого дела свой работник был, а теперь,
сами изволите видеть, уж больно накладно стало… Если дальше так
пойдет, придется самому за молот браться…" Я усмехнулся, представив
хозяина постоялого двора в роли кузнеца: он был далеко не молод и
довольно-таки тщедушен. "И где этот мастер на все руки?" — осведомился
я. "Да вот, сейчас поужинает и будет весь в вашем распоряжении", -
хозяин кивнул на детину. Выходит, то был вовсе не гость! Уж не
единственные ли мы постояльцы в этом славном заведении? Ситуация
нравилась мне все меньше. В отсутствие свидетелей зарезать ночью никому
не ведомых чужаков, дабы обобрать их до нитки — что может быть проще? То
есть знаю, что проще — отравить, но мы отказались от местной еды… Я с
подозрением посмотрел в мутно-голубые глаза хозяина и как бы невзначай
положил руку на рукоять меча. Тот никак не показал, что понял намек.
Детина явно не считал, что ради гостей надо все бросить и бежать
работать. Я заранее знал, что услышу, если начну выражать недововольство
этим обстоятельством — что ему и так задерживают жалование уже второй
месяц и все такое прочее — так что не стал зря сотрясать воздух, раз уж
мы все равно никуда уже в этот вечер не спешили. Наконец он прожевал
последний кусок свинины, удовлетворенно рыгнул и вытер толстые волосатые
пальцы о рубаху. Теперь он был готов к исполнению своих обязанностей. Мы
вышли во двор, и я поручил Верного его заботам, заплатив и за овес для
коня. Детина действительно быстро и сноровисто прибил на место врученную
мной подкову, так и не сказав за все время ни слова; я подумал, уж не
немой ли он. Однако свое дело он знал, и, убедившись в этом, мы
вернулись в дом, где я попросил хозяина проводить нас в нашу комнату.
По крутой скрипучей лестнице (стены здесь были каменными, но
ступени — деревянными) мы поднялись на второй этаж. Комната оказалась,
конечно, не шикарной, но вполне сносной. Две кровати, заправленные
чистым (точнее — недавно стиранным) бельем, два неказистых, но прочных
стула, небольшой стол, на нем — кувшин с водой, стоящий в пустом тазу, и
канделябр на три свечи (из которых, впрочем, присутствовала только одна,
да и та изрядно уже оплывшая)… в общем, жить можно, а уж переночевать
да и та изрядно уже оплывшая)… в общем, жить можно, а уж переночевать
одну ночь тем более. Что мне не понравилось, так это крючок на двери.
Подсунув лезвие ножа в щель снизу, его ничего не стоило отпереть
снаружи. К счастью, дверь комнаты открывалась внутрь, а потому, как
только хозяин оставил нас и удалился, я первым делом передвинул
выбранную для себя кровать (оказавшуюся изрядно тяжелой) так, что она
уперлась изножьем в дверь. Эвьет наблюдала за моими манипуляциями без
удивления и лишь уточнила:
— Думаешь, они тут могут оказаться не лучше той старухи?
— Кто их знает… всегда лучше переоценить, чем недооценить
опасность.
— Не всегда, — уверенно возразила девочка. — Лишь тогда, когда это
не мешает идти к твоей цели.
— Ну, пожалуй. Вот и мой учитель говорил, что многие вещи удались
лишь потому, что сделавшие их просто не знали, что это невозможно. Так,
теперь вторая линия обороны.
Я порылся в котомке и извлек круглую коробочку. Откинув одеяло и
простыню на своей кровати, я обнажил покрытый подозрительными пятнами
матрас и посыпал его порошком из коробочки. Затем проделал то же самое с
кроватью Эвьет.
— Что это? — спросила она.
— Репеллент. Средство против клопов.
— Полагаешь, здесь есть клопы?
— Где есть люди, там есть и клопы.
— Наверное, ты мог бы неплохо заработать, продавая этот порошок.
— У самого уже не так много осталось, а растение, которое входит в
его состав, не встречается в этих краях.
— Кстати, о деньгах. За мою одежду и обувь ты заплатил семь золотых
крон, а сколько за комнату? Я верну тебе все при первой возможности, но
мне нужно знать, сколько я должна.
— Брось, — я убрал коробочку и вновь полез в котомку.
— Я не нищенка! — оскорбилась Эвелина. — Я баронесса
Хогерт-Кайдерштайн, и мне не нужны подаяния!
— Причем тут подаяние? Это взаимовыгодное сотрудничество, — я
выложил на стол завернутые в холстину остатки утреннего трофея. — Ты же
не взяла с меня денег за зайца и тетерева.
— Они все равно столько не стоят.
— Так мы же расстанемся не завтра. А в нынешние времена сумасшедших
цен и сомнительных хозяев мне очень пригодится спутник, умеющий добывать
пропитание охотой.
— Ладно, договорились, — согласилась Эвьет.
После всех событий этого дня аппетит у нас был отменный, и от
тетерева быстро остались одни косточки. Меж тем солнце уже зашло, и в
комнате быстро темнело; в южных графствах летние сумерки коротки.
Эвелина широко зевнула, да и я не видел необходимости засиживаться.
— Давай спать, что ли, — предложил я и отвернулся, чтобы не мешать
ей раздеться.
— Твою рубашку тебе отдать? — услышал я из-за спины.
— Оставь себе в качестве пижамы.
Я слышал, как она завозилась на кровати, устраиваясь поудобнее.
— Можешь поворачиваться.
Я обернулся. Девочка свернулась калачиком под одеялом — должно
быть, это была ее любимая поза — и…
— Эй, Эвьет! Ты что, так и собираешься спать в постели с арбалетом?
— Конечно, — она открыла глаза и посмотрела на меня, словно я задал
самый идиотский вопрос на свете. — А что?
— Нет, ничего… — арбалет был не заряжен, и опасности случайного
выстрела не было. — Спи, как тебе удобно. Только… ты его не повредишь,
если будешь ворочаться?
— До сих пор же не повредила. Он вообще очень надежный.
— Ладно, — улыбнулся я. — Спокойной ночи, баронесса.
— Спокойной ночи, Дольф.
Я быстро разделся и лег. Эвьет уже мирно посапывала, но ко мне сон
не шел. Сперва я думал о нашей безопасности в этой гостинице, но быстро
пришел к выводу, что дверь забаррикадирована более чем надежно, и,
какими бы ни были планы мутноглазого хозяина или его неразговорчивого
работника, добраться до нас вопреки нашей воле они не смогут. А раз так,
то и на Верного на конюшне тоже не посягнут. Затем мои мысли приняли
более общий характер. Во что я ввязался, отправившись в путь в компании
Эвьет? До сих пор я почти всегда путешествовал один. Даже когда была
возможность примкнуть к какому-нибудь каравану, чаще всего я ею не
пользовался. Во-первых, это только на первый взгляд кажется, что ехать в
составе каравана безопаснее. Да, шайка из четырех-пяти грабителей в
таком случае не нападет. Зато может напасть куда более крупный отряд,
для которого одиночка не интересен, но караван — лакомая добыча. А в
ситуации, когда приходится всерьез бороться за жизнь, я предпочитаю
обходиться без свидетелей, видящих, как именно я это делаю. Во всяком
случае, без свидетелей, способных впоследствии об этом рассказать. И
потому четверо противников и ни одного союзника — это для меня как раз
идеальный расклад. А во-вторых… мне просто противно подобное общество.
Ехать вместе с ними, дышать их пивным перегаром, жеваным чесноком и
многодневным потом, слушать их похабные байки и тупые шутки, да еще и
утолять их праздное любопытство, отвечая на их вопросы… А будешь
демонстративно держаться в стороне — так сочтут, чего доброго, шпионом.
Хотя настоящий шпион как раз ведет себя так, чтобы ничем не выделяться -
но где их заскорузлым мозгам осознать хотя бы такую простую истину…
Эвьет, конечно же, совершенно не похожа на эту публику. Но, в
отличие от караванщиков, до которых мне нет никакого дела, за нее я
теперь отвечаю. Никогда прежде я не взваливал на себя груз
ответственности за другого. Один раз я готов был сделать нечто подобное,
но мне не позволили… и, скорее всего, благодаря этому я до сих пор
жив. С тех пор я в пути, и проблемы тех, кого я на этом пути встречаю,
меня не касаются… Те, кого я лечил за эти годы, не в счет. Я делал это
ради платы, и хотя делал добросовестно, берясь за лечение лишь в том
случае, если точно знал, что смогу помочь или, по крайней мере, не
сделаю хуже — меня не волновало, что будет с пациентом после того, как я
дал ему лекарство или обработал рану. Как не волновало и что было с ним
до. Я смотрел на больного как на механизм, который надо починить, не
задумываясь о его мыслях и чувствах. Потому что если об этом
задумываться — очень легко усомниться, а надо ли его лечить вообще. Не
получил ли он эту рану от жертвы, которая пыталась отбиться от
насильника. Не стоял ли он в гогочущей толпе, любуясь сожжением
очередного еретика… А может, он и сам лично писал донос или
лжесвидетельствовал в суде? И даже если он всего этого не делал — не
сделает ли завтра, благодаря тому, что я спас ему жизнь?
Готов ли я применить столь же прагматический подход и к Эвелине?
Нет, она, конечно, не виновна ни в каких гнусностях. Но ведь она мне, по
сути, никто, я знаю ее всего один день. И самым разумным, раз уж я
вообще ввязался в это дело, было бы рассматривать ее просто как
очередную посылку, которую я подрядился доставить адресату. Адресатом в
данном случае является граф Рануар. Правда, на сей раз на щедрую плату
рассчитывать не приходится. Граф вряд ли будет в восторге, что на него
свалилась лишняя забота. Но все же у него есть долг перед своими
вассалами, освященный и законом, и традицией, и какое-то содержание он
ей выделить должен. Значит, и мне что-то перепадет. Опять же, в пути
Эвьет — не бесполезная обуза, ее охотничьи и следопытские навыки и
впрямь могут пригодиться. Значит, решение сопровождать ее было вполне
разумным. Но готов ли я относиться к ней, как к посылке? Не беспокоясь,
в частности, о ее планах мести, из-за которых она готова подвергнуть
себя смертельной опасности?
Нет, честно ответил себе я. Нет, мне не все равно.
И это мне чертовски не нравилось.
Мне не нужны лишние проблемы, повторил я привычное заклинание. Мне
ни до кого нет дела. Но впервые это прозвучало не очень убедительно.
Дело было, конечно, не в ее возрасте и уж тем более не в ее половой
принадлежности. Заморочки на ту и другую тему суть едва ли не самые
большие глупости, обитающие в человеческих головах. К женщинам я столь
же равнодушен, сколь и к мужчинам, а дети по большей части вызывают у
меня неприязнь. Вообще, трудно придумать предрассудок более нелепый, чем
представление о том, что ребенок чем-то лучше или ценнее взрослого.
Кузнец более расстроится, сломав уже готовый меч, нежели испортив
заготовку, садовод станет более сокрушаться о засохшем многолетнем
дереве, чем о саженце — и тем не менее считается, будто гибель
человеческого детеныша есть бОльшая трагедия, чем смерть уже