Приговор - Нестеренко Юрий 9 стр.


конец мастерской. Там висело на крестообразных стойках около дюжины

мужских и женских нарядов. Шансов, что среди них отыщется детский, было

не очень много, но нам повезло. Портной продемонстрировал нам костюм из

числа тех, какие обычно носят мальчики-пажи. Разумеется, далеко не такой

роскошный, какие можно встретить в герцогских и графских замках. Никаких

белых кружев на воротнике и манжетах, вместо дорогих пуговиц — обычная

шнуровка, да и ощупанное мной сукно было явно местного производства, а

не из славящихся своими сукновальнями провинций. Но это даже и к

лучшему: такой наряд прочнее и практичнее одеяний из тонких тканей, в

которых щеголяют богатые пижоны. В то же время это вполне достойное

облачение для отпрыска дворянского рода средней руки, и в нем не стыдно

предстать перед тем же графом Рануаром. То, что костюм мужской, ни меня,

ни Эвьет ничуть не смущало: для путешествия самое то. Мне, конечно,

доводилось слышать о заправляющих в разных епархиях фанатиках, готовых

обвинить женщину в грехе и ереси лишь за то, что та носит брюки -

каким-то совершенно непостижимым для меня образом они усматривают в этом

непристойность — но даже эти ненормальные не распространяют свои запреты

на девочек, еще не достигших полового созревания.

Эвьет отправилась на примерку за ширму и через некоторое время

вышла оттуда, явно довольная обновкой. Костюм оказался ей слегка

великоват, но в целом действительно шел, и его черный и коричневый цвета

хорошо сочетались с ее черными волосами и глазами. Толстяк, впрочем,

бросил насмешливый взгляд на ее босые ноги, но Эвелина этого не

заметила.

— Берем, — сказал я и протянул пять крон портному. Тот попробовал

монету на зуб, посмотрел на свет и невозмутимо опустил в карман.

— Как насчет сдачи? — поторопил я. — Цена такому костюму — от силы

три кроны.

— Это если в имперских золотых, — брюзгливо возразил толстяк. — А в

монетах новой чеканки при том же номинале золота меньше на треть.

— Даже если рассуждать так, с тебя полкроны.

Портной, как видно, был неприятно удивлен тем, что я моментально

сосчитал дроби в уме, не приняв на веру его калькуляцию — однако тут же

отступил на заранее подготовленные позиции:

— А никто не запретит мне продавать по той цене, по какой хочу.

Захочу — и вовсе десять крон запрошу.

— Тогда и нам никто не запретит отказаться от покупки.

— Это сколько угодно, — фыркнул толстяк. — Ищите на ночь глядя

другого портного, у которого найдется готовый детский костюм, да который

еще при этом возьмет с чужака не втридорога, а по-божески, как я.

Увы, он был прав; и, бросив еще один взгляд на довольную

приобретением Эвьет, я махнул рукой.

— Ладно. Тогда расскажи хотя бы, где здесь лавка сапожника, да и

постоялый двор поприличнее заодно.

Получив нужные сведения, мы вышли на улицу. Какой-то подозрительный

тощий тип, присматривавшийся к Верному, сразу же всем своим видом

продемонстрировал, что просто случайно проходил мимо. А я еще помню

времена, когда коня можно было безбоязненно оставлять перед входом в

лавку или иное заведение… впрочем, после той демонстрации бойцовых

качеств, которую Верный устроил собакам, я надеялся, что он не даст себя

в обиду и конокраду.

Через несколько минут мы без особенных проблем приобрели для Эвьет

пару мягких удобных сапожек. Единственная проблема состояла в том, что

на этом мой золотой запас был исчерпан. Оставалось, правда, еще немного

серебра, но его я хотел приберечь. А предстояло еще позаботиться о

Верном и ночлеге. Впрочем, я надеялся на то, что на постоялом дворе

медные деньги все же принимают; если портные и сапожники живут в

основном за счет местной клиентуры, то содержатели заведений для

проезжих обычно куда более лояльны к монетам с самых разных концов

Империи. При гостиницах побогаче даже есть своя меняльная лавка. Надо

сказать, что даже и до Войны Льва и Грифона правом на чеканку монеты

обладало отнюдь не только императорское казначейство (и "медная"

реформа, вызвавшая два бунта подряд, была призвана отчасти выправить это

положение), а уж за последние годы всевозможных денег развелось и вовсе

без счета. Купить, однако, на них можно было все меньше.

Постоялый двор оказался довольно неплохим для такого места, как

Пье. Точнее говоря, он был неплохим в прежние времена, когда на дорогах

было больше путников, включая даже целые купеческие караваны, а в Пье

регулярно устраивались ярмарки и фестивали, пусть и имевшие сугубо

провинциальное значение, но все же привлекавшие публику со всей округи.

Теперь же трехэтажное каменное здание с опоясывающими двор конюшнями и

каретными сараями почти пустовало. В трапезной зале, куда мы вошли, лишь

какой-то бородатый детина с изрытым оспой лицом смачно глодал свиную

ногу (жир тек по его бороде и капал на грудь, но его это не смущало), да

скучала над пустой кружкой потасканного вида грудастая девка. При нашем

появлении она, не стесняясь присутствием Эвьет, с надеждой устремила на

меня масляный взгляд; я вложил в ответный взгляд все омерзение, которое

испытываю к подобной публике, и она, скорчив обиженную рожу, снова

уставилась в свою кружку. Навстречу нам из-за стойки вышел сам хозяин

заведения, дабы с непритворной радостью поприветствовать новых клиентов.

У меня для него была одна хорошая новость — что нам нужен ночлег, и одна

плохая — что нам не нужен ужин. У него тоже нашлась для меня одна

хорошая новость — медь он принимал, и одна плохая — курс был совершенно

грабительский. Я для порядка повозмущался последним обстоятельством, он

в ответ произнес ритуальные фразы всех трактирщиков о худых временах и

непомерных издержках на содержание такого заведения. Впрочем, на сей раз

эти стандартные причитания действительно соответствовали истине — еще

одна вариация ситуации, которую я описывал Эвелине, говоря о

справедливости… Я спросил, найдется ли у него человек, способный

подковать лошадь, и он подтвердил, что такой человек имеется, причем он

исполняет обязанности и кузнеца, и конюха, и каретного мастера.

"Раньше-то, сударь, у меня для каждого дела свой работник был, а теперь,

сами изволите видеть, уж больно накладно стало… Если дальше так

пойдет, придется самому за молот браться…" Я усмехнулся, представив

хозяина постоялого двора в роли кузнеца: он был далеко не молод и

довольно-таки тщедушен. "И где этот мастер на все руки?" — осведомился

я. "Да вот, сейчас поужинает и будет весь в вашем распоряжении", -

хозяин кивнул на детину. Выходит, то был вовсе не гость! Уж не

единственные ли мы постояльцы в этом славном заведении? Ситуация

нравилась мне все меньше. В отсутствие свидетелей зарезать ночью никому

не ведомых чужаков, дабы обобрать их до нитки — что может быть проще? То

есть знаю, что проще — отравить, но мы отказались от местной еды… Я с

подозрением посмотрел в мутно-голубые глаза хозяина и как бы невзначай

положил руку на рукоять меча. Тот никак не показал, что понял намек.

Детина явно не считал, что ради гостей надо все бросить и бежать

работать. Я заранее знал, что услышу, если начну выражать недововольство

этим обстоятельством — что ему и так задерживают жалование уже второй

месяц и все такое прочее — так что не стал зря сотрясать воздух, раз уж

мы все равно никуда уже в этот вечер не спешили. Наконец он прожевал

последний кусок свинины, удовлетворенно рыгнул и вытер толстые волосатые

пальцы о рубаху. Теперь он был готов к исполнению своих обязанностей. Мы

вышли во двор, и я поручил Верного его заботам, заплатив и за овес для

коня. Детина действительно быстро и сноровисто прибил на место врученную

мной подкову, так и не сказав за все время ни слова; я подумал, уж не

немой ли он. Однако свое дело он знал, и, убедившись в этом, мы

вернулись в дом, где я попросил хозяина проводить нас в нашу комнату.

По крутой скрипучей лестнице (стены здесь были каменными, но

ступени — деревянными) мы поднялись на второй этаж. Комната оказалась,

конечно, не шикарной, но вполне сносной. Две кровати, заправленные

чистым (точнее — недавно стиранным) бельем, два неказистых, но прочных

стула, небольшой стол, на нем — кувшин с водой, стоящий в пустом тазу, и

канделябр на три свечи (из которых, впрочем, присутствовала только одна,

да и та изрядно уже оплывшая)… в общем, жить можно, а уж переночевать

да и та изрядно уже оплывшая)… в общем, жить можно, а уж переночевать

одну ночь тем более. Что мне не понравилось, так это крючок на двери.

Подсунув лезвие ножа в щель снизу, его ничего не стоило отпереть

снаружи. К счастью, дверь комнаты открывалась внутрь, а потому, как

только хозяин оставил нас и удалился, я первым делом передвинул

выбранную для себя кровать (оказавшуюся изрядно тяжелой) так, что она

уперлась изножьем в дверь. Эвьет наблюдала за моими манипуляциями без

удивления и лишь уточнила:

— Думаешь, они тут могут оказаться не лучше той старухи?

— Кто их знает… всегда лучше переоценить, чем недооценить

опасность.

— Не всегда, — уверенно возразила девочка. — Лишь тогда, когда это

не мешает идти к твоей цели.

— Ну, пожалуй. Вот и мой учитель говорил, что многие вещи удались

лишь потому, что сделавшие их просто не знали, что это невозможно. Так,

теперь вторая линия обороны.

Я порылся в котомке и извлек круглую коробочку. Откинув одеяло и

простыню на своей кровати, я обнажил покрытый подозрительными пятнами

матрас и посыпал его порошком из коробочки. Затем проделал то же самое с

кроватью Эвьет.

— Что это? — спросила она.

— Репеллент. Средство против клопов.

— Полагаешь, здесь есть клопы?

— Где есть люди, там есть и клопы.

— Наверное, ты мог бы неплохо заработать, продавая этот порошок.

— У самого уже не так много осталось, а растение, которое входит в

его состав, не встречается в этих краях.

— Кстати, о деньгах. За мою одежду и обувь ты заплатил семь золотых

крон, а сколько за комнату? Я верну тебе все при первой возможности, но

мне нужно знать, сколько я должна.

— Брось, — я убрал коробочку и вновь полез в котомку.

— Я не нищенка! — оскорбилась Эвелина. — Я баронесса

Хогерт-Кайдерштайн, и мне не нужны подаяния!

— Причем тут подаяние? Это взаимовыгодное сотрудничество, — я

выложил на стол завернутые в холстину остатки утреннего трофея. — Ты же

не взяла с меня денег за зайца и тетерева.

— Они все равно столько не стоят.

— Так мы же расстанемся не завтра. А в нынешние времена сумасшедших

цен и сомнительных хозяев мне очень пригодится спутник, умеющий добывать

пропитание охотой.

— Ладно, договорились, — согласилась Эвьет.

После всех событий этого дня аппетит у нас был отменный, и от

тетерева быстро остались одни косточки. Меж тем солнце уже зашло, и в

комнате быстро темнело; в южных графствах летние сумерки коротки.

Эвелина широко зевнула, да и я не видел необходимости засиживаться.

— Давай спать, что ли, — предложил я и отвернулся, чтобы не мешать

ей раздеться.

— Твою рубашку тебе отдать? — услышал я из-за спины.

— Оставь себе в качестве пижамы.

Я слышал, как она завозилась на кровати, устраиваясь поудобнее.

— Можешь поворачиваться.

Я обернулся. Девочка свернулась калачиком под одеялом — должно

быть, это была ее любимая поза — и…

— Эй, Эвьет! Ты что, так и собираешься спать в постели с арбалетом?

— Конечно, — она открыла глаза и посмотрела на меня, словно я задал

самый идиотский вопрос на свете. — А что?

— Нет, ничего… — арбалет был не заряжен, и опасности случайного

выстрела не было. — Спи, как тебе удобно. Только… ты его не повредишь,

если будешь ворочаться?

— До сих пор же не повредила. Он вообще очень надежный.

— Ладно, — улыбнулся я. — Спокойной ночи, баронесса.

— Спокойной ночи, Дольф.

Я быстро разделся и лег. Эвьет уже мирно посапывала, но ко мне сон

не шел. Сперва я думал о нашей безопасности в этой гостинице, но быстро

пришел к выводу, что дверь забаррикадирована более чем надежно, и,

какими бы ни были планы мутноглазого хозяина или его неразговорчивого

работника, добраться до нас вопреки нашей воле они не смогут. А раз так,

то и на Верного на конюшне тоже не посягнут. Затем мои мысли приняли

более общий характер. Во что я ввязался, отправившись в путь в компании

Эвьет? До сих пор я почти всегда путешествовал один. Даже когда была

возможность примкнуть к какому-нибудь каравану, чаще всего я ею не

пользовался. Во-первых, это только на первый взгляд кажется, что ехать в

составе каравана безопаснее. Да, шайка из четырех-пяти грабителей в

таком случае не нападет. Зато может напасть куда более крупный отряд,

для которого одиночка не интересен, но караван — лакомая добыча. А в

ситуации, когда приходится всерьез бороться за жизнь, я предпочитаю

обходиться без свидетелей, видящих, как именно я это делаю. Во всяком

случае, без свидетелей, способных впоследствии об этом рассказать. И

потому четверо противников и ни одного союзника — это для меня как раз

идеальный расклад. А во-вторых… мне просто противно подобное общество.

Ехать вместе с ними, дышать их пивным перегаром, жеваным чесноком и

многодневным потом, слушать их похабные байки и тупые шутки, да еще и

утолять их праздное любопытство, отвечая на их вопросы… А будешь

демонстративно держаться в стороне — так сочтут, чего доброго, шпионом.

Хотя настоящий шпион как раз ведет себя так, чтобы ничем не выделяться -

но где их заскорузлым мозгам осознать хотя бы такую простую истину…

Эвьет, конечно же, совершенно не похожа на эту публику. Но, в

отличие от караванщиков, до которых мне нет никакого дела, за нее я

теперь отвечаю. Никогда прежде я не взваливал на себя груз

ответственности за другого. Один раз я готов был сделать нечто подобное,

но мне не позволили… и, скорее всего, благодаря этому я до сих пор

жив. С тех пор я в пути, и проблемы тех, кого я на этом пути встречаю,

меня не касаются… Те, кого я лечил за эти годы, не в счет. Я делал это

ради платы, и хотя делал добросовестно, берясь за лечение лишь в том

случае, если точно знал, что смогу помочь или, по крайней мере, не

сделаю хуже — меня не волновало, что будет с пациентом после того, как я

дал ему лекарство или обработал рану. Как не волновало и что было с ним

до. Я смотрел на больного как на механизм, который надо починить, не

задумываясь о его мыслях и чувствах. Потому что если об этом

задумываться — очень легко усомниться, а надо ли его лечить вообще. Не

получил ли он эту рану от жертвы, которая пыталась отбиться от

насильника. Не стоял ли он в гогочущей толпе, любуясь сожжением

очередного еретика… А может, он и сам лично писал донос или

лжесвидетельствовал в суде? И даже если он всего этого не делал — не

сделает ли завтра, благодаря тому, что я спас ему жизнь?

Готов ли я применить столь же прагматический подход и к Эвелине?

Нет, она, конечно, не виновна ни в каких гнусностях. Но ведь она мне, по

сути, никто, я знаю ее всего один день. И самым разумным, раз уж я

вообще ввязался в это дело, было бы рассматривать ее просто как

очередную посылку, которую я подрядился доставить адресату. Адресатом в

данном случае является граф Рануар. Правда, на сей раз на щедрую плату

рассчитывать не приходится. Граф вряд ли будет в восторге, что на него

свалилась лишняя забота. Но все же у него есть долг перед своими

вассалами, освященный и законом, и традицией, и какое-то содержание он

ей выделить должен. Значит, и мне что-то перепадет. Опять же, в пути

Эвьет — не бесполезная обуза, ее охотничьи и следопытские навыки и

впрямь могут пригодиться. Значит, решение сопровождать ее было вполне

разумным. Но готов ли я относиться к ней, как к посылке? Не беспокоясь,

в частности, о ее планах мести, из-за которых она готова подвергнуть

себя смертельной опасности?

Нет, честно ответил себе я. Нет, мне не все равно.

И это мне чертовски не нравилось.

Мне не нужны лишние проблемы, повторил я привычное заклинание. Мне

ни до кого нет дела. Но впервые это прозвучало не очень убедительно.

Дело было, конечно, не в ее возрасте и уж тем более не в ее половой

принадлежности. Заморочки на ту и другую тему суть едва ли не самые

большие глупости, обитающие в человеческих головах. К женщинам я столь

же равнодушен, сколь и к мужчинам, а дети по большей части вызывают у

меня неприязнь. Вообще, трудно придумать предрассудок более нелепый, чем

представление о том, что ребенок чем-то лучше или ценнее взрослого.

Кузнец более расстроится, сломав уже готовый меч, нежели испортив

заготовку, садовод станет более сокрушаться о засохшем многолетнем

дереве, чем о саженце — и тем не менее считается, будто гибель

человеческого детеныша есть бОльшая трагедия, чем смерть уже

Назад Дальше