Когда они вышли из лавки, Гвоздь отдал свою котомку Бадретдину.
— Снесешь это нашему барыге. Лавы у него требуй сразу. Да смотри не продешеви, Мамай.
Так Бадретдин Шакиров стал Мамаем.
Весть о том, что молодой пацанчик с кликухой Мамай справился со здоровенным купчиной, спровадив его на тот свет, дошла до Парамона Мироновича уже утром. И туз Хитровки пожелал лично посмотреть на того пацанчика. Он завтракал, когда его подручные втолкнули к нему шестнадцатилетнего парня явно инородческой внешности.
— А ты, значит, елдаш? — спросил Парамон, пытаясь разглядеть, что там спрятано в узких глазках парня.
— Неты, хузяин, я татарин.
— Все равно азият, — констатировал Парамон, не углядевший в глазах Мамая никакой опасности для себя даже в будущем, но увидевший только силу и собачью преданность. — Будешь служить лично мне. Ты есть хочешь?
Так Мамай стал подручным Парамона, особым подручным, коему хитровский туз время от времени поручал, как он сам выражался, «щекотливое дельце». Это значило, что Мамай должен был убрать неугодного Парамону Мироновичу человека, что и исполнялось им с точностью швейцарского хронометра. Кому было положено, знали об этой специализации Мамая. Узнал об этом и Яцек, когда Парамон приставил к нему Мамая «для сбережения». Посему после фразы Мамая, что он не шутит, Яцек согласно кивнул головой и отрывисто сказал:
— Кира, принеси серьги.
— Щас, разбежалась, — зло буркнула женщина и с ненавистью посмотрела на Мамая.
— Кира, принеси серьги, я сказал, — с истерическими нотами в голосе повторил Яцек. — Ну, ты что, хочешь, чтобы меня порезали?
— Сам неси, — выплюнула ему в лицо женщина и повернулась на бок.
Яцек нервически сбросил одеяло, поднялся с постели и подошел к шкапу. Покопавшись в своих вещах, он взял серьги и подошел к Мамаю.
— Вот, возьми, — сказал Лабуньский и протянул ночному гостю ладонь, на которой поблескивала на серьгах бриллиантовая осыпь. — Я же не знал, что эта женщина — жена твоего хозяина.
Мамай двумя пальцами взял сережки, положил их в карман и посмотрел в глаза Яцека.
— Сыкажи спасибо, што Парамон Мироновищ мертыв. А то я тебя бэ пришил. И пришью, — добавил он, — исли ты еще раз попадешсэ мине на гылаза.
Он окинул взором фигуру Яцека, враз ставшую бесформенной, и, повернувшись к двери, сказал через плечо:
— Падштанник сымени.
Затем открыл дверь и вышел в коридор.
Глава 7 ЦЕРКОВНЫЙ ВОР
— Ты спишь, Лизанька? — тихо спросил Савелий и, не получив ответа, снова открыл папку с тесемками. Газетных вырезок, сообщающих о судьбе церковного вора Стояна, оставалось совсем немного.
…В такой крытке, как Ярославская, Стояну бывать еще не приходилось. Чистенькая снаружи, она была хуже не придумаешь внутри.
Арестантские камеры никогда не убирались, и тела тюремных сидельцев до того кишели вшами, что сама собой шевелилась их одежда. Даже в банный день их не удавалось смыть, ибо на помывку в бане насельникам общих камер в тридцать человек отводилось всего четверть часа.
Кормили скверно, а точнее, не кормили вовсе: арестанты сами готовили себе обед из картофеля, уже гнилым привозимого в тюрьму и сваливаемого прямо в коридор рядом с общими камерами. Естественно, в коридоре и «хатах» сидельцев стояло невыносимое зловоние.
Здесь царствовали кулак и дубинка, ибо надзиратели были свирепее цепных псов и относились к заключенным как к бессловесному скоту. Словом, Ярославская крытка вполне оправдывала свое второе, бытующее у зэков, неофициальное название — «Коровники».
На второй или третий день по прибытии в «Коровники» Стояна, как арестанта, склонного к побегу, заковали в цепи и бросили в крохотную одиночку с оконцем, едва не упирающимся в закопченную стену другого тюремного корпуса. Железный стол, железный стул на шарнирах поднимались и опускались, как боковые места третьего класса в поездах, а вместо иконы стояла и отчаянно воняла в «красном» углу параша.
— Сидеть днем не положено, — слышал всякий раз Стоян при попытке присесть на стул.
— От окна отойдь! — раздавался стук в дверь камеры и грубый окрик, когда он подходил к окну. А когда он начинал ходить по камере, надзиратель орал за дверью:
— Немедля прекратить греметь кандалами!
Оставалось одно — стоять, да так, чтобы не загораживать собой волчок: круглое оконце в двери камеры, в которое почти неотрывно пялился надзиратель.
Осенью состоялся суд. Стояну припомнили его ярославский должок, сделанный им в апреле 1904 года: кражу нескольких драгоценных риз из городского Спасо-Преображенского монастыря и ограбление бакалейной лавки с двумя убийствами — хозяина лавки и его сына. И хотя защитник Стояна камня на камне не оставил от второго обвинения, суд признал Стояна виновным в обоих деяниях, и к тринадцати годам каторги накинули еще двенадцать. Ушлые ребята — господа газетные репортеры — провели собственное расследование и выяснили, что Стоян к ограблению лавки и двойному убийству не причастен, однако Варфоломею все же светил уже официально четвертак.
Что делать с таким сроком? Конечно, бежать. И Стоян стал готовить побег. Целый год он налаживал связи с волей, обрабатывал надзирателей, составил детальную схему Ярославской тюрьмы и выучил ее наизусть так, что мог с закрытыми глазами пройти подвалами, коллекторами и прочими коммуникационными тропами от самого дальнего корпуса крытки до ее центральных ворот. Он добыл фонарь, веревки, спички, крюки, нож и даже допотопный шестизарядный «лефоше» и уже наметил день побега, но тут один ссучившийся вор донес на него начальнику тюрьмы. Вора этого вскорости удавили полотенцем, но столь тщательно готовившийся побег, обещавший быть удачным, был сорван…
* * *Чтение прервал негромкий стук в дверь. Савелий отложил вырезки и прошел к двери:
— Кто?
— Я, — ответил Мамай.
Родионов открыл дверь:
— Проходи.
— Не, — ответил старый слуга. — Шибка поздыно уже. Тебе надэ сыпать, жене тывоей надэ сыпать, мине надэ сыпать. На вот, вазмы.
И он протянул Савелию серьги.
— Значит, все-таки отдал?
— Попыробовал бы он нэ отыдать, — серьезно сказал Мамай.
— Да, я понимаю, — глянув с улыбкой на Мамая, кивнул Савелий. — Спасибо тебе.
— Не былагодари, хузяин, я кы тибе Парамоном Мироныщем пыриставлен, сарство ему небесное, а его слово дыля миня — закун. Иво не сытало, теперь тывое слово дыля миня закун. Не за щто былагодарить.
— Все равно спасибо, — повторил Савелий. — Ладно, иди спать.
Когда Мамай ушел, Родионов присел на кровать. Рядом мерно дышала Лиза, и ее порозовевшие во сне щечки просто напрашивались на поцелуй. Не удержавшись, Савелий нагнулся и нежно коснулся губами ее щеки. Потом другой. Лизавета приоткрыла глаза и улыбнулась.
— Что, уже утро? — сонно спросила она.
— Нет, — ответил Савелий. — Спи.
— А ты? — протянула она к нему руки.
— Я тоже буду спать, — улыбнулся Савелий.
Ее руки обвили его шею, и она прошептала:
— Иди ко мне.
Савелий разделся и юркнул под одеяло. Лизавета, повернувшись к нему, прижалась всем телом и стала покрывать его лицо поцелуями. Ее рука скользнула по его плечам и принялась нежно поглаживать спину. Потом ласковые пальчики, миновав бедро, перебрались к животу и коснулись его восставшей плоти. Стало жарко. Савелий сбросил одеяло на пол, чуть спустился и стал целовать грудь Лизаветы, слегка покусывая вишенки ее сосков. Его ладонь, проделав путь от ее коленки до сводящей с ума складочки меж ног и животом, коснулась шелковых завитушек волос и последовала дальше. Пропуская ее, Лизавета согнула ногу в колене, и Савелия бросило в жар. Он рывком повернул женщину на спину и вошел в нее. Лизавета застонала и прикрыла глаза…
* * *Завтрак они проспали. А когда проснулись, «Ниагара» уже успела высадить часть пассажиров и принять новых.
Выпив в буфетной кофе, они вышли на палубу. Солнце восходило к полудню, палуба в его лучах просто блестела чистотой, вода за бортом притягивала взгляд. Словом, уходить не хотелось.
— Погуляем? — спросила Лизавета и взяла Савелия под руку. — Смотри, как красиво, — указала она на крутой берег, поросший вековыми соснами. Казалось, это пароход стоит, а сосны на берегу, да и сам берег медленно проплывают мимо них. И так будет из века в век, всегда, во все времена. Не будет ни ее, ни Савелия, а эти сосны на берегу так и будут смотреть на проплывающие мимо них пароходы, и людям на них тоже будет казаться, что это они стоят, а сосны на берегу плывут, совершая свое извечное движение. — А дышится-то как!
Лизавета несколько раз глубоко вздохнула и потянула Савелия за собой. Они медленно продефилировали мимо столиков под навесами, раскланиваясь с сидящими за ними пассажирами, тоже не желавшими покидать палубу, и поравнялись с двумя мужчинами, шедшими им навстречу.
— Совершаете утренний променад? — поздоровавшись, спросил один из них. Это был не кто иной, как вездесущий Дорофеев. — Поздненько, — добавил он, хитро прищурившись.
— Мы поздно встали, — сказала Елизавета. — Здесь, на реке, так крепко спится.
— Верно, верно, — быстро согласился Афинодор Далматович и перевел взгляд на своего спутника. — Знакомьтесь, подполковник Прогнаевский, наш новый попутчик.
— Михаил Васильевич, — отвесив легкий поклон, представился приятным голосом подполковник.
— Родионов… Савелий Николаевич. А это моя супруга, Елизавета Петровна.
— Выходит, вы полная тезка покойной императрицы Елизаветы, дочери Петра Великого, — с улыбкой заметил Прогнаевский. — Скажите, вашего отца зовут не Петр Алексеевич?
— Нет, — улыбнулась Лизавета, — Петр Иванович.
Новый знакомый был высок, интересен и загадочен. Казалось, он весь подчинен какой-то цели, сложной задаче, решить которую и есть его предназначение в этой жизни. Он был весьма прост в обращении, естествен, и его большие серые глаза смотрели на собеседника ясно и спокойно.
— А вы подполковник каких войск? — спросила Лизавета кокетливо.
— То есть? — не понял Михаил Васильевич.
— Ну, армейский, гарнизонный, жандармский?
— А это имеет для вас значение?
— В общем, нет, — слегка надула губки Лизавета.
— Простите, я, кажется, был бестактным, — извиняющимся тоном произнес Прогнаевский. — Я жандармский подполковник.
— Ну, Михаил Васильевич, — вклинился в разговор Дорофеев, — это же не совсем так. Господин Прогнаевский, — повернулся колобок к Лизавете, — просто офицер, временно прикомандированный к жандармскому управлению в Казани. А так он служащий Министерства внутренних дел с весьма широкими полномочиями, полученными от самого Петра Аркадьевича.
— Столыпина? — спросил Савелий.
— Именно, — подтвердил Дорофеев. — От самого Председателя Совета Министров империи и министра внутренних дел их высокопревосходительства Петра Аркадьевича Столыпина.
— Господин Дорофеев, — недовольно поморщился Прогнаевский, — вы ставите меня в крайне неловкое положение.
— Ах, Михаил Васильевич, — покачал головой Афинодор Далматович, — в таких делах, как ваши, скромность совершенно и абсолютно неуместна.
— А что у вас за дела? — поинтересовалась Елизавета, поймав взгляд подполковника. — Или это секрет?
— Ну, не секрет, — не сразу ответил Прогнаевский. — Я разыскиваю одну вещь, раритет, представляющий весьма большую ценность для России.
— Михаил Васильевич ищет икону, — опять встрял неугомонный Дорофеев. — Ту самую, что украли в девятьсот четвертом из Казанского девичьего монастыря. И попутно — брильянтовый крест с короны великой Екатерины, что была на ризе иконы.
— Как интересно! — воскликнула Лиза, метнув быстрый взгляд на Савелия. — И что, есть какие-нибудь успехи?
— Есть множество версий, которые мне надлежит проверить, — задержал на Лизавете взгляд подполковник.
Ему вдруг показалось, что супруга молчаливого господина, назвавшегося Савелием Николаевичем, вовсе не так проста, как хочет казаться, и ее вопросы преследуют какую-то цель, не ясную ему. Внутренне собравшись, он продолжил:
— Не далее как вчера я закончил проверку одной из этих версий. Она оказалась ложной. Теперь следую в Казань. Есть сведения, что похищенная икона якобы находится в тайной молельне старообрядцев-беспоповцев в доме одной дамы, вдовы купца-мильонщика. Впрочем, точный ответ, где теперь находится чудотворная икона, цела ли она и где запрятан крест короны Екатерины Великой, может дать только один человек.
— Кто? — заинтересованно спросил Дорофеев.
— Похититель, — ответил Михаил Васильевич. — Церковный вор Варфоломей Андреевич Стоян. И я намерен спросить его об этом.
— Он жив? — с любопытством спросила Лизавета.
— Жив, — ответил подполковник Прогнаевский. — Хоть и не совсем здоров.
— А где он теперь? — спросил Савелий, стараясь не выказать своего интереса.
— В Шлиссельбургской крепости, — просто ответил жандармский подполковник.
Глава 8 ПОИСКИ РЕЛИКВИИ
Михаил Васильевич Прогнаевский человеком был хорошим, правда, на плохой работе. Поисками похищенной иконы Казанской Божией Матери и отломанного от вделанной в икону короны императрицы Екатерины Алексеевны брильянтового креста, ценности крайне дорогой и раритетной, он был вынужден заняться по приказанию начальника губернского жандармского управления.
Началось все, конечно, с увольнений. Полковника Николая Ильича Мочалова сняли с должности начальника Казанского губернского жандармского управления тихо, без объяснения причин и публикаций в газетах. Так, появилась строчка-другая в «Правительственном вестнике», что-де причисляется полковник Н. И. Мочалов к Министерству внутренних дел. Ну, не справился старик с обстоятельствами, допустил похищение общенациональной святыни, за коим через год последовали мятежи и забастовки, ибо порушились святость и благочиние в русском человеке.
Вместе с Мочаловым слетел с губернаторского кресла и действительный статский советник Павел Федорович Хомутов, всего-то с год и успевший поначальствовать обширной Казанской губернией. Вместо него в ноябре 1905 года прибыл наводить порядок полковник Генштаба Анатолий Анатольевич Рейнбот, а кабинет начальника жандармского управления на Большой Красной занял его помощник, подполковник Константин Иванович Калинин, человек еще молодой, весьма деятельный и величайший умница. Ему-то и было поручено руководить розысками похищенной иконы Казанской Божией Матери и брильянтового креста с короны императрицы, ибо новый полицмейстер Васильев от сей обузы отказался наотрез.
— У меня своей работы по самую маковку, — твердо заявил он, нимало не тушуясь начальства. — Некогда мне за вашими призраками гоняться.
Это было чистой правдой, и хотя у подполковника Калинина работы было не менее, нежели у казанского полицмейстера, поиск святыни и брильянтового креста был вменен в обязанность именно ему. А он, потянув эту лямку месяц-другой и убедившись, что десятки писем и заявлений насчет мест нахождения иконы, приходивших на адрес жандармского управления, суть простые предположения или даже измышления лиц, коим не давала покоя объявленная за нахождение святыни награда, ответственность за розыски святого образа возложил на своего младшего помощника Прогнаевского, совсем недавно получившего чин ротмистра.
— Лично я мало верю всем этим сведениям, — заявил Константин Иванович, указав на две пухлые папки на своем столе. — Но мы обязаны проверять все и любые предположения граждан, пусть даже и самые нелепые. Этим займетесь вы, ротмистр.
— Но у меня целая куча незаконченных дел, — попытался было отбиться от навязываемого нелегкого поручения Прогнаевский.
— Все свои дела передадите ротмистру Трескину, он уже поставлен мной в известность, — подвинув обе папки к краю стола, безапелляционно сказал подполковник Калинин. — За вами остается одно архиважнейшее дело. Поиск иконы и брильянтового креста. Поверьте, Михаил Васильевич, поручение это очень важное… Хорошая же работа: будете много ездить, новые люди, новые впечатления, — уже несколько мягче добавил Калинин.
— Это плохая работа, — посмурнел Прогнаевский.
— Это… очень нужная работа, — в тон ему ответил Калинин. — Берите эти папки и приступайте к работе немедля. Обо всех результатах розысков докладывать мне незамедлительно. Все, не смею вас больше задерживать.
Михаил Васильевич начал с того, что прочитал все шесть томов следственных материалов. Картина преступления сложилась у него довольно ясная: подкупив или запугав монастырского сторожа, двое воров совершили святотатственное похищение двух чудотворных икон, одна из которых, а именно образ Казанской Божией Матери, была известной общероссийской святыней. И хотя от святотатственных законопреступников следствию так и не удалось добиться признательных показаний, все материалы дознания по этому делу ясно указывали на их вину.
Сложнее было с самой иконой.
Вроде бы все сходилось на том, что, сняв с иконы драгоценную ризу, преступники изрубили ее в куски и сожгли. На это указывали найденные в железной печке на квартире главного преступника Стояна пепел, обгорелые жемчужины, гвозди, а главное — загрунтовка с позолотой и обгорелый бархат с самой доски. Кроме того, факт невосполнимой утраты чудотворной иконы подтверждался показаниями ювелира Максимова и приемной дочери Стояна — девочки Жени. Однако Максимов сам был замешан в этом деле по уши, а потому его показания юридической силы не имели, да к тому же ювелир сам сожжения иконы не видел, а говорил о том, ссылаясь на слова, сказанные ему Стояном. Варфоломей Стоян же пытался представить именно Максимова заводчиком всего дела, посему вполне можно было предположить, что и Максимов, оправдываясь, мог, в свою очередь, оговаривать Стояна. Показания же падчерицы Стояна были до того лживы и разноречивы, так часто менялись и выглядели временами столь фантастично, что мало чего стоили.