– Это чьё? – спросила Юля.
– Жены, – ответил Стас и больше не стал ничего объяснять, а Юля не стала спрашивать. По нынешним временам не много разницы – умер человек или остался отрезанным в чужом анклаве.
Стас женился едва придя из армии. Произошло всё молниеносно: через месяц после знакомства они были уже женаты. Обычно такие скоропостижные браки бывают недолговечными, но у Стаса с Валентиной семья получилась прочной, может быть, оттого, что они не слишком досаждали друг другу, позволяя каждому жить по своей программе. Детей у них не случилось; сначала Валентина требовала с этим делом не спешить, говоря, что сперва следует устроиться в жизни и, вообще, нечего плодить нищету, а затем испуганно твердя, что после тридцати первый раз рожать опасно. Так и пролетели мимо детей: сначала рано, потом поздно. А ведь одно время Стас очень неплохо зарабатывал, так что ни о какой нищете речи не шло. Заливщик эпоксидных смол имел хорошую зарплату, большой отпуск. Сокращённый рабочий день и спецпитание. И на пенсию можно было пойти с пятидесяти лет. Вот только за красивые глаза все эти льготы не дают, а смола смоле рознь. Особенно сильно различаются отвердители и пластификаторы. Поработав десяток лет с пиридином и прочими ароматическими аминами, Стас заработал весь букет профзаболеваний и на пенсию вышел не в пятьдесят, а в сорок лет по инвалидности. Именно тогда он купил дом в деревне и уехал лечиться свежим воздухом и козьим молоком. Жил в деревне с начала апреля по конец ноября, а порой и зимы прихватывал. Инвалидской пенсии на сельскую жизнь хватало, а здоровье и вправду начало выправляться.
Валентина была не слишком довольна, что муж практически исчез из её жизни, но и не особо протестовала. Она даже появлялась иногда в деревне, на недельку, не больше. Отсутствие цивилизации удручало её, она не мыслила жизни без горячей воды, ванны, посудомоечной машины и прочих изобретений извращённого разума. Стас порой думал, как там она в городе, где нынче не только горячей, но и холодной воды нет. Впрочем, дальше размышлений дело не шло. Привык жить один, будучи женатым только на словах. А теперь встретил Юлю и понял, что супружество у него было, а любви – нет и не было, даже когда женихался, придя из армии. Иные скажут: «Седина в бороду – бес в ребро». Может они и правы, но слушать их нет никакой охоты.
К полудню выглянуло солнце и живо съело непрочный ноябрьский снег. Настроение стало радостным, словно не ноябрь, а апрель на дворе. Вот только день ноябрьский короток не по-весеннему, чтобы успеть взять от него всё.
Пока Юля мылась сама и намывала Лёньку, Стас привёл в порядок свой дом и разобрался с обедом, припомнив давние умения. Первый раз со времён обвала не просто сварганил что-то съедобное, а изготовил настоящий обед из трёх блюд. С утра в печке томились щи со снетком, те, что в Некрасовской поэме поминаются (анклаву на счастье досталось озеро, где эта рыбка водилась). Пюре Стас взбил до состояния июньского облака, для Лёни наварил компота из подмороженной дички и шиповника, не пожалев туда мёда, а для себя и Юли достал из подпола бутылку сидра, который только-только успел просветлеть и отстояться. Кальвадос Стас не гнал, а сидр у него был, о чём Ванька не знал.
Завтра такого благолепия уже не будет, завтра начнётся работа. Ходок должен ездить в город и обратно, осуществляя, как говорится, смычку города с деревней, или попросту, поддерживая тонкую нить жизни, без которой худо станет всем. Хотя, кажется, куда уж хуже.
Изготовив всё, не выдержал и пошёл к бане. Юлю с Лёнькой встретил на полпути. Оба разрумяненные, чистые. Лёня в пальтишке на вырост, в шароварах, в ботинках с калошками, какие только в воспоминаниях бабушек встречаются и в самых глухих деревнях, где дороги по осени превращаются в разливы грязи. Сейчас, когда не стало бездельно разъезжающих тракторов, поубавилось и грязи, а калоши остались.
На улице всего лишь прохладно, морозы начнутся хорошо если через месяц, но поверх пальтишка повязан шарф, из-под зимней шапки белеет краешек платка, какие непременно повязывают малышам после бани.
А Юля… Очень хотелось подойти и поцеловать её.
Бывают женские лица, удивительно правильные, хоть на картину Тинторетто. Но стоит представить, что целуешься с подобной красавицей – бр-р!.. – нет уж, пусть она сияет на холсте итальянского живописца, и никогда не попадается в жизни. Встречаются лица, они называются сексапильными, на которых навеки застыло выражение трогательной беззащитности. У неразборчивого мужчины подобные девушки вызывают острейшее желание немедленно затащить её в постель. Но целоваться с ними – пустая трата времени. В койку – и всё тут! Только если действительно любишь, поцелуй оказывается самодовлеющим, хочется благоговейно прикоснуться к губам любимой. А красота… Юленька была прекрасна.
Надо же такое придумать: на глазах всей деревни целовать женщину, ведущую из бани малолетнего сына!
Стас, с трудом подавив искушение, подхватил на руки Лёньку, и они пошли к домам, очень благопристойно, но не так, как хотелось бы.
– Обедаем у меня, – произнёс Стас заготовленную фразу.
– Конечно. Только банное брошу, а ты, пока не стемнело, глянешь, как я обустроилась.
Как могла Юля обустроиться в чужом доме? Только прибраться, намыть всё хорошенько. А ещё на комоде, отодвинув выцветшие, едва ли не довоенные портреты Груниной родни, появилась новая, хотя и малость помятая фотография. Непросто было сберечь её за три года скитаний, а таки выжила фотка и заняла почётное место в обретённом доме. На снимке Юля и высокий парень, стоят обнявшись и смеются, глядя на невидимого фотографа. И лицо у Юли такое счастливое, о каком Стас мог только мечтать.
– Это кто?
– Лёня. Муж. Мы здесь за неделю до свадьбы.
Вот, значит, как. Муж. А чего хотел? Ведь понимать должен, что раз у Юли есть сын, то и муж тоже… был. А он, оказывается, и сейчас есть, вот на этой фотографии, а заодно и в сердце. А к Стасу в сердце только благодарность, что спас её и сына от голодной смерти. Лёня, получается, Леонид Леонидович, в честь папы назван.
Смешно и глупо ревновать к фотографии. Никогда этот Леонид не доберётся сюда, обратится в мешок без костей. И всё-таки, он уже здесь, смотрит с карточки, обнимает Юлю, и лицо у Юли счастливое.
Обед прошёл замечательно, только бутылка сидра осталась нераспечатанной, все трое целомудренно пили компот.
Под конец Стаса отпустило настолько, что он смог спросить без желчи, а как бы, между прочим:
– Что ж он за тобой не приехал, когда всё началось? Первые недели полторы поезда ещё ходили нормально. То есть, не совсем нормально, но мужчина мог доехать.
– Он в плавании был, – тихо ответила Юля. – На сейнере в Южной Атлантике. Оттуда так просто не доберёшься. Пока телефоны не сели, он звонил по спутниковой связи, говорил, что обязательно приедет. Потом связь кончилась, и я даже не знаю, доплыли они до Петербурга или сгинули на полпути. Он меня потому в санаторий и отправил, что ему в плаванье уходить надо было. Мои родители в самый первый день позвонили, сказали, что приедут за мной на машине. Никто ж не знал, что за городом творится. Знали только, что на дорогах ужасные пробки. А что там убивает, ещё не известно было. Папа сказал, что проедет в объезд по каким-то просёлкам. Последний раз мама звонила, сказала, что они выехали…
Стас слушал, закусив губу. Потом спросил:
– В наш-то город тебя как занесло? В округе, вроде бы, никаких пансионатов нет.
– Это уже потом. Мы с Томой первые две зимы перекантовались при санатории, а потом решили в Питер пробираться. Всё-таки, там должно быть полегче.
– Почему вы так решили?
– Там Нева, а это рыба. И ходоков там много, тех, кто в окрестных посёлках жил, а на работу в город ездил. Вот мы и вскинулись. Потолкались на станции пару дней. Сам знаешь, ни расписания, ни билетов, ничего. Я спрашиваю: «Он до Питера идёт?». Отвечают: «Да, идёт». Мы как-то с детьми вбились, а он совсем в другую сторону поехал. Так мы и мурыжились всё лето по каким-то станциям. Под железнодорожными мостами прятались, ракушки собирали, улиток. Это ты уже знаешь.
Стас молча кивнул. Ну, что за проклятие такое… и не пожалеть Юлю, не приголубить. Не велит фотография, стоящая на комоде в соседнем доме.
Так бы и занимался самоедством, но с утра предстояла работа. Если уж ты ходок, то изволь ходить как маятник – туда-сюда. Вчерашний день прогулял, значит, сегодня придётся съездить два, а лучше три раза.
С утра Малыша обихаживал Мишка. Конечно, он был алкоголиком, но разум пропил ещё не вполне и дело понимал, так что из деревни Стас выехал до света, с Юлей не повидавшись.
У лесного склада уже ждали карачаровские мужики со своей телегой и старым мерином, давно пережившим кличку Баламут. Телегу как раз кончили нагружать дровами. Стас перебросил туда же два мешка картошки и направил Баламута в сторону города.
Тётка, у которой была взята шуба, встретила его едва не у мёртвой зоны.
– Изождалась вся, боялась, ты уж и не приедешь.
– Как видишь, приехал. Тебе картошку здесь сгружать?
– Ой, поближе бы к дому!
– Сколько по пути будет, подвезу.
Не нравилась ему эта тётка, и её чересчур понимающие взгляды, и то, что шубу она продавала не свою: не по росту ей была шубка. Довёз тётку до поворота, сгрузил на землю картошку, скинул один берёзовый кряж.
– Думала ты колотых полешков привезёшь…
– Кто ж их тебе там колоть будет? У нас рабочих рук нехватка, дрова тебе колоть. Сама расколешь. Или попросишь кого.
– Просить, то делиться придётся.
– А ты думаешь, я не делюсь? Если всё под себя грести, то люди и здесь, и там давно бы передохли.
Спохватился: чего это его на мораль потянуло? – шевельнул вожжами и поехал дальше.
Остальные дрова Стас отвёз на Механический завод. Там в мастерских с горем пополам приведённых в чувство, делали для крестьянских анклавов однолемешные плуги, конные грабли и бороны, прочий инвентарь, который ещё в середине прошлого века начал уходить в небытие, а сейчас вдруг стал востребованным. Для своих здесь же клепали печки-буржуйки и крошечные жаровни. Делалось всё, как говорили мастера, на коленке, муфельные печи остыли давным-давно, а коксовые горны работали на дровах, которые привозил Стас и двое метелинских ходоков. В мастерских было шумно, угарно, но зато тепло, и потому туда набивалась прорва постороннего народа.
Дрова живо сгрузили. Тут же зашаркали пилы, застучали топоры. Каждый хотел быть полезным, чтобы сохранить за собой тёплое, в прямом смысле слова, местечко.
Сегодня везти назад было нечего, и Стас отправился дальше, к железнодорожному мосту. Дороги здесь не было, а тропа проходила почти у самой границы мёртвой зоны. Запретная территория была обозначена столбиками из металлического уголка, на которых натянута ржавая проволока. Кое-где на ней красовались выцветшие красные лоскутки. Этот знак был понятен всем: за проволокой – смерть.
– Куда ты его? Тудей надо, а так не наколешь, он только дальше откатится! – раздался детский голос.
Стас придержал лошадь. По ту сторону проволоки, на запрещённой территории, в непредставимой близости от невидимой смертельной черты в пожухлой траве лежали пятеро ребят лет восьми, в крайнем случае – десяти.
– Эй, пацанва! – позвал Стас. – Вы умом тронулись, там ползать? Вляпаетесь в границу – хоронить нечего будет.
Лежащие обернулись. Ни страха не было на их лицах, ни готовности бежать. Стас с удивлением увидел, что из пятерых ползунов – три девчонки.
– Не вляпаемся, – сказала девочка постарше. – У нас тут всё проверено. Вон, видишь, вешка стоит? – там Лёшку раздавило, а вон у той – Ленку Горохову. Так что мы теперь знаем, докудова можно ползти, а куда – нельзя.
– Зачем вам туда ползать? – повысил голос Стас.
– Яблоки, – хлюпнув носом, ответил один из мальчишек. – Они осыпались, и не достать. А если на проволочину наколоть, то можно вытащить.
В самом деле, метрах в трёх за могильными вешками корявилась дикая яблоня. Видно ехал когда-то в поезде беспечный пассажир, жевал кислую антоновку, а потом кинул огрызок в окно. Семечко из огрызка проросло, стало никому не нужной яблонькой с мелкими горьковато-кислыми плодами. Но теперь за эти подмороженные и наполовину сгнившие яблочки дети платят своими жизнями.
Стас спрыгнул с телеги, подлез под заграждение, спокойно прошёл мимо могильных вешек.
– Это ходок подворский, – слышал он за спиной сдавленный шёпот. – Все яблоки себе заберёт. Эх…
Стас наклонился, принялся подбирать падалицу, кидать её на безопасную землю. Не так много было этих яблок, управился в три минуты. Дети поспешно распихивали полусгнившие яблоки по карманам. Кто-то снял куртку, приспособив её наподобие мешка.
– Держите, – сказал Стас, – и не лазайте сюда больше. Яблоки новые вырастут, а Ленку Горохову не вернёте.
– Вон ещё одно закатилось, – словно отвечая, произнёс чумазый мальчишка.
– Подскажите-ка мне, – сказал Стас, подобрав и кинув забытое яблоко. – Я тут домов не вижу, а где-то здесь две женщины должны жить: Тамара и Юля, с детьми маленькими.
– Эта та, которую ты послевчера забрал?
– Во-во! Тамара-то осталась. Где она живёт?
– Так это дальше. У самого моста, там ещё один переезд был со шлагбаумом и будка рядом. Они в будке жили, там же печка сложена. Только топить нечем стало, дров нету, весь сор спалили.
– Не знаете, дома она сейчас?
– Её вовсе нет. Поезд вчера приходил, так она уехала. И вещи все забрала, и свои, и посестренки. Мы смотрели, там пусто в будке, ничего не осталось.
– Спасибо, – сказал Стас и принялся разворачивать лошадь.
Дети, молча, смотрели. Кто-то уже вцепился зубами в яблоко, высасывая из дряблой мякоти забродивший сок.
Первым побуждением было отдать картошку, что он вёз для Тамары, беспризорным детям, но Стас сдержал порыв. Пройдёт слух, а слухи здесь распространяются мгновенно, и в город можно будет не показываться. Нищие под колёса станут бросаться, придётся по живым людям ехать. А так все знают: ходок нищим не подаёт, только платит в обмен на вещи и услуги.
Стас вернулся к вокзалу, остановился возле багажного отделения. Глухая стена здесь была густо исписана мелом, кусками кирпича и штукатурки. Имена, фамилии, адреса, обращения к потерянным родственникам. Именно это Юля имела в виду, когда говорила, что на каждой станции оставляла письма мужу. Одна из последних надписей гласила: «Юлия Смирнова, Петербург. Уехала с ходоком в деревню».
Смирнова… Нормальная фамилия, не хуже других. Хотя очень хочется, чтобы была другая… его фамилия.
Картошку Стас разделил на три части. Прежде всего, выменял пачку заводских стеариновых свечей. Спросил у продавца. Неужто где-то ещё работает свечной заводик, или свечи сохранились с дообвальных времён, но внятного ответа не получил. Часть картошки отсыпал в обмен на кулёк красноватой калийной соли. Прежде ею дороги посыпали от гололёда. А ныне – в еду сгодится. Людям такую соль есть не больно хорошо, а вот скотине в пойло помалу добавлять – самое то. На остаток взял в подарок Лёньке серебряную чайную ложку.
Расторговавшись, поехал из города. У лесного склада ожидала нагруженная телега и застоявшийся Малыш. Лесорубы немедленно прекратили работу, помогли запрячь Малыша, уселись в свободную телегу и отправились домой, а Стас повёз в город второй воз дров. Туда доехал ещё засветло, а домой вернулся в полной темноте.
Дом встретил его теплом и мерцающим огоньком свечи.
– Приехал, – сказала Юля. Я уж переволновалась. Садись есть, пока горячее.
– Что за меня волноваться? Ещё не так поздно, просто ноябрь, день короткий. Скоро ещё раньше темнеть будет. А пока смотри, что я Лёне привёз. Чай сегодня будет пить по-барски.
Вечер прошёл чудесно, почти по-семейному. Но потом Юля сказала, что Лёника пора укладывать, и они пойдут к себе. И Стас отпустил.
Так и пошло их бытие: день за днём, вечер за вечером, одна одинокая ночь за другой. Юля привыкала к деревенской жизни, ловко управлялась с хозяйством, ходила на выучку к Елиным, которые держали овец, училась у Нины прясть, помогала Анне управляться с коровой и мечтала весной завести не только поросёнка, но и тёлочку.
А Стас продолжал ездить на станцию и обратно, каждый день, успевая делать по две ездки, хотя дни стали совсем короткими. Возил дрова и изредка что-нибудь съестное. Зима начинала подбирать и запасы маломощной деревни. «Ничаво, – говорили старухи, – дожить до первой крапивы, а там отъядимси».
А вот у городских начался настоящий голод с сотнями умерших. Запасы, которые прежде хранились на складах, были полностью подъедены за две предыдущих зимы, из южных районов, где сохранялось какое-то сельское хозяйство, продукты поступали скупо, и дело даже не в том, что их не на что покупать, но и там узким местом были ходоки, которые, даже если захотят, миллионы тонн не свезут.
Глядя на то, что творится в городе, Стас поневоле радовался, что мёртвая зона не пускает толпы изголодавшихся людей ринуться на чуть живую деревню и во мгновение ока сожрать её. Для этого даже не потребуются продотряды.
Картошку, семейный лук деревенские выделяли городу скудно, и чем дальше, тем меньше – берегли на весенние посадки. Излишки капусты, свёклы и моркови давно были проданы, оставалось только на семена и себе в обрез. С точки зрения умиравшего города этот «обрез» был непозволительной роскошью, но тут уже ничего не поделаешь, своя рубашка ближе к телу, отдавать последнее деревня не спешила. По-настоящему из продуктов Стас возил в город только овёс, которым была засеяна часть бывших совхозных полей. До обвала овёс на лесных делянках сеяли егеря, подкармливать, а потом отстреливать кабанов и медведей. Сейчас патронов у охотников не осталось, а идти на медведя, как в стародавние времена, с рогатиной, никто не решался. К тому же, большинство охотников были люди городские и попасть на свои угодья никак не могли. Оставшимся семенным овсом засеяли уже не делянки, а лучшие из сохранившихся полей.