Она делала ударение на слове «капелька».
Мне хотелось успокоить Таню, обнять ее тельце, тоненькое как веточка. Она была вся такая хрупкая, беззащитная, милая и смешная. Она вызывала во мне самые трепетные чувства, какие только заложены в человеке.
Представляю себе, как любил ее отец. Она была ему одновременно и дочка, и внучка, и радость жизни, и ее смысл.
Свободины часто приглашали меня к себе в гости. Им было душно друг с другом. Хотелось открыть форточку. Я была форточкой.
Я приходила первое время.
Вася, как правило, сидел на белом кожаном диване, перед ним на журнальном столике стояла бутылка водки и рюмка. Привычки не отпускают человека и в старости.
Хмурая Марья стояла у плиты, жарила оладьи. Готовила ужин. В профиль у нее была очень красивая попка – маленькая и круглая. И очень красивый маникюр.
Оладьи – детям, а Васе – пачка обезжиренного творога. Я знаю этот нулевой творог, его невозможно взять в рот. По большому счету это даже не творог, а так, неизвестно что, какая-то белая глина.
– Что ты мне дала? – обиделся Вася.
– Я не собираюсь из-под тебя дерьмо вывозить, – ответила Марья.
Я мысленно расшифровала этот текст: от жирной пищи образуются холестериновые бляшки, а от них – инсульт. От инсульта – паралич, неподвижность, памперсы или судно. Вот это судно она не хотела бы выносить. Значит, надо исключить жирную пищу, в целях профилактики.
Вася тяжело вздохнул. Красный шарф был при нем. Он не терял свой имидж и свое достоинство.
Подкатилась Таня и влезла на диван. Вася протянул руку, нащупал дочку, легонько подгреб ее к себе и закрыл глаза от непосильного напора любви. Он не хотел больше ни на что смотреть, отсекал от себя все лишние впечатления.
Таня угнездилась у отца под мышкой и тихо сказала:
– Папочка, я всегда буду тебя любить, и сейчас и потом…
Девочка догадывалась, что отец старый и на всю ее жизнь отца не хватит, но это ничего. Она будет любить его и потом…
Из своей комнаты вышел Ванечка, сел на диван с другой стороны и положил голову отцу на плечо. Это была запоминающаяся композиция: красивый старик и двое детей по бокам. Я посмотрела и подумала: песня…
Прошло полгода.
Свободины куда-то исчезли. Не приезжали. Не звонили.
Я подумала: зима, дети учатся. Зимой совсем другая жизнь и другие контакты.
А может быть, укатили в Тель-Авив. Хорошо жить на две страны. Менять картинку перед глазами.
Но однажды вечером зазвонил телефон, и я услышала голос Марьи.
– У меня к тебе просьба, – сказала она. – Зайди в мою квартиру, посмотри, все ли там в порядке. Я боюсь, что ее разворовали…
– А ты где? – не поняла я.
– В Тель-Авиве. Я уехала в Израиль вместе с детьми. Мы теперь здесь.
– А Вася?
– А ты ничего не знаешь?
– Не знаю. А в чем дело? – испугалась я. – Вася жив?
– Вася нас бросил. Он полюбил другую и ушел из семьи.
Я онемела.
– Кто такая? – сдержанно спросила я.
– Фрося Бурлакова. Двадцать шесть лет. На десять лет моложе меня.
Фрося Бурлакова – персонаж фильма «Приходите завтра», деревенская деваха, которая приехала из глубинки завоевывать Москву. А откуда взялась эта Фрося? Может, с Украины? Караул…
Я не стала комментировать, сухо спросила:
– А как я попаду в квартиру?
– Возьми ключи в конторе. Я оставила там запасной комплект.
– А давно это случилось?
– Полгода назад, – спокойно ответила Марья. – Московскую квартиру я оставила за собой. А эту, в «бомжатнике», придется продавать. Пусть ключи будут у тебя. Ты не возражаешь?
– Конечно, не возражаю, – отозвалась я, при этом подумала: «А Вася куда денется?» Вряд ли у Фроси Бурлаковой есть недвижимость. И какой ей резон брать на свою площадь нищего старика, хоть и знаменитого?
На другой день я взяла в конторе ключи и отправилась в «бомжатник».
По дороге я осмысляла происшедшее: инициатор развода – Вася, он устал от внутрисемейной критики. Злобная Марья не вызывала в нем желания, только страх. А восторженная Фрося была в новинку.
Но неужели ему не стыдно? Он будет трахаться вдохновенно, а в это время его дети станут плакать в подушку горькими слезами, ядовитыми как кислота? С каким оглушительным предательством встретятся маленькие неокрепшие души? И как это в дальнейшем скажется на их судьбе?
Сколько капелек жизни потеряет Марья? Это землетрясение для семьи. Их земля разверзлась под ногами, внизу бездна. Они отскочили от этой бездны до Израиля, бросили все нажитое, людей, друзей, – и все для того, чтобы чужая Фрося праздновала победу. Трубила в медные фанфары. Ладно Фрося. Бог с ней. А Вася? Он что, сошел с ума? Был бы в середине жизни, а то – на финише… Сработала привычка уходить и жениться по новой.
Привычка – вторая натура. И часто порошковое молоко «Милая Мила» кажется вкуснее настоящего.
Я вошла в знакомую квартиру.
Есть рассказ, не помню чей, «Дом, где совершено преступление». Я ступила именно в такой дом. Духота. Окна закрыты, запыленны. Запах такой, как будто в доме забыли труп. Все раскидано. На плите – оставшаяся еда. Мясо засохло на сковороде.
И казалось, что в воздухе стоит застывший крик. Этот крик не выветрился. Кто кричал? Марья? Дети? Они кричали так, будто их убивают. А ведь это так и есть. Их именно убивали, и они никогда больше не будут прежними.
Может быть, они кричали молча, в панике покидая этот дом. Но крик остался висеть под потолком.
Я вышла из этого дома, в котором было совершено преступление. Нашла двух теток для уборки квартиры. Это несложно. В «бомжатнике» все хотели подработать и умели это делать.
Две уборщицы, Зина и Тося, пришли со своим стиральным порошком и довольно быстро отдраили квартиру. Я помогала.
Первым делом вымыли окна, потом выкинули из холодильника все запасы еды, вынесли мусорное ведро, вымыли все с хлоркой, вычистили плиту.
Когда я уходила, квартира сверкала, как невеста, но все равно в ней осталась печаль и безжизненность, как будто в доме лежал обмытый и принаряженный покойник. Хотелось на улицу, на солнце, на свежий воздух.
Я пошла домой и почему-то заплакала. Наверное, по тому принаряженному покойнику.
У Тургенева есть фраза: «Все не так, как хочется». Хочется одно, а получаешь другое.
Любовь не держится вечно. «Не обещайте деве юной любови вечной на земле». Нас неправильно воспитывают. Надо в школе преподавать, что любовь временна. А вот чувство долга – вечно. Этому надо учить, воспитывать, защищать диссертации. А за предательство – наказывать. Сажать в тюрьму. Пусть тот, кто бросил своих близких, чувствует то же самое, что и брошенные. А иначе получается как в детской считалке: «Он – на аэроплане, они – в помойной яме». Без вины виноватые сидят в помойке и вдыхают смрад предательства. А он в это время осваивает Фросю, мацает ее спелые сиськи – большие, как поросята.
Квартира продалась довольно быстро.
Я изредка звонила Марье в Тель-Авив.
– Как дела? – спрашивала я. – Евреи предлагают руку и сердце?
– Нет. Только временное сожительство… – Марья не боялась себя вышучивать. Умные поймут, а с дураками она не общалась. И вместе с тем, несмотря на самоиронию, в этой фразе стояла горечь. Она осталась соломенной вдовой, брошенкой, разводушкой, а это обидный статус.
И вдруг однажды… Именно Вдруг и именно Однажды Марья позвонила и проговорила испуганно:
– Старик просится обратно. Брать?
– Брать, – не раздумывая приказала я.
– А цена вопроса?
Цена была высока. Эту цену я прочувствовала в брошенной квартире. Но тем не менее его возвращение – это восстановление здравого смысла, справедливости жизни.
– Сделай это ради детей, – сказала я. – Вставь Фросе паяльник.
– При чем тут Фрося? Паяльник надо вставить Васе. Но он болеет, лежит в больнице.
– А что с ним?
– Не знаю. Говорит, что, если я его не заберу, он умрет. Говорит, что думает о нас каждую минуту.
– Забери! – снова приказала я. – «Милосердие выше справедливости».
– Кто сказал? – спросила Марья.
– Кто надо, тот и сказал.
Марья задумалась. Размышляла. Взвешивала за и против, хотя конечно же все давно решила.
Она заберет Васю у Фроси и вернет детям. Его возвращение – это покаяние. Очищение.
Можно не верить конкретно в Бога, но во что-то верить все-таки надо…
Вася переехал в Израиль – больной в пух и прах. Марья положила его в хороший, серьезный госпиталь. Семья навещала Васю каждый день.
Он пребывал в отдельной палате – просторной и белой. Врачи, почти все русскоязычные, делали все, что было в их силах и сверх сил. Но… редко кто мог выскочить из этой фатальной болезни, которая накрыла весь земной шар. Даже «рокфеллеры» умирали от рака, и деньги не помогли. А что говорить о бедном Васе…
Вася умер в ясном сознании. В последнюю минуту он потянулся рукой, чтобы дотронуться до своих родных, любимых, драгоценных…
Васи больше нет. Но я часто вижу его по телевизору. Он продолжает жить в своих книгах, в интервью. Смотрит на меня с экрана, значительно прищурившись и обязательно в красном шарфе.
Я тоже смотрю на него и думаю: а где ты сейчас? Вот жил человек, любил, страдал, размножался, ошибался – и где сейчас все это? Это все?
Бог молчит. Уперся. Тайны не раскрывает. Но ведь не может быть, чтобы все наши усилия и чувства упали, как камень в пропасть. Пропали безответно. Должен быть какой-то отзвук или хотя бы эхо…
Между прочим интервью
1– А какие были отношения в писательской среде между теми, у кого была удача и кому не повезло?
– Зависть – очень сильное чувство. Как сказала Галина Волчек: «Зависть – сродни материнству». Не по благородству, а именно по силе чувства.
У меня был такой случай, я раньше о нем не рассказывала. Я поехала в город Марбург с делегацией писателей. В делегации – два мужика, в смысле писателя. Не хочу называть их имена, но когда-нибудь обязательно озвучу. Один из них – гей, другой – пьяница. У каждого по одной книге, переведенной на немецкий язык. Книги – неплохие, но мало. В количестве – одна штука.
Мы пришли в какой-то зал для выступления. Там стоял стол, и на нем выложены наши книги. У гея и пьяницы – по одной книге, а у меня девять. Мы все – примерно ровесники, но урожай разный.
В чем причина? Пьяница пил. Гей веселился. Кстати, «гей» по-французски значит «веселый». А я любила писать и тратила на это занятие бо́льшую часть своего времени.
Когда мои коллеги обнаружили такую разницу: один к девяти, в них все закипело бурыми парами. Я это увидела, но сделала вид, что не увидела.
Далее было выступление. Все вопросы задавали мне, вернее, почти все. Кое-что спросили у пьяницы. И у гея тоже спросили.
Выступление кончилось. Мы расселись по машинам. Я – возле шофера, гей и пьяница сзади.
– Ты печаталась в журнале «Плейбой»? – спросил гей.
«Плейбой» – сугубо мужской журнал, но иногда в нем печатали просто литературу и щедро платили. Я эротических рассказов никогда не пишу и не понимаю тех, кто это делает. Вернее, понимаю: им больше нечем привлечь внимание. В «Плейбой» я отдала рассказ с описанием природы в стиле Тургенева – рассказ скромный и традиционный.
– Может, и печаталась, – ответила я.
Пьяница задышал и злобно проговорил:
– Мало вас Гитлер жег в печах. Но ничего, мы еще настроим печей, мы еще поставим вас в очередь.
Гитлер истреблял евреев и цыган – тех, у кого не было места на земле. А также геев – у которых в определенном смысле тоже не было места на земле. Я никогда не задумывалась, кто есть кто, а тут, в Германии, нос к носу столкнулась с фашизмом, который исходил не от немца, а от русского писателя. Дожили.
Я даже не нашлась что сказать. Промолчала, глядя в окно. Я поняла, что бедного пьяницу и его друга перетряхнула зависть, и они готовы были сжечь, утопить, расстрелять из автомата тех, кто преуспел больше, чем они. И национальность ни при чем. Просто зависть.
Я вернулась в гостиницу и стала думать: как себя вести? Потом поняла: никак. Если я изображу обиду и презрение, поездка будет испорчена. Тогда надо садиться в самолет и возвращаться в Москву. Гораздо умнее сделать вид, что ничего не случилось. А в дальнейшем – вычеркнуть из памяти.
Я так и поступила. Но я запомнила. И я им отвечу. Я просто когда-нибудь назову их имена.
– А почему не сейчас?
– Сейчас, я думаю, они старые. Один – старый пьяница. Другой – старый педераст. Им и так не сладко.
– А они живы?
– Не знаю. Я их действительно вычеркнула и забыла. Ничего существенного они больше не написали, так что время их смыло.
– А вы сами завидовали кому-нибудь?
– Только Софи Лорен. У нее спальня выходит в розовый сад. И она каждое утро в ночной рубашке, босиком выходит в сад, залитый солнцем, и нарезает розы на длинных ножках и ставит их в вазу.
Вот это счастье! Каждое утро – босиком, под солнце. А роза по форме напоминает вселенную. Так устроена вселенная – в форме розы.
А что касается зависти к коллегам – это бессмысленное занятие. У нас очень сильные женщины-писатели: Толстая, Петрушевская, Улицкая, Рубина. Я обязательно покупаю их книги и читаю с наслаждением. Зачем же завидовать, если они приносят настоящую радость и дают пищу для ума и сердца.
А мужчинам я не завидую, потому что это другой подвид человека. Не буду же я завидовать собаке за то, что у нее тонкий нюх.
– Вы сравниваете мужчину с собакой?
– Нет. Я сравниваю мужчину с женщиной. Я считаю: мужчины все делают лучше, даже женские специальности. Мужчины – лучшие повара, парикмахеры, модельеры. Ну и писатели, конечно. Среди женщин нет Чехова, Достоевского, Толстого.
Наиболее сильная писательница середины прошлого века – Вера Панова. Я ее очень люблю. Не завидую, просто восхищаюсь. Когда она умерла, в газете было сообщение и фотография другого человека. Никто не знал, как она выглядит.
Зависть разрушает человека изнутри, лучше ее избегать. Но был и другой вид зависти. Социальный.
– Это что значит?
– Я вам сейчас расскажу очень короткую историю: однажды мы сидели в журнале «Юность» – я, Гриша Горин, Хайт и Курляндский, Витя Славкин. Сейчас из этих пяти трое умерли, остались только я и Курляндский. А тогда нам было едва за двадцать. Мы были молодые, веселые и уже состоявшиеся. Стали спорить: кто из нас самый знаменитый? Мой рассказ «День без вранья» был уже напечатан, все его читали, обсуждали. Мне приходили письма от солдат и уголовников с предложением руки и сердца. Один уголовник прислал свой рассказ, очень сентиментальный. Содержание рассказа: на лесоповале валили дерево, а в его ветках ласточка свила гнездо, и в нем лежали яйца, или сидели птенцы – не помню. Зэки пилили ствол, а ласточка летала над ними, реяла, взмывала вверх и вниз, как будто умоляла остановиться. Чем кончилось – забыла. Наверное, зэки все же свалили дерево. Я запомнила подпись под письмом: «Глыба, он же Солженицын». Далее Глыба сообщает, что убил двоих в драке, за что и сидит. Значит, ласточку ему жалко, а людей он мочит легко.
Но вернемся в тот яркий летний день в журнале «Юность».
– Мы самые знаменитые. «Ну, погоди!» смотрит вся страна, – заявил Курляндский.
Хайт кивнул головой.
– А я не видела, – сказала я. И это соответствовало действительности. Мультик только что вышел на экраны.
С тех пор прошло почти пятьдесят лет. Я смотрела «Ну, погоди!» бессчетное количество раз. Я обожаю невезучего волка, и мне слегка противен аккуратный зайчик. Мне кажется, что волка режиссер Котеночкин списал с себя. Они каким-то образом похожи – высокие, многопьющие. Но тогда фильм только появился, и я просто не успела его посмотреть.
– Вот только ты и не видела, – заметил Хайт.
– А давайте выйдем на улицу, – предложил остроумный Витя Славкин. – Подойдем к первому встречному и спросим: видел ли он «Ну, погоди!»?
Витя Славкин работал тогда завотделом в журнале «Юность». Его слава задержалась на двадцать лет. Он написал пьесу «Взрослая дочь молодого человека», и этот спектакль в постановке гениального Анатолия Васильева стал сенсацией. И Витя Славкин тоже стал сенсацией. Но все это произошло через двадцать лет, сейчас он сидел на столе – молодой и беспечный, и предложил выйти на улицу и остановить первого встречного.
Мы радостно высыпали во двор, я даже помню, во что я была одета: светло-зеленое платьице-мини. Оно было очень короткое, даже для мини, но в молодости невозможно не следовать моде, тем более когда есть что показать. Мы выбежали на улицу Воровского и стали смотреть по сторонам в поисках первого встречного.
Им оказался Юз Алешковский. Тогда он был автором запрещенного романа «Николай Николаевич». Это был превосходный роман, однако написанный матерным языком. Герой романа вышел из тюрьмы, и иначе он не разговаривал.
Я помню, как меня поразил этот роман. Поразил уровнем правды. Это была жестокая правда о нашем времени, о нашем обществе. Юз Алешковский, безусловно, был близок к гениальности. Даже в его внешности проступала определенная энергия.
Роман ходил по рукам, о нем многие знали и понимали, что «Николай Николаевич» – явление, но о публикации не могло быть и речи.
Лично я не была знакома с Алешковским и не знала, как он выглядит. Для меня это был просто первый встречный – невысокий лысый дядька, изрядно выпивший. Он вышел из ресторана ЦДЛ и смотрел тяжело, как бык. В эту минуту я подскочила к нему, довольная жизнью и собой.