– Это все станет твоим только с утра. До шести утра я запрещаю тебе трогать меня хоть пальцем.
– Ты издеваешься? – нахмурился он.
– Да! – согласилась я. – Зато после шести утра ты можешь делать со мной все, что только пожелаешь. Так-то, мой дорогой. Заводи будильник и спокойной ночи. Если не сможешь заснуть, можешь продумать в деталях, как ты меня покараешь за такое плохое поведение!
– Ну ты и сучка, – сказал он, однако выражение его лица стало мечтательным.
Свинтус эксперименты любил. С Мариной он увиделся только дня через три. Она с подругой получила весь необходимый «фан», включая поездку в больницу, посиделки в ресторане еще с тремя подругами, не включая первую, а также шопинг.
– Юля, спасибо. Я не чувствовала себя такой счастливой уже лет пять.
– На здоровье, – пробормотала я. – С тебя причитается.
– О да! – согласилась Марина и пригласила меня на чашечку кофе.
Самое удивительное, что хоть нас и разделяли года, привычки, социальный статус и сама ситуация, нам было хорошо вместе, в этом кафе, с этими десертами, с пастой и болтовней. Мы провели вместе около шести часов, и за все это время о Свинтусе слова не сказали. Мы говорили о тряпках, о новом цвете волос Марины, который я одобрила, но решила при случае все же подправить у моего постоянного мастера. Мы договорились на следующей неделе пойти вместе в СПА-салон, чисто расслабиться и привести себя в порядок. Потом мы пошли в «Лотте-Плаза», пошлялись по магазинам.
– Хотела бы я иметь такое тело, как у тебя, – вздыхала Марина, глядя, как я примеряю джинсы. – Хотя бы пресс.
– Такой пресс не запрещено иметь никому. Я вот решила купить специальный тренажер, раз уж мне нельзя качать пресс обычным способом. А ты можешь качать и по старинке.
– Ой, мне уже поздно! – махнула рукой Марина.
Иными словами, нам было комфортно друг с другом. Ведь обе мы были, по сути, зеркальное отражение друг друга (я не о прессе и ногах, конечно же). Мы были одиноки и несчастны, у нас обеих не было ничего, кроме своих цепей, да и цепи эти были – одни и те же, одни на двоих, и мы знали исключительно точно, каковы они. Насколько тяжелы и насколько невыносимы. Как громки крики, как грубы слова, как мало мы значим в жизни нашего мужчины, не больше муравья – раздавит и не заметит. Мы были чем-то вроде товарищей по несчастью и стали братьями по оружию. Вернее, сестрами. Содержанки, подписавшие между собой негласный договор, исполнение которого чем-то обогащает каждую сторону.
– Я хочу пойти в театр. Ты сможешь придумать что-нибудь, чтобы он вечером приехал домой? – попросила я ее. – Что-нибудь важное.
– Может, сказать, что у нас прорвало трубу? – после некоторых раздумий, предложила Марина.
– Пусть ее прорвет в пятницу к вечеру, ладно?
– Договорились, – ответила она.
Мы с ней прекрасно понимали друг друга. Должна признаться, что, несмотря на всю нелепость ситуации, эта странная противоестественная дружба меня даже радовала. Мне было с кем поговорить, не напрягаясь и ничего не разыгрывая. Мне давно уже был нужен кто-то, с кем я могла бы просто попить кофейку и поболтать. И от кого мне нечего скрывать. Ну, или почти нечего.
То, что я скрывала, было так далеко, что я и сама об этом иногда забывала. Но однажды (как водится, в один прекрасный день) на пороге моей квартиры возникла СИТУАЦИЯ, к которой я оказалась совершенно не готова.
И вот тогда-то и пришло время обратиться за помощью к Марине – к жене моего любовника, бывшей докторше, медленно спивавшейся в мертвенно-тихих стенах своего мраморного саркофага. Только она могла мне помочь.
Чтобы объяснить, как я «дошла до жизни такой» и что это за звонки в дверь и ситуация, с которой я, при моем-то опыте, умениях и циничном расчетливом уме не смогла справиться, придется немного рассказать о моем прошлом. Настоящее у меня совершенно другое. У меня все ходы записаны, вся жизнь разбита на этапы, цели поставлены, методы достижения избраны, нужные знания постоянно обновляются. Да я как Терминатор – мне все по плечу!
В моем прошлом я немного другая. Я сижу на лавочке в парке возле метро «Фрунзенская» и рыдаю. Моя жизнь кончена, и я совершенно не понимаю, зачем мне подниматься с лавочки и куда-то идти. Я просидела на ней больше трех часов, прежде чем нашла в себе силы встать. В каком-то смысле я прошлая так и осталась сидеть на той лавочке, а ушла с нее совершенно другая женщина. Но что-то от моего прошлого все же осталось. К примеру, моя семья.
Да уж, как ни странно, у меня есть семья. Вернее, даже две. Расскажу сначала о первой. Итак, родилась я в славном городе Ростове в семье крупного партийного функционера. Мой отец, Владимир Твердый, был таковым и по фамилии, и по характеру. Я была единственным ребенком в семье, и все надежды были возложены на меня, что привело к тому, что детство мое было одновременно и счастливым, и сложным. Отец теперь уже умер. К сожалению, он не успел услышать от меня заслуженных слов благодарности за прекрасное образование и за то, что закалил мой характер своими требованиями. Бабушка и дедушка (по папиной линии) защищали меня от отца и его строгостей, как могли. Что, впрочем, не помогло – за учебниками и тетрадями я загибалась целыми днями, так как отец самолично проверял все, приходя с работы домой. Бабушка только вздыхала и подкармливала меня пирожками. Она все мечтала, чтобы я хоть немного поправилась, но я была тоща, как кощей, сколько бы пирожков ни съела. Такая уж конституция.
Мама, домохозяйка, папу очень любила, хоть и боялась. Она прекрасно играла на рояле, любила читать мне на ночь. С самого раннего возраста я засыпала под сказки Пушкина, братьев Гримм и рыдала над «Русалочкой» Андерсена. Когда у меня будут дети, я буду делать для них то же самое, что мои родители делали для меня.
Отправившись в Москву на учебу (конечно же, в МГУ), я от рук несколько отбилась. Отец тогда уже болел и следить за тем, как идут у меня дела, не мог. До сих пор я не простила себе, что он умер, так и не повидав меня. Я не приехала на каникулы, осталась с друзьями в Москве. Я, конечно, даже и не представляла, насколько он болен. Мне не говорили.
После смерти папы мама замкнулась, посерела и как-то сжалась в один напряженный комок. Потом умерла и бабушка, вслед за папой. Не смогла пережить потерю любимого сына. С ней я попрощаться успела, слава богу. Я ее очень, очень любила и искренне горевала. Помню, бабушка перед смертью все просила меня не бросать учебу. Я пообещала ей сквозь слезы, хотя к тому времени я уже и была в бессрочном академическом отпуске, утратив желание быть экономистом. Так что, к сожалению, обещание, данное любимой бабушке, я исполнить не смогла.
А потом мы поссорились с мамой и дедом – ужасно и страшно. Они требовали, чтобы я вернулась домой, в наш уютный двухэтажный особняк в Ростове, который построил отец. Я помогла бы маме, взяла бы на себя заботы и о ней, и о дедушке. А у меня уже был к тому времени Свинтус – женатый мужчина, которого я полюбила и не смогла порвать с ним, несмотря на угрозу полного разрыва с родной семьей.
То, что я живу в Городе Греха, одна, с женатым мужиком – почти убило моего деда (ветерана и героя), а мать просто и открыто назвала меня из-за всего этого проституткой. Когда я впервые это услышала от нее, я рыдала целый час.
Я рыдала, а Свинтус меня утешал. Как видите, даже квартиру купил – пытался заменить мне папу или дедушку. Ну чистый папик! Хочет быть для меня всем и ужасно рад, что я не общаюсь со своей семьей. Такой вот Свинтус – гад. Каждый раз, когда мы с ним ссоримся, я кричу, что права была моя бабушка. Надо было мне учиться, учиться и учиться. А Свинтуса я должна немедленно бросить! Он бесится, что и требуется для нашего процесса.
Что я еще могу сказать о своей семье? Дедушка мой пока что жив, но я думаю, что вообще-то ему пора уже и на тот свет собираться. Зажился старый. Маму я подумываю отправить за границу на ПМЖ – замуж, что ли, ее выдать? Особняк в Ростове продам, и таким образом история будет логически завершена. Можно будет иногда ездить на могилки и под это дело выбивать некоторые бабки. Памятник, то-се. Кризис какой-нибудь сообразить…
Душещипательная история? Мне кажется – вполне. Главное, что другим тоже так кажется. Вполне достоверная сказка. Тут важно не путаться в деталях и не изобретать велосипед. Придумала главные детали, интригу и несколько конфликтов – и тяни их годами. Не стоит говорить об этом слишком часто, но и не стоит забывать. Важно продумать имена и адреса, а то получится, что Свинтус (или кто еще) спросит вас, а как, к примеру, вашего деда зовут и сколько ему было лет, когда он воевал и ветеранствовал, а ты и не скажешь.
Большинство деталей, которые могут быть проверены, лучше не изменять, оставить им «родное» название. К примеру, если у вас в паспорте написано, что вы постоянно зарегистрированы в Ростове, в доме номер 3 по какой-нибудь улице, не стоит говорить, что вы – коренная москвичка в пятом поколении. К тому же жителей Москвы легче всего проверить по базам данных. Особенно таким борцам с коррупцией, как мой Свинтус.
Большинство деталей, которые могут быть проверены, лучше не изменять, оставить им «родное» название. К примеру, если у вас в паспорте написано, что вы постоянно зарегистрированы в Ростове, в доме номер 3 по какой-нибудь улице, не стоит говорить, что вы – коренная москвичка в пятом поколении. К тому же жителей Москвы легче всего проверить по базам данных. Особенно таким борцам с коррупцией, как мой Свинтус.
Так что лучше придерживаться правды. По возможности. Изо всей моей истории правда – только то, что я родом из Ростова, и адрес моей прошлой прописки. Более ничего.
Глава 6, в которой я решаю воспользоваться своими связями (стоимость уточняется со временем)
Ростов – славный город. Я говорю о Ростове-на-Дону. Как станет понятно чуть позже, бесконечная путаница между двумя этими городами часто мешает и приводит к неразберихе. А ведь Ростов-на-Дону не имеет ничего общего с Ростовом Великим. Какая насмешка! Ростов Великий в сравнении с нашим – почти деревня. Тридцать с небольшим тысяч жителей, парочка старинных церквей… Культурные ценности и ничего больше. Зато Великий.
В моем Ростове живет больше миллиона человек, он большой и суетной, шальной и бесшабашный. Любой ростовчанин обязательно умеет делать в жизни две вещи – врать и танцевать. Я тут – самая настоящая дочь своей земли, дочь достойная. Вру, как Троцкий.
Ростов моего детства был набит сказаниями и легендами. Когда я была маленькой, мне рассказывали, что под нашим городом располагается огромный секретный завод, который делает страшно важные части наших ракет – стратегические – и еще почему-то там же производят часы, которые круче швейцарских. Так что если вдруг начнется война, говорила мне бабушка Зося, то враг в первую очередь станет бежать и завоевывать именно Ростов – он в сторону Москвы даже не посмотрит. Все это мне рассказывалось с исключительно серьезным и правдивым видом, со словами «зуб даю!».
Также, по мнению моих воспитателей (с которыми я целиком и полностью согласна), большая часть выдающихся людей нашей страны, да и мира, чего там, вышли из Ростова – так или иначе. Не сами, так дядька их или тетка. Или просто проезжали мимо, и тут их озарило написать, нарисовать, вычертить и построить. Ростов вдохновляет!
Поговаривали также, будто Ростов готовится отделиться от России и стать вольным городом – хотя никто и не понимал, что именно это означает. Но все соглашались, что перспектива возможна и даже неизбежна. Особенно эта тема обсуждалась за игрой в шахматы в парке.
Когда я была маленькой, я почти все время гуляла. В парках, по улицам, на базарчике. Домой я приходила в основном только ночевать. Дом наш действительно отдельный, и мы, его обитатели, даже называли его – наше родовое гнездо, в остальном ничем не был похож на тот уютный каменный особнячок, по которому я так часто «скучала». То-то бы Свинтус удивился, если бы увидел наш деревянный, 1862 года постройки домик с покосившейся крышей, прогнившим полом и с кучей сидящих на лавочке возле дома соседей. Помимо нашей, в доме проживало еще две семьи. Дом был поделен на три доли. Как он вообще не рухнул – непонятно. Дом стоял в очереди на снос последние лет двадцать, но очередь длинная, а у ростовских властей и без нас хватает чего снести. Там, где стоял наш дом, было невозможно построить торговый центр или Макдоналдс, так что мы были руководству не интересны.
А что же моя семья? Я имею в виду настоящую семью, тех людей, которым иногда посылаю письма и регулярно отправляю деньги. Это три человека – моя мама Екатерина Степановна Твердая, бабушка по маминой линии баба Зося, которая, собственно, нас и растила. Нас – это меня и Дарью Константиновну Твердую, мою сестру по матери, кто, собственно, и оказался на моем пороге в один распрекрасный день. Нежданно-негаданно и совершенно безо всякого предупреждения. Сюрприз!
Сестра была младше меня на одиннадцать лет, еще один случайный сорняк, выросший на клумбе любви матери к мужчинам. Ее папаша был, предположительно, из командировочных, с предположительным именем Константин. Мой папаша также канул в Лету, так и не свидевшись со мной ни разочка. Его предположительное имя, ясное дело, было – Владимир, он был, вероятнее всего, из дальнобойщиков.
Кстати, мои предположения основываются вовсе не на затуманенных и спутанных воспоминаниях моей матери, а на том простом факте, что в те годы, когда господь замышлял спустить меня с небес на землю, мама служила официанткой в одном кафе на трассе «Москва – Дон» и была близко знакома с большим количеством дальнобойщиков.
Надо понимать, что в официальных свидетельствах о рождении у нас с Дашкой большой жирный прочерк в графе «отец», а отчества наши мать вписала по приблизительным прикидкам. Когда я создавала свою легенду, я оторвалась по полной, создав полный комплект родни со стороны папы. Фигура отца, оказавшая такое влияние на мое становление и учебу, была моей любимой во всей этой легенде. Я создавала истории, самые разные, о том, как мы с папой катались на санках зимой и ездили на море летом, о его дальней родне в Пицунде, о том, как он меня однажды даже выпорол за то, что я украла игрушку в магазине – так он был взбешен.
Психолог наверняка бы сказал, что у меня комплекс безотцовщины или что-то вроде того. Не знаю. Возможно. Факт в том, что я прекрасно научилась обходиться в своей юной жизни и без отца, и без матери. Бабушка делала что могла, но она жила с нами, в нашей хибаре, получала пенсию, которую старательно прятала от матери и подкармливала нас в первые две недели месяца. Потому что во второй его половине деньги все же пропивались и спускались в никуда. Мама пила.
Я действительно была очень худая, и не потому, что у меня конституция такая, а потому, что питалась я по системе трехразового питания – понедельник, среда и пятница. Любимым моим развлечением времен детства было ходить с подружками по бурсе на одно специальное тайное место – пешеходный переход над дорогой, с которого мы плевались в проезжающий под нами автотранспорт. Вопрос был в том, кто больше раз попадет в автомобиль.
Я плевалась просто отлично. И материлась тоже – мама научила всему, что знала. А обходиться минимумом еды я приучилась довольно спокойно. У меня были другие цели и другие задачи, и для моих целей нужно было быть худой, очень худой. Так что можно сказать, что не ела я по собственной доброй воле. Впрочем, может, и конституция у меня тоже была соответствующая.
А вот Дашка была совсем другая. Она лопала самые простые кашки за обе щеки. Даже когда они у меня пригорали, она морщила свое смешное толстое лицо и лопала – щекастая и горластая. Когда она родилась, мы с бабой Зосей объединились в единый фронт, чтобы Дашка все-таки обросла мясом на костях. Моя Дашка. Сестренка моя.
Она очень выросла. Была самая середина дня, я допивала чай с имбирем и читала новости в IPad. Услышав звонок, я не заподозрила ничего такого. Просто пошла и открыла дверь. На пороге она, моя Дашка, семнадцати лет от роду, которую я еле узнала – так она выросла. В последний раз я видела ее два года назад, и тогда она бегала по улице с двумя хвостиками и просила меня купить ей швейную машинку, чтобы она могла сшить себе платье, как у одноклассницы.
Машинку я ей купила, она прятала ее у подружки и строчила без остановки, присылая мне «до востребования» письма с просьбами выслать ту или иную деталь или приспособление для шитья. Мы общались при помощи писем. Такого удовольствия, как стационарный телефон, в нашей развалюхе не имелось, а покупка мобильного телефона трижды заканчивалась одинаково плачевно – неделя, две, максимум месяц, и мать утаскивала телефон на базарчик. Ввиду легкости его реализации он становился для нее самой желанной добычей.
Дашка писала мне «до востребования». Я, конечно, не могла допустить, чтобы письма от нее приходили на мой настоящий адрес, потому что не могла рисковать своей легендой. Объясняла я такую меру Дашке и бабе Зосе тем, что живу на съемных квартирах, много работаю, часто переезжаю и куда проще будет не рисковать с пересылкой писем, а использовать какое-то одно почтовое отделение. Так и повелось.
Дашка в письмах рассказывала мне о том, как дела, как мать и баба Зося. О том, что бабушка все больше глохнет и приходится на всю улицу орать, чтобы позвать ее обедать. Баба Зося писала, что Дашка раздолбайствует, в своем колледже совсем не учится и может из него вылететь. Я-то вообще хотела ее в институт отдать, но эти планы были стерты в пыль самой Дашкой.
– Куда мне-то в институты? Я же из простых. У меня наследственность плохая, голова ничего не запоминает, – заявила она.
Хотя я и не согласна, мозги у нее хорошие, а руки – еще лучше. У меня в шкафу даже висит сшитое ею пальто. Я его не ношу, конечно, но надо признать, что для семнадцатилетней девчонки из неблагополучной семьи сшитое пальто – это достижение.