«Между ними было некоторое сходство. Оба — высокие, массивные мужчины, хотя русский был несколько выше нормандца. Оба отличались большой честностью и искренностью и обладали прекрасно развитым чувством юмора. Они горячо привязались друг к другу, но мне казалось, что в отношениях Тургенева к Флоберу заметно было сочувствие к судьбе друга, удивляться этому не приходилось, у Флобера было больше неуспехов, чем удач. Громадный труд не дал ожидаемых результатов… Его усилия были поистине героическими, но за исключением „Мадам Бовари“ он сам скорее „топил“ свои произведения, чем способствовал их успеху… Флобер был слишком холоден, хотя изо всех сил старался воспламениться, и не найдете в его повестях ничего подобного страсти Елены к Инсарову, чистоте Лизы, скорби стариков Базаровых. А между тем Флобер во что бы то ни стало хотел быть патетическим… Было нечто трогательное в этом сильном человеке, который не мог вполне выразить самого себя».
Переписка Тургенева и Флобера 1863–1880 годов была опубликована во Франции под заголовком «Нормандец и москвич», в ней выражено восхищение друг другом. Флобер восхищался тургеневскими «Записками охотника», Тургенев — «Мадам Бовари» и сетовал на то, что повстречал французского романиста «так поздно» в своей жизни.
Оба классика были разными людьми, но, может быть, эти разности и притягивали их друг к другу. Тургенев был рассеян, склонен к тихой грусти, скептичен, немного ленив и в то же время активно жизнелюбив, изъяснялся он на изумительном французском языке, каким пользовались, по свидетельству Ипполита Тэна, в салонах XVIII века. Личная жизнь Тургенева известна: «на краю чужого гнезда» в семействе Полины и Луи Виардо.
Нормандец (Флобер — житель Нормандии) был одинок, эгоцентричен, подвержен приступам ипохондрии — словом, представлял собой законченный тип «артистической натуры». Дом в Круассе, по свидетельству Генри Джеймса, он превратил в жилище литературного поденщика. Здесь он трудился «как помешанный», «как 36 миллионов негров», «как целое племя чернокожих невольников», здесь оттачивал художественное совершенство своих произведений.
Флобер трудно сходился с людьми, Тургенев явился редким исключением — с ним «нормандец» любил беседовать, читал ему свои рукописи, изливал душу, «для меня вы — единственный Человек, которого я считаю действительно достойным так называться», — писал Флобер Тургеневу в марте 1873 года. «Никогда ни к кому не тянуло меня так, как к вам. Общество моего милого Тургенева благотворно для моего сердца», — писал Флобер в 1878 году. И подобных признаний в 250 письмах, написанных Флобером Тургеневу, очень много.
Но, увы, Тургенев тяжел на подъем, он только обещает приехать в Круассе — «нам есть что рассказать друг другу, от чего затрясутся стены комнаты!» Флобер в предвкушении потирает руки, смотрит на стены — они не трясутся, и Тургенева как не было, так и нет. Но тем не менее Тургенев, бывая в разных уголках Европы, регулярно присылает Флоберу вырезки из статей, где упоминаются книги Флобера.
В своих посланиях Тургенев дает Флоберу всякие советы (русские обожают советовать!), например ходить пешком: «Я знаю, вы не любите ходить пешком, но нужно, чтобы вы принуждали себя к этому». В ответ следует письмо Флобера: «Знаете ли вы, что я сломал ногу ровно через пять минут после того, как прочел письмо, в котором вы рекомендуете мне совершать пешие прогулки? Разве это не забавно?»
Тургенев чувствовал, что его французского друга гнетет тоска, и в своих письмах старался передать частицу покоя и тепла, другими словами, утешал. Тургенев постоянно делал вид, что здоровье его совершенно не занимает, и когда говорил о надвигающейся собственной старости, то делал это с изрядной долей самоиронии: «Я стал похож на перезревшую грушу или разношенный башмак». Возможно, Тургенев так делал специально, подлаживаясь под пессимизм своего французского друга и желая дать ему почувствовать, что тот не одинок в своих бедах. Тургенев умел хорошо сочувствовать, тем более что у него было отменное лекарство от собственной тоски — приехать в Россию и «бродить по аллеям старого парка в Спасском-Лутовинове и вздыхать полной грудью сельские запахи».
У Флобера такой отдушины нет. На него природа действовала угнетающе. По совету врачей он отправлялся в горы в Швейцарию, но возвращался с еще более расстроенной нервной системой. «Я не принадлежу к числу любителей природы, — признавался Флобер Тургеневу. — Я говорю ей:
— Ты прекрасна — недавно я вышел из тебя и вскоре вновь возвращусь в твое лоно. Оставь же меня в покое, мне нужны другие увлечения».
Эти «увлечения», согласно переписке, нескончаемые беседы со своими персонажами: святым Антонием, служанкой Фелисате из романа «Простая душа» («моя добрая подружка»), с забавными чудаками Буваром и Пекюше… Книги для Флобера были выше всяких гор и любой природы.
Если собственные книги порождали у него порой тоску, то некоторые произведения других авторов доставляли ему наслаждение. После того как он прочел присланный ему Тургеневым роман Толстого «Война и мир», его буквально взорвало: «Расскажите мне об этом писателе! Это его первая книга? Как хотите, а это богатырь! Превосходно, действительно, превосходно!»
Тургенев чаще посылает в Круассе подарки, чем является сам.
«Здесь, в Круассе, непрерывные дожди; люди утопают, — сообщает Флобер Тургеневу в письме от 8 ноября 1876 года. — Но так как я не выхожу из дому, мне наплевать, да к тому же ведь у меня имеется ваш халат!!! Дважды в день благословляю вас за этот подарок: утром, поднимаясь с постели, и вечером около 5–6 часов, когда я облекаюсь в него, чтобы „посумерничать“ на диване.
Пожалуй, нет надежды увидеть вас у моих пенат до нового года…
Целую вас, дорогой старинушка».
И «старинушка» старел, и Флобер был не в форме. «Чувствую себя в полной прострации от усталости. Бувар и Пекюше мучают меня, и настал час положить всему этому конец. Не то конец придет ко мне», — сообщал Флобер Тургеневу.
6 мая 1880 года Тургенев отравил пиьмо в Круассе, которое заканчивалось словами: «Обнимаю и скоро увижу вас…»
Не увидел и не обнял. Ибо 8 мая Гюстав Флобер скончался от кровоизлияния в мозг. Дружба в письмах иссякла. А 3 сентября 1883 года в Бужевале, под Парижем, умер и Иван Сергеевич Тургенев.
По следам Флобера
Рожденная фантазией Флобера мадам Бовари вошла в мировую галерею великих женских образов: Джульетта, леди Макбет, Дульцинея Тобосская, Джен Эйр, Евгения Гранде, Анна Каренина, ибсеновская Нора, Настасья Филипповна, Скарлетт О’Хара…
В большую книгу афоризмов вошли высказывания Флобера:
«Художник должен присутствовать в своем произведении, как Бог во вселенной: быть вездесущим и невидимым».
«Женщины слишком доверяют мужчинам вообще и слишком доверяют им в частности».
Флоберовский сюжет «Саламбо» лег в основу оперы Мусоргского и балета Арендса под тем же названием «Саламбо».
Что касается литературных влияний Флобера на других писателей, то их было немало, многие использовали в своих героинях прием Флобера, приговорившего Эмму Бовари к банальности. Спустя 120 лет, в 1968 году, англичанин Джон Фаулз создал «Мадам Бовари» на свой лад, написав роман, тоже ставший знаменитым, — «Женщина французского лейтенанта». Ее героиню Сару Дудраф и Эмму Бовари роднят не только возраст, эпоха и фасон платья, но и многое другое. Но есть и отличие: Сара в отличие от Эммы не губительница, а проводник Жизни, хотя, возможно, поворот заключен и в мужчине, ибо старая истина: мужчина находит в женщине то, что ищет. Если сравнивать оба романа, то нюансы заключены в акцентах: Флобер призывает жить без иллюзии, а Фаулз зовет претерпеть жизнь, постоянно очищая ее от наслоений ложных смыслов, пошлости, привычки, — по крайней мере так считает молодой критик Гела Гринева.
От литературы в кино.
«Мадам Бовари» четырежды была экранизирована в кино. В 1934 году фильм по роману Флобера снял французский режиссер Жан Ренуар. В 1937 году к Флоберовскому роману обратился немецкий режиссер Герхардт Лампрехт. В его картине роль Эммы великолепно сыграла Пола Негри, немецкая и американская киноактриса, полька по национальности. В 1949 году вышла в США лента режиссера Винсента Миннелли (отца Лайзы Миннелли). И последняя экранизация — фильм Клода Шаброля «Мадам Бовари» с Изабель Юппер в главной роли. Юппер сыграла Бовари многозначно и впечатляюще, недвусмысленно показывая зрителям, что ад находится в нас самих.
Любопытно вспомнить, как в предисловии к изданному у нас однотомнику Флобера в 1947 году было отмечено, что «творчество Флобера в значительной мере носит критический характер, а острота флоберовской „буржуафобии“ — одна из положительных сторон его литературного наследия».
А мы-то все думали, что главное…
Вот и Максим Горький ошибался в своем признании «О том, как я учился писать» (1928): «Помню, — „простое сердце Флобера я читал в троицын день, вечером, сидя на крыше сарая, куда залез, чтобы спрятаться от празднично настроенных людей. Я был совершенно изумлен рассказом, точно оглох, ослеп, — шумный весенний праздник заслонила передо мной фигура обыкновеннейшей бабы, кухарки, которая не совершила никаких подвигов, никаких преступлений. Трудно было понять, почему простые, знакомые мне слова, уложенные человеком в рассказ о „неинтересной“ жизни кухарки, — так взволновали меня? В этом был скрыт непостижимый фокус, и, — я не выдумываю, — несколько раз, машинально, как дикарь, я рассматривал страницы на свет, точно пытаясь найти между строк разгадку фокуса“.
Вот что значит великий стилист Флобер! А вот Максим Горький стилистом не был. Бунин был превосходным, а вот Горький — нет. Но не будем отвлекаться.
Лично мне повезло: я побывал на родине Флобера в Руане. Это произошло 15 мая 2005, и этот день был для меня примечательным. Автобусная остановка „La Flaubert“, цветочная лавка „Сад Эммы“, магазин „Видео Бовари“, „Галереи Бовари“ и так далее, но все же главное в Руане — Жанна д’Арк, здесь ее сожгли, и все туристы фотографируются около фанерной Орлеанской девы. Устав бродить по Руану, мы заглянули в летний ресторан, который осенял памятник Флоберу. Небольшой, но весьма живой: Флобер изображен в расстегнутой куртке с бантом на шее, одна рука в кармане и весь он устремлен вперед, к каким-то неведомым далям. Народу много. Все сидят, пьют, жуют, болтают и, вроде, им нет никакого дела до Флобера. Ну, был когда-то такой писатель, ну, и что?!. Это как раз та новая генерация буржуа со старыми взглядами и манерами, которых так не любил писатель
Пустые. Напыщенные. Сосредоточенные только на самих себя.
Странно, но во время писания этого опуса (эссе?) меня преследовал незатейливый мотив старой песенки — ариэтки Александра Вертинского» и слова печальные-печальные:
Почему попугая некая актрисулька назвала Флобером, — знает только она. Может быть, это была очередная Эмма Бовари, мечтавшая о любви и счастье, а получившая только боль и печаль…
Писатель иронии и надежды
Иногда тянет сопоставить себя с кем-то из знаменитых писателей. Сравнить свой литературную судьбу с чужой. Найти нечто схожее и от этого испытать особое удовольствие: не я один…
К примеру, Анатоль Франс и моя скромная особа. Я, как и он, закоренелый книжник. Извлекатель книжной премудрости. Упорный книгочей. Уважающий книги собратьев по перу и любитель цитирования. Ну, и, конечно, ирония. Иронический взгляд на мировую историю, на человека и на все его проявления. Легкая усмешка и мягкий юмор. И осознание того, что:
«Неведение — неизбежное условие, я не скажу счастья, но самого существования, если бы мы знали все, мы не могли бы перенести и час жизни. Ощущения, которые делают нам ее приятной или, по меньшей мере, выносимой, рождаются из обмана и питаются иллюзиями».
Это — Анатоль Франс.
«Чем больше я думаю о человеческой жизни, тем более я уверен, что должно дать ей свидетелем и судьей Иронию и Сострадание, как египтяне призывали к своим мертвым богиню Изиду и богиню Нефтис. Ирония и Сострадание — хорошие советчицы: одна, улыбаясь, делает нам жизнь приятной, другая, плача, освящает ее. Ирония, которую я призываю, вовсе не жестока. Она не насмехается ни над любовью, ни над красотой. Она нежна и доброжелательна. Ее смех смягчает гнев, и она учит нас смеяться над злыми и глупцами, которых без нее мы могли бы по слабости ненавидеть».
И это опять Франс. Разве не замечательно сказано? Не проникновенно? То-то и оно.
У нас с Анатоль Франсом (как приятно звучит: у нас с Франсом)) много общего в подходах к жизни и в отношении к книгам. Только вот разница: он жил с детства среди книг (сын букиниста), а в моем доме книг практически не было, и я с детства-юности пасся в библиотеках. Особенно мне повезло, когда я учился в Плехановке (ныне Экономическая академия им. Плеханова) и работал в Доме Радио на Пятницкой, — и в институтской библиотеке и на Радио были довольно-таки фундаментальные собрания книг — раздолье и пиршество. Я много читал, вникал и выписывал понравившиеся мне отрывки и пассажи или отдельные высказывания и мысли. Горы исписанных тетрадок. И когда сегодня ко мне приходят корреспонденты брать интервью и спрашивают, откуда я все знаю и где беру материал, — я неизменно шутливо отвечаю: «Из тумбочки». А если серьезно, то это хранящиеся плоды давнего интереса, любознательности и желания узнать, как можно больше,
С Анатоль Франсом я познакомился поздно, в 22 года, в апреле 1954 года, когда запоем читал его «Сад Эпикура» и прочие рассказы и новеллы. Он поразил меня своей глубиной и одновременно легкостью изяществом и мудростью. И еще — совершенным литературным стилем. Отточенным. Точным. Элегантным.
Вот одна из выписок того времени, привожу ее спустя 54 года. Анатоль Франс — одна из сказок:
«Когда юный принц Земир вступил на персидский трон, он созвал ученых своего государства и сказал им:
— Мой учитель объяснил мне, что короли, чтобы избежать ошибок, должны знать историю народов. Напишите же для меня всемирную историю, и позаботьтесь, чтобы она была полной.
Через двадцать лет ученые снова представились королю в сопровождении каравана из двадцати верблюдов, и каждый верблюд вез 500 томов.
Секретарь академии произнес краткую речь и передал королю 6000 томов.
Король был очень занят делами правления.
— Но, — сказал он, — я уже достиг середины жизни своей, и если я проживу даже до глубокой старости, я не успею прочесть столь пространную историю. Сократите ее.
Ученые проработали еще двадцать лет и пришли снова, в сопровождении трех верблюдов, везших 1500 томов.
— Вот наш труд; думаем, что мы не пропустили ничего существенного.
— Возможно. Но я уже стар. Сократите историю. И спешите.
Лишь через десять лет пришли они снова в сопровождении молодого слона, на котором было только 500 томов. Теперь они были очень сжаты.
— Правда. Но жизнь моя приходит к концу. Еще сократите!
Через пять лет явился снова секретарь. Он шел на костылях и вел на поводу ослика, на спине которого лежал толстый том.
— Спеши, — сказал офицер, — король при смерти.
— Мне придется умереть, не узнав историю людей, — проговорил король.
— Нет, — ответил старый ученый, — я изложу вам все в трех словах: рождались, страдали и умирали».
Такова сказка Анатоля Франса. А для меня далекий 1954 год был трудным: нищий студент, без особых перспектив на будущее, да еще рано женившийся и заимевший ребенка. Настроение тех дней, записанное в дневнике:
«Сегодня пасмурно и дождливо и на душе не все ясно, холодная равнодушная змея отравляет меня ядом размышлений и сомнений. Змея напоминает мне о моем положении студента, об экзаменах, о дырявом кошельке, об общественном мнении, которое порицает меня за то, что не стою крепко на своих ногах, о том, что завел семью и т. д. И этот внутренний голос совести, голос дьявола портит все…»
И далее в записи от 2 мая 1954 года:
«Но не надо казаться более слабым, чем ты есть. Смелее в будущее! И притом — с улыбкой! И, пожалуйста, уверенно шагайте через лужи и канавы, презирая их. Только нытики и пессимисты не дойдут до цели и погрязнут в мещанской тине покорности.
А ты, слезливая совесть, не ломайся и трагически не отпевай своего хозяина. Сентиментальная щепетильность не идет к моим надменным усам. Цыц, истерика! Все тверже и уверенней мой шаг. И как писал один мой знакомый:
Вот так я писал в 22 года, под влиянием прочитанных книг (хотим мы этого или не хотим, но книги исподволь влияют на нас, формируют, корректируют, направляют… но это, правда, было тогда, когда росло читающее поколение, а нынешнее — смотрящее и исключительно визуальное… а мы были вербальным).
Однако, чтобы снять некий возникший пафос, вспомним один из афоризмов Анатоля Франса: «Никому не давайте своих книг, иначе вы их уже не увидите. В моей библиотеке остались лишь книги, которые я взял почитать у других».