– Зря ты так… мы тебя любим.
Я не ослышался. Она так и сказала: “Мы тебя любим”. Я нахамил им, наплевал им в лицо, излил на них свою ненависть, и вот что увенчало сцену: слова любви. Слова, которые я слышал впервые. И не мог понять: то ли они побоялись меня потерять, то ли это новая форма издевательства? Если они теперь и вправду любили меня, то эта внезапная любовь была мне в тягость. Столько лет таились, а потом вдруг на тебе! Как тут поверишь? Вот не думал, что это признание так меня взбаламутит. Я хотел сжечь все мосты, а они мне не дали. Мы, дескать, семья. Мы с тобой. И где тут, спрашивается, хоть какая-то человеческая логика? Зачем я лез из кожи вон, чтобы установить с ними нормальные отношения или добиться, чтобы они ко мне переменились? Слова матери положили конец моим отчаянным попыткам – я ведь с самого детства изо всех сил пытался их понять. Вместо того чтобы признать раз и навсегда: мои родители с приветом и переделывать их бесполезно. Семью не переделаешь, какой бы нелепой, изнурительной, несправедливой, несносной она ни была.
Я сидел пень пнем. В иных жизненных обстоятельствах я бы, может, и посмеялся. Но сейчас у меня язык к гортани прилип. Мы молча глядели друг на друга. Мать первой нарушила тишину:
– Надеюсь, тебе стало легче, когда ты выговорился. Небось отсюда и твои боли. Ты слишком многое носишь в себе, сынок. Взял бы обошел всех, с кем у тебя что-то не так, да и уладил все раз и навсегда.
– Мать права. Нужно всегда все проговаривать.
– …
– Вот, например, мы с ней. Лет десять проходили терапию у семейного психолога. Поэтому у нас все нормально. Сказал бы раньше, что у тебя с Элизой не клеится, дали бы телефон…
– Вы с мамой… ходите к семейному психологу? Правда, что ли?
– Ну да… и, знаешь, помогает… вот ты говоришь, мы такие-сякие, а мы с матерью любим друг друга. И это для нас самое главное.
– Милый… – растроганно сказала мать.
И родители горячо поцеловались под моим изумленным взглядом. Небывалое зрелище! Опять они меня удивляли. Поцелуй был долгим и упоительным. Что ж, хоть один приятный вывод: я был плодом любви. Пускай подсохшим и подгнившим, но все равно приятно быть плодом. Меж тем родители и не думали прерываться, что выглядело прямо-таки нереально. Это было что-то неописуемое. В голове у меня все перепуталось, все чувства взбаламутились и вышли из-под контроля. А родители смотрели на меня и улыбались. Я повернулся и вышел вон. Я пережил одну из самых странных сцен в своей жизни, хотя в конечном счете примерно так заканчивались все мои попытки что-то прояснить – я лишь запутывался еще больше.
4
Интенсивность боли: 5
Настроение: смятенное
5
Визит к родителям не только не успокоил меня, но, наоборот, только растревожил. Одно хорошо: я готов был окончательно признать, что абсолютно их не понимаю. Отец с матерью – парочка НЛО, и, возможно, моя тяга ко всему основательному – реакция на их сумасбродство. Я выучился серьезной профессии, я рано женился, я стал порядочным семьянином – словом, как я вижу теперь, всегда стремился строить жизнь на рациональных началах. У родителей же был какой-то странный сдвиг, редкий и притом неуловимый. Нужно принимать их как есть, и, может, со временем я даже научусь смеяться над их безобидным чудачеством. Во мне забрезжила надежда, что наши отношения удастся утрясти. Наверняка это важнейший шаг к развязке всех узлов[20].
Меж тем спина все не проходила. Хуже того, за порогом отчего дома меня пронзила острая боль. Нервное напряжение, скопившееся за время нашего разговора, теперь отозвалось жуткими спазмами. Я не ожидал, что боль нахлынет с такой яростью. Еще мгновение – и земля ушла у меня из-под ног. Я судорожно зашарил рукой в воздухе, ища, за что бы ухватиться. К счастью, поблизости оказался фонарный столб. Перед глазами все плыло, но в тумане мне померещилась человеческая фигура. Я попытался взмахнуть рукой, и это движение потребовало каких-то сверхчеловеческих усилий. Никто не шел мне на помощь, призрачный силуэт оказался плодом моего воображения. Я продолжал озираться в поисках спасителя, но никого не было. Родители жили на отшибе, в пригороде, застроенном редкими домиками, словно погруженном в этакую социальную эвтаназию. Время рассыпалось на отдельные мгновения, меня закружил водоворот мыслей, как персонажа Мишеля Пикколи из “Мелочей жизни” в момент аварии. Я пробормотал что-то нечленораздельное, глядя, как ширится передо мной вход в сияющий туннель. На меня хлынула бледная, но ослепительная желтизна, смешанная с неправдоподобной лазурью южных морей. И я рухнул, теряя сознание от ошеломительной боли: она вышла из берегов и захлестнула все мое существо.
Очнулся я в карете скорой помощи. На лице была кислородная маска. Интересно, что привел меня в чувство как раз мерный шум насоса, а не суета и беготня, которые, по идее, этому предшествовали. Сидевший рядом молодой парень улыбнулся мне во весь рот:
– Все будет хорошо. Не волнуйтесь.
– …
– Вам стало дурно. Мы везем вас в ближайшую больницу.
– …
– Можете сказать, как вас зовут?
– …
– Как вас зовут? Вы не помните?
– Спина болит… – наконец выдохнул я.
Его лицо вселяло уверенность. Обнадеживало, как улыбки стюардесс, когда самолет попадает в болтанку. Выживем мы, не выживем – так легко поверить, что это зависит от выражения их лиц. Если этот парень улыбается, значит, самое страшное уже позади. Он, верно, радуется, что я пришел в себя. Радуется и, главное, переводит дух. В больнице молодой медик в знак прощания положил руку мне на плечо. Он передавал меня в другие руки. Видно, сам он только доставлял больных. Странно думать, что я никогда больше не увижу человека, принявшего мой первый вдох по воскресении. Он стал ближайшим свидетелем одного из переломных моментов моей жизни и вот теперь уезжает навстречу другим, тоже незнакомым людям, чтобы разделить с ними не менее яркие переживания. Я ведь так и не сказал ему, как меня зовут, – еще не сообразил, когда очнулся. Из небытия все выныривают безымянными. Он тоже не назвал мне своего имени; но лицо его еще долго потом вставало у меня перед глазами.
Через пару часов я уже вытянулся на больничной койке, в одной палате со стариком, лежавшим практически без движения. Он не шелохнулся даже при появлении нового соседа в моем лице. У него была удивительная борода, черная, густая, холеная, шелковистая, плохо вязавшаяся с его обликом. Я попытался завязать разговор – безуспешно. После того паренька из “скорой” он был вторым статистом сегодняшнего дня. Одно его присутствие – как и присутствие всех тех, кто повстречался мне в этот день, – обеспечило ему почетное место в моей памяти. В нас постоянно сочится по капле беспамятство, вымывая воспоминания, но отдельные дни застывают чередой неизгладимых образов. Так вот, каждая деталь тех нескольких часов, каждый пустяк, каждый промелькнувший в коридоре человек – все намертво врезалось мне в память. Что для нас важно, а что нет, решает именно она, наша память. И уж конечно, я никогда не забуду врача, который вошел в палату:
– Как вы себя чувствуете?
– Ничего.
– С вами первый раз такое случается?
– Да. Не знаю, что произошло. В последнее время меня часто мучили боли…
– Бывает, что вполне терпимые, но многократные приступы вдруг вызывают серьезное недомогание. В какой-то момент чаша переполняется…
– …
– Я запросил вашу карту… изучил описание снимков, томограмм, что вы делали на днях…
– И что обнаружили?
– И обнаружил, что у вас ничего нет.
– Быть этого не может. Мне так плохо. Наверняка у меня что-то серьезное. Врачи просто недоглядели. Разве люди теряют сознание вот так, ни с того ни с сего!
– Вполне, если боль очень сильная.
– Я больше не могу!
– Понимаю… но некоторые люди всю жизнь мучаются спиной.
– …
– Послушайте… потерять сознание, конечно, не шутка. Не хочу тревожить вас понапрасну – ведь результаты МРТ не оставляют сомнений.
– …
– Но все-таки день-другой я подержу вас под наблюдением.
Я ничего не ответил. Слова “некоторые всю жизнь мучаются спиной” меня добили. И потом, эта его непоследовательность: сам сказал, что у меня ничего нет, а теперь хочет подержать меня под наблюдением. Очень неуютное выражение. Мы не насекомые. Я не в пробирке. Пусть меня лечат, пусть выслушивают, раз надо, но только не наблюдают. И тут за моим соседом по палате пришли двое санитаров с носилками. Я не совсем понял, то ли ему предстоит операция, то ли его переводят в другую больницу, – во всяком случае, я больше я его не видел. Кровать, на которой он лежал, осталась пустой. В следующие дни я не раз глядел на нее, раздумывая, точно ли у меня был поначалу сосед. В конце концов, он здорово смахивал на привидение.
Через некоторое время (точнее не скажу) явилась моя жена. То есть моя будущая бывшая жена. Ну, то есть Элиза.
– Я приехала, как только мне позвонили.
– Очень мило с твоей стороны.
– Как ты себя чувствуешь?
– Ничего… это все спина… скрутило посильней… и я потерял сознание… ничего страшного.
– Но почему ты не сказал мне, что спина все еще тебя беспокоит?
– Я думал, что уже проходит.
– Думал он!.. Свинтус ты, ей-богу. Молчит, молчит. И вот во что это выливается.
– Да все в порядке, правда…
Элиза присела на краешек кровати. Здорово же она перепугалась. Давно не видел, чтобы она так за меня переживала. В какой-то миг у меня промелькнуло: а что, если эта история снова нас сблизит. Вполне вероятно. Я падаю на улице, и в одиночку мне не подняться. Вспышка боли была как бы окриком тела. Она побуждала нас хорошенько подумать. В том, как Элиза примчалась ко мне, в том, как сидела теперь рядом, мне виделась любовь. Но я ошибался. Это было проявлением привязанности, а не любви. Переход от одного чувства к другому подчас так коварно неуловим, что мы идем по границе, не зная, где мы – уже в Швейцарии или еще во Франции. Некоторые живут так годами, в полной неясности, в душевной неразберихе. Если у меня явная склонность к расплывчатости, то уж Элиза умеет все расставить по полочкам. У нее-то слова всегда найдут свою смысловую ячейку, а у меня они бы годами блуждали вокруг да около.
Чуть погодя, когда я в красках расписывал, что произошло, Элиза вдруг прыснула.
– Ты что?
– Да ведь это случилось сразу после твоего объяснения с родителями. Я так давно его ждала! Ждала, чтобы ты наконец все им высказал.
– Вот как?
– Я всегда пыталась тебя расшевелить.
– Думаю, они просто чокнутые. В любом случае теперь я решил все списывать на это.
– Ты и сам немножко чокнутый. У тебя все не как у людей.
– У меня?
– Да ты посмотри на себя. Когда у тебя болит спина, доходит до обмороков.
– И ты еще не все знаешь.
– А что такое?
– Да нет, в общем, ничего. Я бы так хотел, чтобы боль унялась.
– Бедный мой…
– Они подержат меня под наблюдением…
– Вот как?
– Да. Врач не слишком обнадеживает. Вид у него был неуверенный.
– Спросили бы меня. Уж у меня-то больше всех скопилось наблюдений.
– Очень смешно…
Мы поговорили еще немного обо всем и ни о чем, почти забыв, что находимся в больнице. Ни дать ни взять крепкая пара, благополучно преодолевшая разлад. Но это был не наш случай. У нас не было никакого разлада, и мы ничего не преодолевали. Элиза чудесно выглядела, и я подумал: вот за кем надо бы понаблюдать. А вовсе не за мной. Вдруг то, что представлялось мне поверхностной болтовней двух готовых расстаться людей, показалось исполненным особого значения. В самом нашем согласии было что-то прискорбное. Не нравилось мне это согласие. И у меня невольно вырвалось:
– Ты кого-нибудь встретила?
– Что-что?
– У тебя появился кто-то другой?
– Да нет… нет… Конечно же нет.
Вскоре она поднялась и сказала, что завезет мне кое-что из одежды. Мы еще помогали друг другу. По старой памяти. Я наивно полагал, что наш разрыв пойдет мне на пользу. Что это лишь часть того, что я ныне переживаю: тотального пересмотра всех ценностей, который нужен, чтобы мне стало легче. Но я ошибался. Жизнь без Элизы пугала меня, особенно сейчас, когда она вышла и оставила меня одного.
Я провалялся в палате несколько дней. И, как всегда, стоило мне попасть в руки медиков – все прошло. Меня просвечивали на рентгене, брали анализы крови, проделывали еще черт знает что, предусмотренное страховкой, но ничего нового не обнаружили. Спина не напоминала о себе, как, впрочем, и все остальное: больница была мирком на обочине, и вся жизнь здесь вертелась вокруг приемов пищи. Я ел кашки, смотрел по телевизору всякую дребедень, и, признаться, не так уж мне было плохо.
6
Интенсивность боли: 1
Настроение: заторможенное
7
Забирать меня приехали Эдуар и Сильви. Мы расселись, они спереди, я сзади – точь-в-точь семейная пара с ребенком. Оба мельком посматривали на меня в зеркало заднего вида – как я там. Сидя на заднем сиденье, я безропотно позволял себя везти, покорившись их дружескому участию. Казалось, они просто в восторге от того, как проводят время. Они прямо-таки светились от счастья – давненько я их такими не видел. Эдуар только что не насвистывал. У Сильви только что не румянились щеки от удовольствия. Можно подумать, что мы всей троицей катим за город – провести воскресный денек у озера и устроить пикник. Они искоса поглядывали друг на дружку – под таким углом нежные чувства изливаются сами собой. Все понятно: они укрепляли свой союз на моем горбу. Время от времени я делал страдальческое лицо, всем своим видом показывая: мол, если б не вы…
В комнате, где я в прошлый раз ночевал, все было прибрано и готово к моему приезду. В доме аппетитно пахло моей любимой лазаньей – Сильви постаралась.
– Ты напугал нас, – признался Эдуар.
– Пустяки. Меня еще раз обследовали. И подтвердили: ничего страшного нет. По крайней мере, с точки зрения медицины.
– Спина еще болит?
– Есть немного.
– Но должен же быть какой-то выход. Безвыходных положений не бывает.
– Надеюсь. Но, честно говоря, я все перебрал.
– Послушай, есть у меня одна мыслишка…
– Ну-ну?
Эдуар как будто немножко смутился. Он подошел поближе и заговорил полушепотом:
– По-моему, я знаю, что тебе нужно…
– И что же?
Но в этот момент Сильви приказным тоном позвала нас за стол. Не стоило заставлять ее ждать.
– Ладно, потом объясню, – с досадой выдохнул Эдуар и поскреб себя по щеке.
– Нет, лучше сейчас. В двух словах.
– Нет уж, потом. В двух словах не расскажешь.
Весь обед Сильвии донимала меня вопросами: “Ну что, вкусно?”, “ Ты любишь бешамель?”, “Лучше, чем в вашей итальянской забегаловке?”, “Понравилось тебе?” и так далее. “Да, да”, – отвечал я, дожевывая очередной кусок. Эдуар тоже старался показать, что обед – пальчики оближешь, но ублажение его желудка занимало Сильви куда меньше. И мы все трое неустанно улыбались друг другу, будто снимались в рекламном ролике. Эдуар захотел откупорить одну из лучших своих бутылок, дабы “достойно отпраздновать” мое возвращение, но у меня совсем не было желания пить. Он слегка огорчился и попробовал было настаивать.
– Он же сказал тебе, что не хочет! – отрезала Сильви.
– Ну, нет так нет… в другой раз выпьем, – сдался Эдуар.
Они так старались перещеголять друг друга в заботливости, точно победителю светила золотая медаль. Их внимание меня, конечно, трогало, но, пожалуй, еще больше удивляло. Я видел их в новом свете. Одно дело – знать своих друзей, и совсем другое – жить с ними. Мы дружили больше двадцати лет, но никогда, к примеру, не ездили вместе в отпуск. Мы устраивали совместные ужины, прогулки, выбирались всей компанией в театр, на выставки. Мы делили друг с другом досуг – но не быт. Я всегда видел в Сильви художницу, конечно, творившую за чужой счет, но все-таки художницу, обладающую вкусом и довольно взыскательную к себе; теперь же она предстала в роли маниакально-педантичной домохозяйки, если не сказать домашнего тирана. А Эдуар, заводила и балагур, теперь трусливо поджимал хвост, взвешивал каждое слово и жест, лишь бы не прогневать супругу.
Задыхаясь в тисках дружеского участия, я поймал себя на нехорошей мысли: бывает, что и благодетелям хочется свернуть шею. Я мечтал побыть в одиночестве, чтобы больше не надо было разговаривать, отчитываться каждые пять минут, как я себя чувствую. Их встревоженные взгляды действовали мне на нервы. Перед сном я заперся на ключ. Знак для хозяев – понятней некуда. А то еще нагрянут среди ночи проверить, как я сплю. От их любви и дружбы спасу не было! Хотя в больнице спалось неважно, но належался я досыта. Поэтому теперь сна не было ни в одном глазу. Я схватился за мобильник. Годами я не выпускал эту штуковину из рук, погруженный в виртуальные разговоры иной раз больше, чем в нормальные. Едва ли не все мое общение с людьми сводилось к мейлам и эсэмэскам. Телефон был той ниточкой, за которую всегда могли дернуть. В любую минуту меня могли о чем-либо известить с работы. И когда я жаловался, что необходимость все время оставаться на связи действует мне на нервы, то, конечно, лукавил. Я обожал это: это была моя страсть – и убежище от реальности. Каждую свободную минуту я проверял электронную почту, отвечал заказчикам в воскресенье, надеясь блеснуть перед ними своим профессиональным рвением. Жена иногда выходила из себя, видя, что я без остановки набираю слова, и я каждый раз объяснял ей, что решается дело чрезвычайной важности. Но в последние дни все стало иначе. Я не пользовался телефоном с тех пор, как попал в больницу. Эта вещица, так много значившая для меня, внезапно утратила всякий интерес. Как можно было так засорять свою жизнь? Я попал в кабалу от мобильника, дня не мог без него прожить, и так много лет. Наверняка и это тоже подкосило мое душевное – и физическое – здоровье.