– Деньги вперед.
– Хорошо… – сказал я, доставая из кармана сто пятьдесят евро.
– Давай двести, увидишь, лучше пойдет.
– Как скажете…
Прошло несколько секунд, прежде чем до меня наконец дошло, что передо мной стояла отнюдь не дива с фотографии.
– Вы не Кармен?
– Нет, я Джессика. Ее двоюродная сестра. Но, увидишь, разницы никакой.
– А-а, – протянул я, а про себя подумал: что проку во всех этих комментариях, если вам подсовывают двоюродных сестер.
Джессика закрыла за собой дверь и кивнула мне на кровать, ложись, мол.
– Ты, гляжу, непривычный.
– Нет… я в первый раз… дело в том, что у меня болит спина.
– А… ну ладно. У каждого свой бзик. Я учту.
Я ничего не понял из того, что она сказала. В свитере с горлом вид у нее был не самый рабочий. Я не шевелился, лежал смирно и смотрел в стену. Тогда она взяла мою руку и положила ее себе на левую грудь. Во мне ничего не шелохнулось. Как будто рука была сама по себе, а мозг сам по себе. Я только заметил, что свитер у нее колючий.
– У меня насморк. Ничего, если я останусь в свитере?
– Эээ… конечно… как вам удобней…
– …
– …
– Хочешь, могу тебя отхлестать. Ты наверняка любишь, когда тебе достается, по тебе видно. Не так, что ли?
– Не знаю…
В первую очередь я боялся за спину. Я не был уверен, что моей нежной пояснице понравится такое обращение. Немножко оживить любовную игру я не прочь, но не до дикости, все хорошо в меру.
– Так, раздевайся, – велела она.
Я был совсем не готов к сексу. Но раз уж пришел сюда, надо довести эксперимент до конца. А вдруг под этим свитером, под этой развязностью меня ждет билет в чувственную нирвану – страну, куда я надеялся добраться, излив по пути терзающую меня боль. Но все это было как-то механически, без души. А мне нужна была хоть капля чего-то человеческого. Я спросил:
– Не хотите сперва немного поговорить?
– А, ты из разговорчивых.
– Не знаю.
– Это подороже стоит.
– Поговорить? Это стоит дороже?
– Ну да… а ты как думал? Щас я тебе душу нараспашку выверну за просто так!
Глядя, как у меня вытянулась физиономия, она прыснула:
– Шуток, что ли, не понимаешь?
– А… это в шутку…
– Видно, давненько у тебя не было…
– Не знаю.
– Ничего-то он не знает. Ну, так что ж ты хочешь узнать?
– Не знаю. Просто хочу поговорить… просто так… ничего особенного…
– Нет, ты чокнутый, я как чувствовала…
– Вы, к примеру, откуда вы родом?..
– С востока.
– С востока Африки?
– Да нет же, из Страсбурга. Я эльзаска. Не видно, что ли?..
– Почему… видно…
– Да нет, не видно… Сама не знаю, откуда я родом… Меня удочерили… Приемный отец изнасиловал меня, когда мне было пятнадцать… и я забеременела… Тогда они спрятали меня… и заставили бросить ребенка… тут уж я решила сбежать… Просто взяла и приехала в Париж… без ничего… без родных… без денег… и даже не знаю, где моя дочь… К счастью, встретила тут одного… да он меня заставляет на панель выходить… а упираюсь, так бьет… видишь синяк?
– …
– Это вчерашний.
– …
– Ну и вот… теперь ты все знаешь.
– …
– Так давай, что ли? Раздевайся?
Стоит ли говорить, что после этого разговора я немедленно ушел. И отдал ей всю свою наличность. Уж не знаю, посмеялась она надо мной или все это приключилось с ней на самом деле. Похоже на то. Отойдя на две-три сотни шагов, я почувствовал, что мне становится легче. Вот уж не думал не гадал, но так получилось: после изрядного потрясения меня отпустило. Что выбраться из передряги, что переспать с девицей – тот же адреналин. Спина у меня больше не болела. В конечном счете Эдуар не ошибся. Я пешком вернулся к себе в гостиницу. Солнце уже клонилось к закату, когда я забился в свой номер, счастливо избежав морального разложения.
16
Интенсивность боли: 3
Настроение: уфф…
17
Наутро я проснулся весь какой-то изжеванный изнутри. Как будто спал в чемодане. Все тело ныло. Я все-таки нашел в себе силы спуститься к завтраку. Но едва устроился за своим столиком, как ко мне подошел хозяин:
– Все хорошо? Нравится вам у меня?
– Да, все замечательно.
– Побудете тут еще?
– Пожалуй, да.
– Сколько дней?
– Не знаю. Посмотрим.
– …
– …
– Могу я задать вам один вопрос?
– Вполне.
– Вы в бегах?
– Что?
– Вы совершили какое-нибудь преступление и скрываетесь здесь? Коли так, обещаю хранить молчание.
– Да нет, ничего подобного.
– Тогда простите. Извините меня. Я было подумал… словом, извините.
– …
– Хотя вы бы мне все равно не сказали.
– О чем?
– Что вы в бегах.
– Да не в бегах я. С чего вы взяли?
– Вы несколько необычный постоялец. У меня тут в основном бывают автостопщики. Или небогатые туристы. А по вам не поймешь, кто вы такой.
– …
– Кто же вы?
– Да в общем… никто… я переживаю черную полосу. Это, надеюсь, не преступление?
– Конечно же нет. Простите, бога ради, мою назойливость.
– …
– А чем вы вообще занимаетесь?
– В настоящее время ничем. Но раньше работал в архитектурном бюро.
– Да что вы? Не может быть.
– Почему же?
– Я как раз искал кого-нибудь в помощь. Хочу провернуть здесь ремонт. Увеличить площадь кое-каких номеров. Но не очень представляю, как подступиться.
– А-а…
– Может, если у вас найдется минутка…
– Хорошо, я подумаю.
– Правда поможете?
– Да. Посмотрим.
– Меня, кстати, зовут Василис, – сказал он, пожимая мне руку.
И, улыбаясь, вышел. Не знаю, почему я не назвал себя в ответ, а тем более зачем согласился ему помочь. Меньше всего мне хотелось снова впрягаться в работу. Отсидел я свое в архитектурном бюро. Я не знал пока, чему посвящу дальнейшую жизнь, но мне казалось, что искать надо как можно дальше от всего, чем я до сей поры занимался. Главное, не оглядываться на прошлое. Я думал писать, но вот попробовал, и получилось хуже некуда. Поселившись здесь, я наметанным глазом оглядел объект, невольно отметил про себя все его огрехи и неиспользованные возможности. И уже понимал, что надо сделать, дабы его облагородить. Я выбрал эту нору, чтобы укрыться от мира. В каком-то смысле этот грек был прав. Я был в бегах. Скрывался от своего прошлого. Преступление мое заключалось в том, что дожил таким, как есть, до сегодняшнего дня. Что жил себе и поживал, отмахиваясь от главных вопросов, от важных решений. Я был в ответе за свои отношения с другими и не мог больше уклоняться от ответственности. В жизни человека приходит время, когда не разум, а тело требует от него отчета. Я понимал это ясно, как никогда. Обидно только, что озарение снизошло на меня в подвале убогой гостинички, в столовой, под агонизирующей неоновой лампой.
Хозяин вернулся с большой чашкой кофе и с широкой улыбкой. Все это походило на какой-то фарс. Я приподнялся, чтобы взять у него чашку, и поморщился от боли. Хозяин это заметил.
– Что с вами?
– У меня болит спина.
– Ох, это мучительно. Хуже не придумаешь. Я одно время тоже маялся.
– Да что вы! И как же все потом прошло?
– Не знаю. Как-то само собой. Проснулся однажды утром, а спина уже не болит. Видно, раздумала болеть.
Поднявшись в номер, я еще раз подумал о том, что он сказал. Когда же мое тело надумает пойти на поправку? Я ведь действительно терпел его самодурство. Все мы – рабы своего тела. Но что делать? Сидеть и ждать, пока оно не оставит нас в покое? Нет. Я был уверен: надо продолжать доискиваться до причин боли. А боль меж тем не думала проходить и заставила меня весь день проваляться в постели.
Несколько часов кряду я увлеченно переписывался с дочкой. Мы не виделись уже довольно давно. Я не захотел, чтобы она приезжала ко мне в больницу, чтобы она стала свидетельницей моей немощи. В детстве Алиса мечтала выйти за меня замуж. Я был ее прекрасным принцем. От года к году – я видел это по ее глазам – миф рассеивался, уступая место голой правде. Я рухнул со своего пьедестала, и хотя не прикидывался героем, но всегда старался, чтобы она видела меня в самой лучшей форме. В сущности, у нас никогда не было по-настоящему здоровых отношений. Подтверждением тому – моя физическая неспособность зайти к ней в гости, туда, где она живет с мужчиной. По-хорошему нужны века, чтобы осознать, что наши дети выросли. Часто говорят, что трудно стареть; я бы мог стариться сколько угодно, лишь бы только мои дети не взрослели. Не знаю, почему я так тяжело переживал этот кризис, через который проходят все родители. Я не замечал, чтобы вокруг меня так же терзались. Мало того, некоторые воспринимали уход детей с облегчением. Радовались, что теперь у них развязаны руки. Был такой фильм, где парень, Танги, зажился у родителей, до бесконечности затягивая учебу. А мой сын в восемнадцать уехал на другой конец света. Так всегда: тем, кто жаждет поскорее выпихнуть своих чадушек, достаются увальни, а у тех, кто хочет вволю понянчиться со своим потомством, дети оказываются самостоятельными не по годам. Я страшно скучал по сыну. Скайпа и электронной почты мне было мало. Впрочем, и письма, и виртуальные встречи становились все короче. Нам нечего было сказать друг другу. Любовь между родителями и детьми – это не слова, не разговоры. Я просто хотел, чтобы сын был здесь, дома. Мы с ним могли за весь день не сказать и двух слов – не беда, я чувствовал, что он рядом, и этого было достаточно. Может, я ненормальный? Не знаю. Я только пытаюсь выразить свои чувства. И теперь, когда все сказано, могу с уверенностью сказать то, что знал с самого начала: я так и не притерпелся к разлуке с детьми. Пусть это естественно, логично, житейски и биологически необходимо и так далее – и все-таки мне от этого плохо.
Я надеялся, что на другой день спина будет болеть меньше, ведь мы с дочкой как раз договорились увидеться. Я собирался сходить с ней в ее любимый ресторан – индийский, где, на мой вкус, готовили слишком остро. Думал, не позвать ли заодно и Мишеля, но для этого я еще не созрел. Довольно долго я размышлял обо всем, в чем она упрекала меня в последнее время. Я так обидел ее, но она все-таки не повернулась ко мне спиной. Она осталась любящей дочерью. Мне было стыдно. Я судил о ее романе, ничего о нем не зная. Меня ужасала разница в возрасте между ней и Мишелем, тогда как их разделяли каких-то десять лет. И до нее девушки увлекались мужчинами постарше. Как можно быть таким узколобым? Я шел по жизни в шорах, не видя ничего, кроме пустячных совещаний с педантичными японцами, не слезая с иглы политических, экономических и прочих последних известий, – и все это не имело больше никакого значения. Теперь я постепенно двигался к самому важному. Может, на этом пути и лежит исцеление.
Я выпил две таблетки, потом еще две. Было поздно уже что-либо затевать. Я стал смотреть телевизор. Все эти дурацкие передачи, которые в радость, когда болеешь. Временами я проваливался в сон. Вечером показывали классический фильм о войне – в последний раз я видел его подростком. В соседнем номере двое с впечатляющим упорством сотрясали кровать. Я прибавил звук, чтобы не слышать их возни. Наша стенка разграничивала любовь и войну. Около полуночи я снова заснул. А около двух проснулся с ясной мыслью: зачем ждать до завтра, чтобы сказать дочери все, что у меня на душе? Время не терпит. Нужно действовать как можно скорее.
18
Интенсивность боли: 5,5
Настроение: решительное
19
Навестить Алису я обещал давно-давно и как-то раз записал адрес на бумажке. Много раз его перечитывал, но заехать так и не удосужился. Зато запомнил даже код домофона. И вот теперь катил по ночному городу и радовался тому, что взял и поехал. Я так давно ничего не делал по наитию. Всегда все тщательно планировал. Каждый свой шаг предварительно заносил в ежедневник, включал в расписание. Какое отвратительное слово! Время нельзя расписывать заранее. Время нематериально, а потому неопределенно. Какое счастье – сделать неожиданный вираж. Осточертело быть рассудительным, солидным и до ужаса предсказуемым.
Было почти три часа утра, когда я очутился у них под дверью. Как ни упивался я красотой своего ночного порыва, а все же меня кольнуло сомнение. Я же хочу восстановить мир и покой, так стоит ли пороть горячку? Не зря же говорится: поспешишь – людей насмешишь. Ну да будь что будет, доверюсь своему чутью. Я постучал в дверь. Сперва тихонько, будто боялся их разбудить (где же логика!). Потом чуть громче. Послышались шаги, затем встревоженный голос дочери:
– Что там такое?
– Это папа.
Алиса открыла, кутаясь в розовый халат (впервые в жизни я видел ее в таком виде). Поборов изумление, она спросила:
– Но… что ты здесь делаешь? Что-нибудь случилось?
– Нет-нет, все в порядке.
– Тогда в чем дело?
– Да в общем… ни в чем. Можно войти?
– Входи.
Я оказался в гостиной. Темновато как будто. Ну конечно, свет выключен.
– Пап, если что-то случилось, скажи мне сразу.
– Нет, золотко. Просто я столько раз обещал тебе, что приеду, и так ни разу и не сдержал слова. Вот решил больше не откладывать.
– …
Она не нашла что сказать. Видимо, не могла понять, окончательно я спятил или на меня просто накатило легкое помешательство. В этот момент из спальни появился Мишель. Я увидел его в дальнем конце коридора, в трусах, с растрепанной шевелюрой (какая там трепка… побоище, мировая война). Дочь бросилась к нему и что-то горячо зашептала. Я не все расслышал, но, похоже, она старалась упредить его возмущение. Должно быть, говорила: “Это отец… ему сейчас тяжко… развод… увольнение…” – но полной уверенности у меня не было. Как бы то ни было, вскоре Мишель подошел ко мне и сказал:
– Наконец-то надумали нас проведать. Какой приятный сюрприз. Хотите кофе?
– Эээ… пожалуй, – промямлил я.
Несколько минут спустя мы все трое сидели за кухонным столиком. Он был застелен простой клеенкой; я останавливаюсь на этом, потому что обожаю клеенки. Это напоминает мне детство, бабушку с дедушкой, – словом, клеенка для меня как лазейка в счастливое времечко. Можно влюбиться в какое-то место за один только штрих. Так меня сразу покорила квартира Алисы с Мишелем, стоило просто увидеть на столе клеенку. Никто больше не стелет клеенок. Молодое поколение наверняка и не знает, что это такое. Сам не знаю, почему я так зациклился на этой детали. Подумал даже, как они должны быть счастливы с такой клеенкой. От нее так и веяло прочным счастьем, добрым старым временем, когда все было проще. При виде клеенки хотелось сидеть и слушать транзистор, попивая лимонный сок. Или пить кофе из граненого стакана с цифрами на донышке. Сами хозяева вели себя под стать клеенке; клеенка на столе бывает у людей терпимых, кротких, которые не гонят прочь бесцеремонных ночных гостей. Мишель как ни в чем не бывало готовил кофе, посмотрит кто со стороны – нипочем не подумает, что на дворе глухая ночь.
Город затих. Нормальные отцы семейств мирно спали. Мы не говорили ни слова, просто сидели, слушая гуденье кофемашины. Главное – удачно подобрать время. Я долго собирался с духом, чтобы приехать сюда, и вот мое тело само выбрало эту ночь, чтобы сказать: вперед. Мы по-прежнему молчали. Я посматривал направо-налево, разглядывая детали их обихода – многое прямо-таки брало за душу. Чего стоил один календарик на холодильнике с афоризмом на каждый день. Я прочел сегодняшний: “Шансов нет никаких. Не упусти же момент”. Сказал Артур Шопенгауэр. Это был сборник самых что ни на есть депрессивных высказываний. Вам предлагались афоризмы Чорана и массы других пессимистов[25]. Мне страшно понравилась эта идея, куда более оригинальная, чем подборки набивших оскомину изречений о жизни. Ничто так не вгоняет в тоску, как жизнеутверждающие мысли. Есть свой юмор в том, чтобы получать, что ни утро, по мрачной цитате, живописующей, до чего же все плохо.
Это так трогательно, когда двое впервые съезжаются вместе. Я снова окунулся в наши с Элизой первые месяцы. Через детей мы заново проживаем то, что уже пережили когда-то. И я вздрогнул при мысли, что моя дочь вступает сейчас в ту пору, которая виделась мне одним из самых прекрасных воспоминаний: в пору, когда молодая пара начинает жить своим хозяйством. И вот, пожалуйста, оба сидят улыбаются мне, нимало не раздраженные моим вторжением. Мишель, казалось, совсем не держал на меня зла, хотя я столько раз выказывал ему пренебрежение. От этого мне было еще неудобней. Я так много думал о нашей встрече. Придумывал вопросы, которые ему задам. Избранник моей дочери должен быть безупречен. Я хотел разузнать о его прошлых увлечениях, о его любимых фильмах и книгах (по-моему, вкусы многое говорят о человеке), о его отношениях с семьей. Как классический папаша-зануда. Но потом понял, что это нелепо. Лучше просто помолчать и посидеть всем вместе за столом.
После кофе мы встали, и они показали мне свою квартирку. Мы бродили в потемках, сонно позевывая. Ни дать ни взять семейка сомнамбул. Я не хотел им больше надоедать. На прощание пожал Мишелю руку. А он сказал: “Спасибо, что пришли”. Какая вежливость! Я выдернул его из постели. Завтра на работе он будет еле ноги таскать, и все-таки он меня благодарил. Не знаю, до чего бы мы с ним договорились, но мне всегда казалось, что труднее всего в отношениях с человеком дается не разговор, а молчание. А это уже пройденный этап. Мишель оставил нас с дочерью наедине. Я обнял ее и попросил прощения за то, что вел себя по-свински. Она сделала вид, что не слышит. Уже на лестничной клетке я добавил:
– Ты не против, если я возьму нам с тобой билеты в Нью-Йорк? Хочу сделать твоему братцу сюрприз.
– Отличная мысль. Он будет в восторге.
И снова я очутился в ночи. А выйдя из машины, решил прогуляться по городу. Вставало солнце, а с ним и люди. Сто лет не наблюдал за пробуждением Парижа. Судя по всему, он недурно выспался и был полон бодрости. Я подождал, пока откроют кафе неподалеку от моих “Пирамид”, и устроился на террасе.
Часть четвертая
1
Я жил в гостинице класса “две звезды” – причем вторая явно далась со скрипом, – и будущее мое оставалось смутным. Спина продолжала своенравничать, и я не мог отделаться от мрачных подозрений. Я порывался снова сделать МРТ, предчувствуя, что уж на этот раз врачи точно найдут гложущую меня опухоль. Потом унимался. Перебирал все, чем на данный момент располагал, стараясь быть логичным. Меня навели на мысль, что причиной всему – психологический зажим. Мать сказала (в кои-то веки она изрекла что-то дельное): “ Ты слишком многое носишь в себе. Взял бы обошел всех, с кем у тебя что-то не так, да и уладил все”. Она была права. Наверняка причина моей нынешней боли – множество узлов, так и оставшихся неразвязанными. Конечно, ядром моей жизни были жена, дети, родители, работа. Но может, я упустил из виду множество мелких неурядиц, приключавшихся на протяжении всей моей жизни. Нужно составить перечень всех размолвок, которые у меня когда-либо выходили, всего того, что меня в свое время задело, разочаровало, что оставило неприметный саднящий след. И сосредоточиться в первую очередь на каких-то незначительных вещах. Возможно, загвоздка в сущей безделице.