натопленные вагоны.
-Ну и морозище, - проговорил Белка, стрелок-альбинос, которого
командование навязало мне в адъютанты. Отбежав в сторону, он стал мочиться,
выжигая в сугробе желтую пещеру.
-Белка, хрен не отморозь, - крикнули из толпы, тут же грохнувшей смехом.
-А ты че так за мой хрен беспокоишься, Джон?- Белка, лыбясь, натянул
штаны.
-Довольно ржать,- морщась от гуда в висках, сказал я.- Белка, давай
построение.
-Слушаюсь, конунг. Стро-о-йсь!
Луженая глотка. Лесное эхо многократно повторило приказ. Стрелки
вытянулись в неровный ряд. Двадцать девять человек, двадцать девять
комплектов хаки, двадцать девять АКМ, двадцать девять пар глаз, горящих
предвкушением бойни. Нет, только двадцать восемь горящих пар глаз. Я
остановился напротив Николая, глаза которого просто смотрели на меня, в них
таилась тусклая мольба.
-Два шага вперед.
Николай повиновался.
-Конунг?
-Ты переводишься из продвагона в первый.
-Так точно,- голос Николая едва заметно дрогнул. Он вернулся в строй, в
котором зашумело: «Кастрата – в первый».
Опасаясь, что шум увеличится, я кивнул Белке:
«Раздавай!».
Жестяная коробка заставила отряд на время позабыть обо всем.
Драгоценные пакетики с белоснежным порошком замелькали в заскорузлых
пальцах.
-Слава конунгу!- громыхнуло над лесом.
Я повернулся и побрел к локомотиву, обходя желтые ледники, выросшие за
одну ночевку поезда. Слава конунгу. Чтобы бы вы орали, если б ночью Николай
не нашел в Джунглях Шрама?
-Спасибо, конунг.
За моей спиной - дыхание сбивчивое. Тебе спасибо, Николай.
Я вскочил на ступеньку локомотива.
В кабине машиниста - запах концентрата, тварки, поджаренных при сушке
валенок.
-Олегыч?
-Кого там?- заспанный, недовольный голос. Щелкнув, включился генератор,
под потолком вспыхнула красная спираль лампочки.
Машинист лежал на кровати, втиснутой в узкую щель между двигателем и
печкой. Увидев меня, он откинул в сторону рваную телогрейку, обнажив ноги с
желтыми ступнями и грязными толстыми ногтями.
-Конунг? Чтой-то рано.
-Где там рано, Олегыч, - уже построение прошло.
Охнув, Олегыч сел, суетливо натянул валенки и бросился к печке. Погремев
заслонкой, достал закопченный котелок.
-Олегыч, время!
-Минуту, конунг,- стуча ложкой, отозвался машинист, - на пустой желудок
жизнь не мила. Счас, поем, тронемся.
Я сделал строгое лицо и покинул кабину.
Поезд протяжно взвыл. В форточку под самым потолком ворвался снежный
вихрь.
Печка загудела, выплюнув на пол несколько угольков. Сгорбленная спина
сидящего у печки человека пришла в движение, рука потянулась к щипцам.
Жарковато - я привык к прохладе, но одергивать Николая не хотелось.
Пусть старается.
Я отхлебнул кипятка, надкусил сухарь.
Николай заскрежетал заслонкой.
-Протопил?
-Да, конунг.
-Не угорим?
-Обижаешь, конунг,- лицо Николая порозовело.
Чудн о встретить в Джунглях человека, способного смутиться от пустяка.
-Присядь, - я кивнул на стоящее у стола полено.
-Конунг?
-Садись.
Николай неловко примостился за столом.
-Держи тварки, Николай.
Стрелок отшатнулся от протянутой руки.
-Слушай, - поморщился я. – Ты сам просил перевести тебя из продвагона,
разве нет? Или желаешь обратно к Машеньке?
Николай взял тварку тонкой рукой.
-Спасибо, конунг.
Ну, то-то же.
Что сверкает в головах игроков, которых холод и ожидание терзают на
Поляне сильнее стаи свирепых тварей, когда, завидев в снежном мареве
набыченную голову локомотива, вдруг понимают, что это не спасительный
Последний Поезд, а транспорт стрелков?
Скорее всего, ими просто завладевает страх. Страх за Теплую Птицу.
Ни голод, ни холод, ни ядовитая вода, ни твари не отняли у игроков любви к
Теплой Птице; и страх за то, что отличает живую тварь от камня, заставляет их
метаться по Поляне. Продираться через хищный кустарник в Джунгли – прочь!
Вы-жить!
Олегыч, как и положено, начал сбрасывать скорость заблаговременно, так,
чтобы поезд остановился как можно ближе к Поляне.
Командир зачгруппы Самир, крупный стрелок с клокастой бородой и
блестящими злыми глазами, поприветствовал меня кивком головы.
Я закрыл за собой дверь, связывающую первый вагон с вагоном группы
зачистки. Здесь удушливо воняло портянками (вон, развешены у печки); на стене -
большая перепачканная фотография голой девки, в углу - бак для мочи.
Бойцы - Осама, Богдан, Сергей, Джон - нестройно протянули:
-Слава конунгу.
Никто не удивился моему приходу, совсем не обязательному. Зачгруппа –
стрелки матерые, не нуждающиеся в напутствии конунга.
Самир сел на кровать и принялся зашнуровывать ботинок.
Сергей вертел в руках автомат, Джон подкреплялся тваркой. Богдан,
белобрысый стрелок с оторванным ухом, сжимал и разжимал кулаки.
-Что, Ухо, не терпится диким глотки порвать? - обнажив черные зубы,
спросил Осама.
-Не терпится, - хохотнул Богдан.
-Знаю я, отчего ему не терпится, - вставил Сергей, отрываясь от оружия. –
Надеется, что на Поляне найдется что-нибудь получше этого.
Он кивнул на фотографию голой самки на стене.
-А то тебе не надоело дрочить,- ухмыльнулся Богдан.
Стрелки засмеялись, кто громче, кто тише.
-Заткнитесь.
Самир поднялся. Мощный торс закован в куртку цвета хаки, взгляд из-под
шлема цепок и суров, автомат висит так, что ясно: когда надо, мгновенно
соскользнет с плеча.
-Зачгруппа готова, конунг.
Сейчас я скажу это. Иначе, зачем я пришел сюда?
Самир смотрел на меня. Скрежет колес вызвал неприятный холодок в
деснах.
Если я отдам приказ не убивать диких на Поляне, в отряде начнется
брожение, которое не вытравить кокаином… Убийство для стрелков – тот же
кокаин.
-Поезд стоит, конунг, - сообщил Самир.
-На выход.
Я смотрел, как стрелки выпрыгивают на рыхлый снег, как мечутся в лесу
смутные тени: прочь! Жить!
Когда послышались первые автоматные очереди, я повернулся к двери.
Скоро должен придти с докладом Самир…
2
КОСТЕР
В вагон постучались.
Николай, даром что храпел на соломенном тюфяке в углу, мигом вскочил,
откинул задвижку.
Самир. Лицо красное от мороза, на плечах – снег; дышит тяжело, в глазах –
огоньки непрошедшего возбуждения. Того особого возбуждения, что испытывает
лишь охотник за человеком.
-Конунг, зачистка прошла успешно.
Кто бы сомневался?
-Сколько, Самир?
-Двенадцать диких.
Двенадцать! Многовато...
-Спасибо, Самир, - я отвернулся, давая понять, что доклад окончен.
Но стрелок не торопился покинуть вагон.
-Конунг, бойцы …
-Самир? – я взглянул на стрелка.
-Конунг, бойцы просят...
-Что? – подчиняясь неведомому порыву, я вскочил, глядя в темные, с
желтыми точками глаза. – Что просят бойцы?
Самир отвел взгляд, проговорил:
-Удвоить дозу.
Злость овладела мной.
-Удвоить дозу, ядри твою душу? За что? За то, что ты выполнил свою
работу?
-Но конунг…
-Вон!
Пятясь, Самир покинул вагон. Я опустился на стул. Рука нащупала нож и с
силой вогнала в столешницу.
-Сволочь.
Я тщетно пытался вытащить нож, застрявший в плотной доске. Подняв
глаза, увидел окаменевшее от страха лицо Николая.
-Привыкай жить с конунгом.
Истопник вздрогнул, теребя в руках кусок бересты.
Поглазеть на костер собралось немного бойцов, большинство предпочло
теплые вагоны и горячий концентрат.
Над дюжиной человеческих тел, сложенных в неаккуратную горку -
ущербная луна.
«Трупы во избежание увеличения популяции тварей, надлежит сжигать
вместе с одеждой».
Приказ за номером 18 инструктивного приложения «Конунг» к Уставу Армии
Московской Резервации (УАМР) строго обязателен для исполнения.
-Старуха пыталась на дерево взлезть, - неторопливая речь Богдана,
рассказывающего стрелкам о зачистке, оттеняла мои мысли. – Только тощими
крюками за кору хер удержишься. Я ее пригвоздил к дереву, целую обойму в
спину всадил. А она, прикиньте, лежит на снегу и на меня так смотрит, и шевелит,
б…дь, руками. Сука! Я ей – в башку…
-Осама или кто там, - крикнул я.- Начинайте.
Темная фигура с канистрой направилась к горке.
Выплеснулась жидкость, запахло бензином. Потом кто-то чиркнул спичкой.
Взметнувшееся к небу пламя озарило Поляну, стрелков, поезд. Бойцы
торжествующе завопили.
Огонь плясал на трупах; отчетливо виднелись головы, ноги, руки, туловища,
трещали волосы, плавился снег.
Точно завороженный, я внезапно шагнул вперед, к костру. Из огненного
чрева на меня глядело лицо старухи, оно показалось мне знакомым. Черные от
копоти губы изгибаются и зовут: «Иди ко мне, и мне станет легче, раздели со мной
мою боль». И я сделал еще один шаг.
Сильные руки сжали мои плечи; рывок назад.
Я увидел перед собой перекошенное лицо командира зачгруппы.
-Что ты, ядри твою мать, делаешь, конунг? Поджариться захотел?
В вагоне я прилег на кровать. В груди - пустота. В ноздрях – запах костра.
Меня вырвало.
Мало-помалу боль в голове отступила. Я увидел старательную спину
Николая, вытирающего с пола блевотину.
-Я сам.
-Это моя работа, конунг, – во взгляде Николая любопытство вперемешку с
тревогой: не ожидал, что конунг может проявить слабость?
Преодолевая ломоту в теле, я поднялся.
-Зачем ты, конунг?
-К черту.
Я подошел к сейфу.
Скрипнув, металлическая дверца явила горку белых пакетиков. Я просунул
руку в щель между горкой и крышкой сейфа и выудил зеленую бутылку с
удлиненным горлом, заткнутую огрызком свечи.
Присел к столу.
Я знал, что по крышам вагонов, перебегая с одного на другой, змеятся
снежные вихри, что многие стрелки спят, а те, кто не спит, играют в потрепанные
грязные карты либо дерутся за место у печки. Кто-то грызет тварку, кто-то в
сотый раз перебирает и смазывает АКМ, кто-то дрочит, кто-то скрипит зубами;
кого-то мучает болезнь, кого-то ломка. Мне нет до них дела, даром, что я несу за
отряд ответственность перед Лорд-мэром...
-Николай! Брось тряпку и садись.
Не говоря ни слова, Николай подошел и опустился на полено напротив
меня.
Я наполнил две жестяные кружки зеленкой. Одну протянул Николаю, из
другой, не поднимая головы, отхлебнул.
В носу сразу засвербело, и чтобы не закашляться раньше времени, я
закинул подбородок и вылил в рот пойло. Глаза едва не выпрыгнули из глазниц
прямо на стол; я нащупал дрожащей рукой кусок тварки, и принялся работать
челюстями. Убийственная горечь зеленки сменилось теплотой, разливающейся по
телу, точно река по весне.
-Хорошо, - крякнул я, с удовольствием отметив пустую кружку в руке
Николая, его покрасневшее лицо и заблестевшие глаза. Не давая рассеяться
теплу, я наполнил кружки по новой. Зеленка уже не так жгла горло, в животе и
груди становилось все теплее.
-Вещь, - слегка заикаясь, проговорил Николай, кивнув на опустевшую
бутылку. – Где достал, конунг?
-Украл, - я засмеялся.
Размахнулся и метнул бутылку, метя в приоткрытое окно. Ударившись о
стену, бутылка разбилась, забрызгав пол мелкими зелеными осколками.
-П-подберу, к-конунг, - Николай потянулся к тряпке, но я успел перехватить
его руку.
-Оставь, Коля. И называй меня Артуром.
-Хорошо, Артур.
-Так-то лучше. Ну, рассказывай.
-Что рассказывать, конунг … э, Артур?
- Как тебе у меня? … Хотя нет, п-погоди. Давай, что ли, песню…
Николай неловко улыбнулся.
-Что, не знаешь песен?
-Не знаю, конунг.
-А эту… Что-то бье –о-тся живое и в ка-амне…
-Не знаю.
Николай смутился так, словно петь песни должен каждый стрелок.
-Ну лады, слушай…
Что-то бьется живое и в камне,
Перестаньте его дробить!
Может быть, это чье-то сердце,
И оно умеет любить.
Может быть, непорочная дева,
Здесь, рыдая, упала в жнивье,
От предательства окаменело,
Но не умерло сердце ее.
Я с сожалением перевернул кружку вверх дном, несколько прозрачных
капель упали на стол. Что за дела? С каких пор зеленка стала прозрачной?
Подняв голову, я понял, что это вовсе не зеленка. По впалым, сероватым щекам
Николая бежали слезы, задерживаясь в складках кожи, срываясь с подбородка.
-Ты чего, Николай?
Он пробормотал что-то. Отвернулся.
-Николай?
-Это все твоя песня, конунг, - бесцветным голосом откликнулся истопник и
тут его, как недавно в лесу, над телом Шрама, понесло.
Он говорил, задыхаясь, коверкая слова, говорил сбивчиво, стремясь скорее,
как можно скорее вытеснить из груди ту муку, что терзала его. Я слушал, плохо
соображая поначалу, о чем говорит этот тонкошеий стрелок. Медленно, но верно,
через хмель и толстокожесть, - смысл его слов дошел до меня, заставив
содрогнуться. В отряде, под самым моим носом Машенька пользовался
Николаем, как женщиной.
Метель. В воздухе - удушливый запах горелого мяса; на месте костра - куча
пепла, в центре которой время от времени возникают красноватые язычки.
Поезд притих, из печных труб не сыплются искры, а поднимается ровными
столбиками сизый дымок.
-Что ты задумал, конунг? – голос Николая послышался из-за спины.
-Заткнись.
Этот сопляк уже, похоже, наложил в штаны. Если бы не зеленка, я,
возможно, так и не узнал бы о происходящем в моем отряде. Мне захотелось
повернуться и разбить Николаю нос, но я лишь ускорил шаг.
Продвагон темен и тих, как преисподняя. Я стукнул по дощатой двери
кулаком.
-Кто? – голос Машеньки сонный и злой.
Не отвечая, я постучал снова.
-Я сейчас тебе по башке постучу.
Начальник продвагона появился в дверном проеме, тускло освещенный
огнем печки. Я ударил по заспанной роже кулаком, вложив в удар всю силу, на
которую способен. Машенька спиной упал в вагон, что-то загремело, должно быть,
опрокинулись коробки с пайками. Я вошел, пропустил Николая, закрыл дверь.
-Конунг? - прохрипел Машенька, держась за разбитый рот. Между пальцами
показались темные струйки. Он осоловело таращился, еще не понимая, что
происходит.
Мало-помалу его взгляд очистился, изумление сменила звериная
настороженность.
-Ты ох.ел, конунг?
-Мразь.
Ярость прорвала плотину. Не видя ничего вокруг, я сшиб Машеньку с ног и
принялся избивать, не давая отчета, куда именно попадают носы кованых
ботинок.
-Конунг, прекрати, – крик Николая донесся до меня из-за границы моей
ярости.
Машенька лежал на полу лицом в потолок, в окружении коробок с пайками,
рот его пузырился красным. На черепе кожа рассечена, показалась кость,
спутанные черные волосы запеклись кровью.
-Возьми, - я достал из-за пояса и протянул Николаю нож.
Он отшатнулся.
-Чего же ты, Николай? Прикончи его, ведь он мучил тебя.
-Спрячь нож, конунг, - пробормотал Николай.
-Уверен?
-Спрячь.
Я сунул нож за пояс.
-Тогда пойдем отсюда.
Однако прежде чем мы покинули вагон, Николай задержался над своим
мучителем, плюнул ему в лицо.
-Сволочь, - процедил сквозь зубы.
3
КАСТРАТ
До Твери остался один перегон, и я приказал Олегычу слишком не
усердствовать: питеры могли взорвать мост, либо раскурочить железнодорожное
полотно.
Стрелки, уже предупрежденные, что в Твери нас ждет отнюдь не зачистка,
сидели по вагонам нахохленные, злые, полные нехороших предчувствий. Мои
слова о том, что у каждого есть возможность стать героем, первым москвитом,
схлестнувшимся с питерами, не возымели действия. Самир буркнул в моем
присутствии: «Конунгу известен рецепт нашей смерти». Я предпочел сделать вид,
что ничего не услышал.
Я не мог ни в чем винить бойцов, так как ощущение, что мой поезд идет в
никуда, не покидало меня, и это несмотря на то, что план внезапной блокировки
противника на развалинах города, уничтожения техники, сформировался в моей
голове и нельзя сказать, чтобы он был плохим. Но одно дело, – план, другое – его
воплощение. Уж очень густыми красками описывал Шрам силу питеров. Да, Шрам.
Что же с ним сталось? Неужели его сожрали твари? Удастся ли найти другого
осведомителя?
-Николай, ты помнишь Шрама?
Истопник возился у печки, пытаясь всунуть в узкое отверстие толстое
полено. Мы с ним, даром, что жили в одной теплушке, разговаривали мало, и