– Иди ты! – восхитилась Надя-Кобел. – Это ж были мои любимые духи!
– А я думала, «Тройной одеколон», – пробурчала тихонько Катя Спасская, но так, чтобы обидчивая Надя, храни господь, не услышала.
– Папа мне рассказывал, – продолжала Александра, – что в Энске на ярмарке Броккар устроил в честь начала ХХ века фонтан из «Цветочного» одеколона. Папа сам видел! Народ сбегался на площадь перед ярмаркой с бутылками и банками и черпал одеколон из чаши фонтана, а некоторые и вовсе окунали туда пиджаки.
– Ой, вре-ешь… – протянула Надя-Кобел. – Ну черт с тобой, ври дальше!
Но Александра уже уснула, прижимая к себе дареный флакончик…
Правда что целая история! Но этому мужчине совершенно не нужно знать ее подробности.
– Да, – повторила Александра с вызовом. – Да, хлеб у него отняли и мне вернули. А его крепко вздули в бараке.
– Ты меня что ж, пугаешь? – ощерился посетитель в ухмылке, и Александра увидела, что у него почти все зубы выбиты. Именно выбиты, потому что оставшиеся были крепкими, белыми. Поэтому он и шепелявит.
На днях прибыл новый этап – так называемый «пестрый»: вместе и политические, и уголовные. Видимо, дядька из урок. Раньше, до этой его ухмылки, еще можно было сомневаться, но сейчас…
Опасная ухмылка!
– Да нет, – пожала плечами Александра. – Просто говорю.
Надо быть с ним осторожней. Она ведь одна в санчасти!
– Знаете, если вам хлеб не нравится, – заговорила она примирительно, – может, и не надо меняться? Или приходите завтра, другая пайка будет.
– Испугалась, что ли? – хмыкнул он. – Правильно сделала. Никак вспомнила меня? – Он всмотрелся пытливо: – Нет? Ну и дура… Неудивительно, что тот фраер тебя обдурил с золой, которую за песок выдавал. Тебя обдурить – раз плюнуть. Но я не буду. Я тебе и вправду сахар принес. Вот, смотри!
Он снова вынул из-за пазухи мешочек и жестом фокусника развязал его. Александра уставилась на его руки. Большие, с покрасневшей грубой кожей, обветренные руки.
Перевела взгляд на лицо – морщинистое, поблекшее, в седой щетине.
Какое-то странное облако прошло перед ней. Словно бы воспоминание…
– Да ты вон в мешок смотри! – грубо воскликнул мужчина. – Сахар там?
Александра покачала головой, не сводя глаз с его лица.
– Как это нет? – обиделся мужчина. – Настоящий сахар!
– Боже мой, – тихо сказала Александра. – Это вы?!
Его бледно-голубые глаза вдруг потемнели, набирая яркий синий цвет. Это было все, что от него, от прежнего, осталось: синева глаз. Ну и еще руки, которые Александра почему-то мгновенно узнала, хотя вроде бы никогда на них раньше и не смотрела, когда они брали стакан с чаем, рюмку с водкой или быстро раздавали карты, когда отцу вдруг хотелось перекинуться в «дурака», или перебирали книги в шкафах… Все книги он перечитал запоем, а потом сказал, что они опасны, посоветовал сжечь…
– Ага, – снова ощерился в беззубой улыбке Мурзик. – А я думал, не узнаешь меня… Выходит, не так-то легко тебя обдурить!
* * *Ближе к лету сорок второго года Центр предложил перейти к новому этапу работы с Проводником. Следовало вызвать к нему связного. Прошло почти полгода со времени заброски – в «штабе Вали» появились новые пароли, шифры, данные о снаряжении. Все это и другие сведения, связанные с работой разведшколы, можно было получить от связного.
Теперь осталось решить, как выманить его в Энск.
– Есть два повода, – докладывал Поляков Храмову. – Доставка радиобатарей – и помощь в сборе информации.
В одной из первых радиограмм Проводника сообщалось, что хоть рация Бродяги (таков был позывной четвертого диверсанта, не пожелавшего явиться с повинной и погибшего в перестрелке) и утонула в болоте, но сам он продолжает работать. Проводник передавал, что Бродяга стал при нем разведчиком-«ходоком» и сообщает ему необходимую информацию. Этот ход был сделан в самом начале радиоигры по настоянию Храмова, однако Поляков считал его ошибочным. Почему? Да из элементарной предусмотрительности. Что мешало Моору однажды потребовать, чтобы на связь вышел не Проводник, а Бродяга? И что тогда было делать контрразведчикам? Другого не подставишь – ведь Готлиб с его уникальным нюхом немедленно распознал бы изменение радиопочерка… Они сообщили в Варшаву, что Бродяга сломал правую руку, но играть в эту игру до бесконечности было, конечно, глупо, опасно, тем паче теперь, когда сюда предстояло выманить связного. Поэтому решено было окончательно «похоронить» Бродягу.
В очередной радиограмме Проводник сообщил в «штаб Вали», что Бродяга сбит грузовиком, с управлением которого не справился пьяный шофер, и в тяжелом состоянии доставлен в больницу на «Скорой помощи». Еще через несколько дней в разведцентр ушло сообщение, что Бродяга, не приходя в сознание, умер. Проводник радировал также, что работа его теперь чрезвычайно осложняется, ибо сбор информации потребует много дополнительного времени. К тому же, передавал он, кончаются деньги, износилась одежда и обувь, необходимы средства на жизнь, иначе придется устраиваться на работу. А это может привлечь к нему внимание кадровиков. Теперь всех проверяют через милицию чуть не до седьмого колена! Последуют проверки… Кто знает, что они могут выявить?
Разумеется, возможность провала в таком случае повышалась. И это отлично понимали в «штабе Вали».
Дважды, выходя на связь, Проводник не получал ответа. Прошла неделя. Наконец ему отстучали распоряжение на работу пока не устраиваться. Но о деньгах и слова не было сказано. Сообщение о гибели Бродяги тоже осталось без комментариев.
Это насторожило Полякова. Почему они молчат? Чего ждут?
А что, если у фашистов есть кто-то еще в Энске, кроме Проводника? Какой-то человек, который может следить за Проводником издали? Проверять какие-то его действия и докладывать по начальству? Тогда молчание разведцентра означает лишь то, что проверка информации о смерти Бродяги еще идет?
Это была пугающая догадка. Но коли уж она пришла Полякову в голову, то не давала ему покоя.
Привыкнув к двойной жизни и усвоив самые изощренные правила конспирации, он переносил их и в работу. Повинуясь не приказу Храмова или Центра, но только своей интуиции, Поляков позаботился о том, чтобы в документах больницы номер пять, куда, согласно легенде, попал после аварии и где умер Бродяга, появились соответствующие записи. Теперь каждый, у кого возникло бы такое желание, мог спросить в приемном покое и получить ответ о том, что Степан Мефодьевич Босяков (так звали Бродягу по документам, выданным в разведшколе) в самом деле был такого-то числа доставлен в пятую больницу с тяжелой травмой черепа, отчего он и скончался, не приходя в сознание.
Поляков пытался представить себе возможного «контролера»… Про себя он дал именно такую кличку человеку, которого, очень может быть, и не существовало в действительности, но от мыслей о котором он просто не в силах был избавиться.
У Контролера нет радиосвязи с разведцентром, тут Поляков мог бы ручаться. За все время работы Проводника в Энске не было запеленговано ни одной неизвестной радиоточки. Возможно, этот человек получает приказы и отправляет свои отчеты каким-то другим путем. Элементарно, по почте. В виде совершенно невинных писем, которые остаются таковыми и для цензуры.
Поляков вспомнил рассказ Охтина о том, как в Энске во время империалистической войны 14-го года обезвредили немецких шпионов. Тогда было перехвачено одно из писем подозреваемой особы – ибо на вражескую разведку работала именно женщина. В нее, кстати, был в свое время влюблен юный Шурка Русанов… Письмо выглядело по меньшей мере странно, ибо состояло из выписанных в разном порядке цитат из сонетов Шекспира. Охтин здорово издевался над знаменитым «стихотворным кодом», который выглядел так наивно и нелепо.
Ну что ж, времена изменились. И нравы вместе с ними, как это ни печально! Пожалуй, Контролер не станет писать в своих письмах стихов. Сонеты Шекспира в качестве ключа к шпионскому шифру в Советской России? Такое вообще невозможно вообразить! Шифрованными могут быть самые обыденные, самые незаметные для постороннего человека фразы.
В том-то и состояла опасность – в их обыденности, незаметности…
Поляков размышлял о Контролере, пытался представить его себе. Постепенно он пришел к мысли, что возможности этого агента очень ограничены. Он не слишком-то значительное лицо, ведь, к примеру говоря, не смог выяснить, что знаменитый «военный аэродром», на который было обрушено столько бомбовых ударов, не существует в реальности. Да и к проверке других «секретных сведений», которые передавались Проводником, он не имел отношения. А вот информация о Бродяге… Бытовая информация…
Он может ее собрать? Кто он? Где работает? Контролер – мужчина или женщина?
– Пожалуй, вы перестраховываетесь, Егор Егорович, – сказал Храмов, которому Поляков доложил о своих подозрениях. – Мне кажется, это свойство вашей натуры. Ученый малый, но педант. – И он засмеялся.
– Так точно, – казенным голосом ответил Поляков, вспомнив, как он однажды по свойству своей натуры перестраховался с неким Шуркой Русановым. – Разрешите идти?
– Нет, погодите, – засомневался Храмов. – А вдруг вы все-таки правы? В нашем деле соломку лучше подстилать везде, где только возможно. Однако беспрестанно дуть на воду тоже бессмысленно. Мы должны выяснить, интересовался кто-то Босяковым в пятой больнице или нет. Выяснить как можно скорей. С кем вы там работали, с главврачом? Ну вот пусть он и поговорит с персоналом, не спрашивал ли кто-то…
– Извините, товарищ подполковник, – решительно перебил Поляков. – Мне кажется, нужно пойти другим путем.
– Почему?
– Интерес главврача привлечет к персоне Босякова ненужное внимание. Учитывая, что такого больного там никогда не было… Пойдут лишние разговоры, слухи…
– Понимаю. Что же вы предлагаете сделать?
– Думаю, что Варшава молчит потому, что проверка сведений о Бродяге еще не прошла. Если я прав в своих подозрениях, приказ Контролеру, что он должен проверить сведения о смерти Бродяги, идет кружным путем. Пока до него доберется письмо… Пока он соберется прийти в больницу… Может быть, у нас еще есть время. Но медлить нам тоже не следует. Думаю, в приемном покое пятой больницы должен появиться наш человек. Ведь именно там можно получить сведения о здоровье того или иного больного…
– Вы что, предлагаете кого-то из наших людей отрядить сидеть в приемном покое в ожидании чего-то, что может не произойти? – удивился Храмов. – Все-таки ваш Контролер – фигура скорее мифическая, чем реальная. Вряд ли нас с вами поймет начальство, у которого мы будем просить сотрудника. Слишком много народу сейчас ушло на фронт, у нас большая нехватка людей.
Поляков молчал.
Ему было совершенно понятно, что, если они хотят не только установить сам факт существования Контролера, но и выяснить, кто он, в приемном покое пятой больницы должен появиться агент. Существовал, конечно, другой выход: озадачить поручением самих работниц приемного отделения. Это самый простой путь. И Поляков уже пытался идти по нему. Он присматривался к санитаркам и медсестрам. Выражение лиц трех работавших там женщин не внушало доверия. Не то чтобы они были беспечны, наоборот. В том-то и дело, что наоборот! При любом, самом невинном вопросе они принимали невероятно важный и замкнутый вид и начинали вести себя так, будто сведения о палате, в которой лежит тот или другой человек, о его температуре, о состоянии здоровья, тем паче о фамилии лечащего врача, – государственная тайна. Они обрушивали на посетителя град встречных вопросов, которые сделали бы честь любому особисту. Проще говоря, эти тетки были непроходимо глупы и болезненно подозрительны. Поляков понимал, что такими их сделало время и режим, установленный в государстве. Он не винил их. Но рассчитывать на их помощь в деле с Контролером было невозможно. Они могли погубить все на свете!
А между тем предчувствие опасности не давало ему покоя. Глупейший из аргументов: «Мне так кажется, я так чувствую». Глупейший! Но – единственный в данном случае.
* * *– Знаете, как меня в армию брали? Военком забраковал, а командир полка подозвал к окну и спрашивает: «Кто это во дворе?» – «Свинья», – говорю. «Ну, свинью от человека отличить можешь, значит, годен!» – говорит он. Так и мобилизовали.
– Ну и что?
– Да ничего. Научился не только свинью от человека, но и немца от русского отличать.
– Ха-ха-ха!
Здесь, слава богу, хохочут. Ольга вздыхает с облегчением. В другом углу нижней палубы зло огрызаются:
– Да что такое эта «СВТ» [6] ? Она, сволочь, перестает стрелять, как только на затвор попадает земля или песок, а в окопах иначе как? И на морозе подвижные части «залипают». Очень хорошо, когда ты знай затвор передергиваешь, а толку нет, а перед тобой фашист с автоматом. Уж потом, когда «ППШ» стали выдавать, мы себя людьми почувствовали…
– Ладно, ладно, хорошая винтовка – «СВТ», просто за ней ухаживать надо. Смазывать как следует, чистить, что летом, что зимой…
– Зимой! А у нас морозостойкие смазки есть? Есть, я тебя спрашиваю?
– Нет.
– Ну вот и молчи, понял?
– Да сам молчи!
Ольга проходит мимо спорщиков. Пусть хоть дерутся, только бы не унывали, не думали о том, что река заминирована, а над головой могут в любое мгновение появиться «мессеры». Вот там, напротив, как раз и идут опасные разговоры…
– Эх, как вчера по причалу вдарили, а? Главное дело, только мы отошли от пристани, а они – ба-бах! Я уж думал, нам в корму угодят. Меня как раз заносили на палубу, я успел обернуться – мама дорогая, столб огня… А потом смотрю, по реке плывут арбузы вперемешку с трупами… Один еще живой был, только ранен, ему конец кинули, вытащили. Повезло! Ох как повезло!
– Повезло, что плавать умел. А вот я плавать не умею…
– А куда тебе плыть, за тебя вон пароход плывет – «Александр Бородин». Ты знай лежи.
– Ничего себе, лежи! А разбомбят нас? А потопят? Спасаться как будем? Шлюпок тут нету небось. И спасательных кругов я тоже что-то не видел.
– Да плюнь, обойдется!
– Плюнь, плюнь… да я хоть все углы тут обплюю, толку чуть. Ты ж меня спасать не будешь, когда плыть придется.
– Плыть, плыть… Не горюй, найдутся люди добрые, спасут!
– Кому я нужен? Бросят меня, бросят как пить дать! Прямо тут, на палубе.
– Не дрейфь, прорвемся!
– Кто прорвется, а кто и нет. Лучше б меня там, в Сталинграде, убило, хоть быстро. Вжик – и нету сержанта Семченко. А тут вода… пока еще потонешь, так намаешься… Я воды до смерти боюсь. До смертиночки!
Ольга покачала головой. От сержанта она слышала это уже раз десять, не меньше, хотя на пароходе он находился всего сутки. Ладно его страх перед водой – он понятен, но подленькая уверенность в том, что его бросят, бросят на произвол судьбы, – вот что злило до невозможности. Как они вчера намаялись, спеша перетащить на борт всех раненых до того, как начнется налет! Сделали настил из досок – кто мог, полз сам, девушки помогали. На каждую приходилось по тридцать-сорок человек! Всех унесли, проверили, нет ли потерявших сознание, которые могли остаться незамеченными. Капитан нервничал, торопил – по радио передали сообщение о налете. Только отошли от причала – на его месте возник огненный гриб… Потом навалился «мессер». Пролетел, так снизившись, что едва не коснулся палубы. Не мог ведь летчик не видеть знаков Красного Креста, гарантирующих неприкосновенность! И все же открыл огонь.
Был убит матрос, и ранило одну из медсестер. Но тут же появились наши истребители, которые отогнали «мессера» и некоторое время провожали «Александра Бородина», ободряюще покачивая над ним крыльями. Только тогда смогли разогнуться сестры и санитарки, которые пытались прикрыть собой раненых, остававшихся на верхней палубе. Понимали, что это бессмысленно, но не уходили в укрытие.
А этот… Бросят его, видите ли! Ну ладно бы, думал что хочет, думать никому не запретишь, но его трусливая уверенность в неизбежности собственной гибели, высказанная вслух, отравляла остальных.
Люди и так натерпелись сверх меры. Им нужен покой. Хотя бы иллюзия покоя!
Ольга сбегала в свою каюту, схватила большую брезентовую сумку, которая занимала слишком много места и причиняла массу неудобств. Ну вот, наконец-то настало время от нее избавиться! Правда, тете Любе было дано слово не делать этого никогда, ни при каких обстоятельствах, но сейчас именно те обстоятельства, когда сам бог велел нарушить слово.
Привычно лавируя в узких переходах, Ольга выбралась на палубу и подошла к сержанту. Тот лежал с встревоженным, обиженным выражением лица. Рот его был чуть приоткрыт, словно вот-вот собирался завести привычное: «Меня бросят, бросят, бросят…»
– Знаете что? – сказала Ольга негромко, подсаживаясь к нему. – Вы не бойтесь. У меня есть пробковый пояс – знаете, спасательный. Он, правда, старинный, но на воде держит хорошо. Я его вам отдаю. Вот он. С ним, что бы ни случилось, вы не утонете. Но, честное слово, вас никто не бросил бы, с поясом или без пояса! Даю его вам просто ради вашего спокойствия. Если хотите, мы его прямо сейчас на вас и наденем.
Сержант смотрел на нее остановившимся, каким-то оловянным взглядом. Похоже было, он не вполне понимает то, что говорит Ольга. Может быть, оттого, что она обращалась к нему на «вы»? Очень многие, услышав такое, терялись. Смотрели подозрительно. Им казалось, санитарка насмехается над ними. Издевается. А она просто не могла иначе, хотя и раньше, в госпитале, грубоватый начмед Ионов, да и теперь, интеллигентнейший главврач Серафима Серафимовна не раз с досадой говорили: проще, проще надо обходиться с людьми, задушевнее…