– Он говорит, там деревья низко нависают, прикроют нас, – пояснила Ольга.
– Деревья? – недоверчиво повторила Серафима Серафимовна. – Яблоня, матушка, спрячь меня? Помнишь, как в сказке «Гуси-лебеди»? Девочка яблоню просит: укрой, мол, меня, а то гуси-лебеди нагонят, братца отнимут. А та говорит: «Съешь моего лесного яблочка, тогда спрячу!» Вот же пакостница яблоня была, а? Меня ее слова всегда, всю жизнь возмущали. Человек о помощи ее просит, а она вредничает, условия ставит.
Оля смотрела на майора Метелицу во все глаза.
– Чего вытаращилась? – усмехнулась та. – Что ж, ты думаешь, я только «Медицинский журнал» читаю, где способы давать наркоз описаны? У меня дочка, между прочим, есть, ей только семь лет. Вот я и читаю ей сказки… когда дома бываю… Жаль, что редко. Ну ладно, что-то я отвлеклась. К берегу, под деревья… Да чтобы наше плавучее корыто прикрыть, нужны целые джунгли. Рано или поздно попадется фашист с метким глазом и продырявит нам корму. Вот тут-то наши топливные баки и загорятся. А все же капитан прав: дальше по Волге идти нельзя, значит, будем причаливать. Но ждать смерти на пароходе не останемся. Нужно готовиться к эвакуации.
– Что? – встревоженно спросил кто-то из раненых, лежащих прямо на полу, у ног майора.
Серафима Серафимовна посмотрела вниз и осторожно переступила:
– Попросту говоря, на берег вас, ребята, будем переносить.
«Первый после бога», узнав о решении Метелицы, только тихонько выругался, но спорить не стал. Да что проку? И ему было ясно, что начальник госпиталя права.
Серафима Серафимовна встала рядом с ним на капитанский мостик и руководила выгрузкой.
Ольга думала, это будет длиться вечно. Она знала, что на СТС находится примерно пятьсот раненых, но сейчас казалось, что их вообще бессчетное количество. Кто-то из бойцов мог идти сам, кого-то приходилось поддерживать, но в основном носилки, носилки… Сколько – тридцать, сорок, пятьдесят носилок пришлось на каждую сестру? Ольга потеряла счет времени и едва передвигала ноги. Людей укладывали на срубленные ветки (Ольга с тоской вспомнила лапник, на котором спала в Кузнечной пристани) и возвращались за новыми. А самолеты налетали снова и снова. На «Александре Бородине» было убито несколько матросов. Наконец-то пришла милосердная ночь, и темнота скрыла израненный пароход и до полусмерти уставших людей.
Теперь и Серафима Серафимовна тоже сошла на берег и позволила девушкам прилечь до утра.
– Вот если бы завтра были тучи! – пробормотала Ольга, падая где стояла.
– Но только не дождь, нам же нечем их укрыть, – отозвалась медсестра Аля Самарина, которая прикорнула рядом. – Тяжелые, низкие тучи без дождя – вот что нам нужно.
– Хорошо, – согласилась Ольга, еле шевеля губами от усталости. – Но потом, когда мы закончим погрузку всех на пароход, пусть начинается дождь. И не прекращается до самого до Сара…
Она умолкла.
– Что? – сонно пробормотала Аля. – Что ты говоришь, Олечка?
Но та молчала – уснула на полуслове!
В эту ночь впервые за долгое, очень долгое время приснилась ей мама. Но не такая, какой она была накануне ареста и какой запомнила ее Оля, а совсем молоденькой – даже младше своей двадцатипятилетней дочери. Сашеньке Русановой в Олином сне было лет семнадцать, не больше. В бледно-зеленом платье с глубоким декольте – том самом, о котором рассказывала тетя Люба, – она шла впереди Ольги по какому-то заснеженному полю, которое никак было не перейти, но она шла да шла, приподнимая легкий подол платья, а Ольга тащилась следом, ставя ноги в ее старательно протоптанные, маленькие следы. Потом мама исчезла, и впереди перед Ольгой уже не было человека, который прокладывал бы ей путь, она не видела конца этого пути, однако точно знала, что рано или поздно выберется, выберется из этой стужи, из этой беспросветной снежной дали, из этой метели, которая бьет в лицо.
Ольга проснулась и поняла, что щеки у нее мокрые – конечно, не от растаявшего снега, а от слез. Руки и ноги замерзли – опять же, от вполне реальных причин, ведь август на подходе, ночами стало холодать. А ей всегда снились кошмары, когда мерзли ноги.
Утро встало – солнечное, сияющее, а небо было безоблачным до такой степени, что на него все смотрели с отвращением.
– Нет, бога все же нет, – грустно сообщила Аля Самарина. – Уж как мы молились…
– Спали мы, а не молились, – ответила Ольга, спускаясь к реке и пригоршней зачерпывая воду, чтобы умыться. Она чувствовала себя ужасно грязной, потной, неприятной. Искупаться бы…
Было, конечно, не до купания.
На пароходе уже развели огонь на камбузе, варили пшенную кашу. Самые мрачные пророчества не сбылись – СТС остался на плаву, но и сам выглядел тяжелораненым, с трудом вышедшим из боя. Он очень мало напоминал тот пароход, на который когда-то (всего лишь месяц назад, а чудилось – несколько лет назад!) взошла у пятого причала энской пристани Ольга. Раньше грязно-белый, он был перекрашен в защитно-серый цвет после одной очень жестокой бомбежки у сталинградской пристани. Еще вчера, когда причалили к берегу, команда замаскировала корму сломанными ветками, так что теперь он казался небольшим полуостровом. С самолета вряд ли подумаешь, что это пароход. Эх, если бы можно было никуда не трогаться от берега! Но раненых нужно доставить в госпиталь, многим нужна срочная операция. И поэтому немедленно началась погрузка людей обратно.
– Шьем да порем, – угрюмо пробормотал кто-то из сестер. – Порем да шьем.
– Не ворчите, девчонки, – одернула оказавшаяся рядом Серафима Серафимовна. – Война, куда денешься!
– Война… – эхом отозвался с носилок тот самый сержант, которому Ольга вчера принесла пояс. Самое смешное, что пояс и сейчас был на нем!
– Да сними ты его, горе мое! – вздохнула она, берясь за ручки носилок и с натугой распрямляясь.
– Ничего, я уж сроднился с ним не хуже, чем с нательной рубахой, – усмехнулся сержант, и у Ольги от благодарности за то, что здесь кто-то еще может улыбаться, слезы обожгли глаза. Она устала, но что это по сравнению с болью, которую терпят раненые. Ой, скорей бы доплыть… Ведь до Саратова не так уж далеко!
Ей до смерти не хотелось возвращаться на пароход. Если бы можно было добраться посуху!
Можно, конечно. Но только теоретически. Где взять столько транспорта для перевозки пятисот, если не больше, раненых? Целый поезд нужен, а тут железных дорог нет. В лучшем случае остановится попутный грузовик, но это же капля в море. Да еще добраться до дороги надо… Опять же, на суше не безопасней, чем на воде. Точно так же могут налететь бомбардировщики или истребители, одна только есть разница: на суше можно в случае чего разбежаться в стороны, а с корабля не больно-то побежишь. Накроет – так всех вместе… И никто не выберется!
А может быть, повезет и налетов больше не будет?
Налетов не было, но им не повезло.
* * *Варшава по-прежнему молчала насчет связного. В приемном покое пятой больницы Поляков пристроил на временную работу свою соседку тетю Пашу. Она отлично знала, где работает ее сосед, майор Поляков, трепетала перед ним – и при этом любила его, как родного сына. Вдобавок была она неболтлива, наблюдательна и довольно сообразительна. План действий на случай появления Контролера был разработан подробнейшим образом. Но дни шли за днями, Контролер не появлялся, и Храмов все чаще говорил, что с трудоустройством тети Паши они, так сказать, погорячились. Тогда Поляков решил разыграть карту с радиобатареями. При высадке у Проводника был всего один комплект питания.
– Почему, интересно, не позаботились о запасных? – спросил Поляков.
– В разведшколе предполагали, что в таком большом городе, как Энск, будет нетрудно пополнить запас, – пояснил Проводник.
– Да ну? – усмехнулся Поляков. – Представьте себе, это практически невозможно. Тем паче батареи питания для рации. Для карманного фонарика и то добываем с трудом, – он безнадежно махнул рукой. – Попробуйте спросить в магазинах – вас, штатского, тут же возьмут на заметку. – Он внимательно посмотрел на Проводника. – Так что, Михаил Климович, к большому огорчению ваших бывших хозяев, связь придется прекратить.
– Как это? – встревоженно воскликнул Проводник. – Как же прекратить, если все так хорошо идет? Неужели нельзя достать батареи? Да я и на прежних еще могу работать. Если достать аккумулятор, можно подзарядить, я… – Он так откровенно огорчился, что Поляков одобрительно потер руки:
– Если даже вы так расстроились, можно представить, как схватится за голову господин Моор. Предположим, им жаль доставить вам деньги – мол, как-нибудь проживете! – но они-то без вашей информации точно не проживут. Вот на это и будем давить. Сообщите категорично, что батареи на исходе, раздобыть их негде и, если в ближайшее время хозяева не найдут способа передать вам питание, сеансы радиосвязи придется прекратить. И пусть знают наших!
– Так точно! – воскликнул Проводник, и Поляков увидел, что тот искренне рад.
Однако, подумав, он рассудил, что на герра Моора нужно воздействовать чем-то покрепче слов, что одного только сообщения будет недостаточно. Поэтому в электроцепь рации, на которой работал Проводник, во время передачи стали подключать реостат. Дополнительное сопротивление уменьшало силу тока в цепи, а значит, ухудшало слышимость.
«Повторите, повторите, – все чаще стал просить радист разведшколы, – плохо вас слышу, не понял, не понял…»
На приеме-то реостат, конечно, выключался, сам Проводник все слышал отчетливо, но «для близиру» и он то и дело просил повторить распоряжение, а однажды из-за «плохой слышимости» даже прекратил передачу.
И вот в середине августа Проводник после очередного радиосеанса радостно сообщил, что варшавский радиоцентр информировал о предстоящем вылете связника с деньгами и питанием для рации. Правда, даже приблизительно день назван не был. То есть связной мог появиться и завтра, и через две недели.
– И кто называет немцев пунктуальными, какой дурак? – проворчал Поляков, услышав новость.
Ну что ж, предстояло снова ждать у моря погоды. Неприятный сюрприз!
Однако это был не единственный сюрприз дня. Спустя буквально два часа после возвращения Полякова от Проводника в управление позвонила тетя Паша и сообщила, что в приемный покой больницы приходил человек и интересовался состоянием здоровья Степана Мефодьевича Босякова.
Бродяги!
– Где он? – быстро спросил Поляков. – Он не может вас слышать?
– Нет, не переживай, Егор Егорович, – откликнулась тетя Паша. – Конечно, не может, он уже небось эвона где!
– То есть как? – помертвел Поляков. – Он уже ушел?!
– А как же, – солидно проговорила тетя Паша. – Минут двадцать как.
– Что?! А почему вы так поздно позвонили? Мы же договаривались, что сразу, как он появится…
– Дак ведь телефон занят был, – объяснила тетя Паша с несколько обиженным выражением. – Откель же мне было звонить?
– Ч-черт, черт, черт! – простонал Поляков. – Упустили! Все, упустили! Ч-черт!!!
– Не поминай врага рода человеческого всуе, – наставительно проговорила тетя Паша. – Ясно тебе, Егор Егорович? И никого мы не упустили.
– Вы же сказали, что он ушел!
– Да и что ж такого? Далеко не уйдет! Я его, милого, как облупленного знаю. Это ж Коноплев, Василий Васильевич Коноплев приходил!
– А кто такой Василий Васильевич Коноплев? – насторожился Поляков. – Вроде знакомая фамилия…
– Ну уж не знаю, знакомая тебе его фамилия или незнакомая, одно скажу: начальник телефонной станции Автозавода, вот кто такой Коноплев.
– Района Автозаводского? Или самого завода? – уточнил Поляков. – А откуда вы его знаете?
– Завода, завода. И как же мне его не знать, когда мой муж у него до тех пор работал, пока его на городскую линию монтером не взяли? – воскликнула тетя Паша. – Да я небось на демонстрациях первомайских и в честь 7 ноября этого Коноплева сто раз видела. Ну а если не сто, то раз пять – уж точно!
– Тьфу ты, – вздохнул с облегчением Поляков. – Отлегло… А вы не перепутали, тетя Паша?
– Что я тебе, дура беспамятная! – снова обиделась соседка. – У меня память на лица знаешь какая? Раз человека увижу – и на всю жизнь как отпечатался.
– Ну, извините! Простите, дорогая тетя Паша! – засмеялся Поляков, еще не вполне веря в удачу. – А этот Коноплев не мог вас узнать?
– И-и, милый! – насмешливо протянула тетя Паша. – Куды! Кто они – и кто мы! Небось он бы даже моего Лариона Иваныча, покойного, не узнал бы, встреться с ним, а уж меня – тем более. Вдобавок в халате да косынке белой. Замаскировалась я тут в больничке – что тебе разведчик в тылу врага! Не тревожься, соблюли мы секретность как надо. Наилучшим образом. Я ему все обсказала насчет Босякова, как ты велел, а он только головой покрутил: какая, дескать, беда, умер старинный приятель, царство небесное!
– Что, так и сказал – царство, мол, небесное? – недоверчиво переспросил Поляков.
– Ну, он сказал – земля пухом, – после минутного раздумья уточнила тетя Паша. – А ты и зануда, Егор Егорович!
Поляков положил трубку и быстро закурил. Только чудом все не сорвалось. Только чудом!
Значит, начальник телефонного узла Автозавода Василий Васильевич Коноплев и есть Контролер. Никаких сомнений! Поскольку Степан Босяков – фигура насквозь вымышленная, «рожденная» не раньше октября прошлого года, он не мог быть «старинным приятелем» кому бы то ни было, и знать о нем мог только человек, проинструктированный «штабом Вали». Интересно… Очень интересно, каким же образом начальник телефонного узла Автозавода мог ввязаться в шпионские игры? Когда? И как умудрялся так хорошо маскироваться, что об этих играх не просочилось никаких сведений, даже намека на них не проникло во всеслышащий НКВД?
Если сейчас копнуть в архивах дело Коноплева, подумал Поляков, небось выяснится, что и дела-то никакого в помине нет. И не слышал о нем раньше никто, и ни в чем не подозревал. И окажется он чист аки стеклышко!
Тут он вспомнил про тетрадки, оставленные ему дядей Гришей. Вернее, бывшим агентом сыскного отделения Григорием Охтиным. Профессионалом своего дела, который не пропускал ни единой мелочи.
Охтин, который видел целью для себя и молодого Георгия Смольникова не только откровенный террор, но и дискредитацию советских выдвиженцев (и планы эти во многом были воплощены в жизнь, вспомнить тех же Верина и Русанова!), собирал собственные досье на всех, кто мог оказаться в числе их будущих жертв. Он ведь работал на Автозаводе чуть не с первых дней начала строительства – с тех пор, как туда понаехал со всей области и Поволжья самый разномастный народ, поселился в осклизлых землянках и начал и за страх, и за совесть возводить пресловутый «гигант первых пятилеток». Дядя Гриша спал и ел рядом с этими людьми, говорил их языком, болел их болезнями, знал их беды, наблюдал, как развивалась их жизнь. Многие из тех, кто приходил на строительство в рваных сапогах и гнилых онучах, вырастали в десятники, бригадиры, мастера, а порой, поднатужившись и выучившись, выходили и в ИТР. Случалось, делали и партийную карьеру. По ступенькам служебной и социальной лестницы они поднимались «под приглядом» Охтина. Он знал о них все: кто что скрыл из своей былой жизни, кто подтасовал факты, кто на кого донес, чтобы выдвинуться, кто о чем беспардонно солгал. Было много на стройке и тех, кто когда-то бежал из родных сел, спасаясь от раскулачивания, вернуться туда не мог, а жить на что-то нужно было, не все ж в медвежьих углах отсиживаться… Охтин не презирал этих людей – он жалел их, многих даже уважал и наказывал Георгию хорошо думать, прежде чем пустить в ход ту или иную информацию. Люди делились для него на тех, с кем можно было ужиться – и кого следовало уничтожить.
Некоторые материалы, собранные Охтиным, могли разрушить судьбы людей, в которых ни он сам, ни Смольников не видели врагов. Власть, конечно, усмотрела бы врагов в ком угодно, однако, с их точки зрения, все обстояло иначе. Ну, скрыл человек, что отец его был купцом первой гильдии, ну, принял фамилию жены, чтобы спрятать концы в воду и элементарно выжить, не мешая выживать и другим, – что ж тут преступного? Охтин говорил Георгию, что их долг таким людям помогать, хранить их тайны, а не гнобить их. А вот те, кто пытался пробраться в «социалистический рай» по головам и трупам, забыв или скрыв свое происхождение ради карьеры, те, кто явно отрекался от своей родословной, презирал и предавал своих предков, – те не заслуживали снисхождения у Охтина. На таких он спокойно писал доносы, а в свершившейся расправе видел не дело рук человеческих, а произволение небес. Таким образом он добился довольно многого. Что и говорить, советское судопроизводство было ему отличным помощником, ибо оно, как ни корячилось, делая хорошую мину при плохой игре, все же вполне следовало неумирающему завету первого чекиста Дзержинского, рожденному еще в первые постреволюционные «года глухие»: «Для расстрела нам не нужно ни доказательств, ни допросов, ни подозрений. Мы находим нужным и расстреливаем, вот и все!»
Многие записи из тетрадок, которые вел Охтин, пригодились Смольникову в октябре 41-го, когда он задним числом «оформлял» покойного Григория Алексеевича Москвина своим секретным сотрудником. С лейтенантом Дудаком, который застрелил «агента Охотника» (так назвал Поляков Охтина, не удержавшись от искушения бросить высокомерный лингвистический вызов тем, против кого дядя Гриша в меру сил своих всю жизнь воевал), вступившегося за Ольгу Аксакову, не удалось расправиться так, как мечтал Поляков. Его просто-напросто перевели из управления на работу в область. Вся штука в том, что особую ценность агента Охотника доказать не удалось. Ведь Поляков мог обнародовать в качестве донесений только самые невинные материалы, собранные Москвиным – Охотником. Иначе мог возникнуть вопрос: а почему вы, товарищ Поляков, доселе держали их под спудом, не давали им ходу?