В том, что существование Контролера шефы разведшколы держали в секрете от Проводника, ничего удивительного не было. Чем меньше общаются между собой агенты, тем меньше вероятность их провала. Однако и Пантюхин, похоже, не пользуется у своих хозяев большим доверием, если его сообщение понадобилось проверять. Или у него не было оперативной связи с Центром?
Ничего, рано или поздно ответ на все вопросы будет получен. А что происходит сейчас? Связной, видимо, решил дождаться Пантюхина около его дома, чтобы не мелькать больше в райсовете. Встречи их нельзя допустить!
* * *Ольга очнулась оттого, что ее кто-то мягко, но в то же время чувствительно пошлепывал по щекам.
– Очнись, ну, очнись! – назойливо бился в уши женский голос.
Ольга слабо мотнула головой, пытаясь увернуться от пощечин, и открыла глаза. Над ней наклонялось сухое, с острыми чертами и холодными серыми глазами женское лицо. Голова женщины была плотно забинтована, как у Али Самариной… Ах нет, Ольге показалось! Голова была не забинтована, а повязана белым платком (ни одной прядки не выбивалось наружу) и странно покачивалась. Не сразу Ольга сообразила, что качается она потому, что женщина сидит на телеге, а телега движется по неровной дороге. Но, значит, и она, Ольга, тоже лежит в телеге?
– Куда мы едем? – кое-как разлепила она губы.
– Ага, – хрипловато, с характерным южным выговором произнесла женщина. – Очнулась, слава те, господи! А я уж думала, ты в Спящую красавицу превратилась.
Ольга растерянно моргнула, глядя на нее, но ничего не сказала. Чуть повернула голову и обнаружила, что лежит на соломе в глубокой странной телеге. Таких телег она никогда не видела.
Потрогала щелястый борт.
– Что дивишься? – усмехнулась женщина. – У вас в Энске таких телег нету, верно? Арба это. Арба называется.
Ольга опять моргнула растерянно.
«Что такое происходит? – думала она, ничего не понимая. – Где я? Кто она такая? И… где все?!»
Она резко приподнялась – и чуть снова не лишилась сознания от внезапно нахлынувшего головокружения.
– Тихо, тихо лежи! – прикрикнула женщина. – Голова отвалится, когда будешь так дергаться.
Ольга словно сквозь пелену видела, что рядом с телегой, вернее, с арбой, в которой лежала она, движутся и другие, точно такие же. Ими управляют женщины в таких же белых, плотно охватывающих головы платках. Все одеты в какие-то плохонькие платьишки, однако платки – белоснежные, сияющие. Некоторыми арбами правят мальчишки лет самое большее шестнадцати. А в повозках лежат люди. Все перевязанные, оборванные, в мокрой одежде или вовсе полуодетые. И караван этот растянулся далеко-далеко.
– Спасли! Вы их спасли! – чуть не зарыдала Ольга. – Вы нас всех спасли.
– Ах ты, господи мой боже, – сказала женщина, и губы ее скорбно поджались. – Кабы так! Нет, моя девочка. Далеко не всех.
Из шестисот человек раненых, медперсонала и команды, находившихся в тот июльский день на «Александре Бородине», спаслось едва ли полторы сотни. Да и то многие из них добрались до берега лишь потому, что жители ближнего села, называемого Мазуровка, узнали о том, что фашистские минометы расстреливают беззащитное санитарное судно, и, кто бегом, кто на арбах, ринулись спасать людей.
Метров за двадцать до берега начиналась безопасная зона, долететь до которой снаряды уже не могли. Женщины, дети вбегали в Волгу по пояс, по плечи и баграми подтаскивали к берегу измученных людей. Все были одинаково обессилены – и раненые, и сестры, и матросы, и врачи. Случалось так, что с невероятными усилиями, захлебываясь, ныряя с головой, тащили с глубины на мелководье какую-нибудь дверь с вцепившимся в нее раненым, а на берегу оказывалось, что он мертв, что всех его жизненных сил только и хватило – удерживаться за ту несчастную дверь, а на саму жизнь их уже не осталось.
Мертвых торопливо, опасаясь нового налета или обстрела, погребли в общей могиле, которую вырыли на песчаном берегу и кое-как засыпали, а живых повезли в Мазуровку, где немедля разобрали по домам. Олю взяла к себе та женщина, которая ее везла. Потом она вернулась на центральную площадь, где стояли все арбы со спасенными людьми, и привезла еще двоих раненых. Так она сообщила Оле. Мужчин хозяйка поместила отдельно от нее, в другой комнате. Ольга, которая не могла ни рукой, ни ногой шевельнуть, так болело все ее тело, хотя ни одной раны на ней не было, лежала, словно княжна какая-нибудь, вымытая, ухоженная, переодетая в чистейшую льняную сорочку, на постели, застеленной совершенно городскими простынями. Ей случалось бывать в южных деревеньках во время редких остановок «Александра Бородина», но ничего подобного той чистоте и аккуратности, которая царила в этой избе… нет, в хате, именно так назывались дома в южных краях, – она не видела. Пол – не глинобитный, а деревянный – выскоблен до белизны, по углам развешаны букеты высохшей бледно-сиреневой лаванды, отчего в хатке царит сладковатый аромат.
Вообще хозяйка – звали ее Варвара Савельевна – сказала, что она не здешняя. Муж ее был из этих мест, привез сюда после свадьбы. Так они и прожили в Мазуровке последние двадцать лет. Немного счастья видели, а горя – куда больше.
– Как все люди, так и мы, – угрюмо сказала Варвара Савельевна. – Разве ж ты видела где-нибудь счастливых русских людей? Таких небось и нет. Читала у Некрасова поэму «Кому на Руси жить хорошо?»? Ах, в школе проходили! Ну, тогда помнишь, что никому из крестьян хорошо не было. Вас, конечно, в школе учили, что такое только при проклятом царском режиме было? Так вот, вранье. Никогда в России не было простому человеку хорошо. То баре его мучили, то продотряды, то какие-нибудь уполномоченные. Дармоедов и грабителей по нашу душу всегда хватало. Знаешь, как в кино «Чапаев»? «Белые пришли – грабят, красные пришли – тоже, понимаешь…» – И Варвара Савельевна усмехнулась своими твердыми сухими губами.
Она была странная какая-то со своими слишком рискованными, опасными речами… Обычно – это было всем известно! – такие разговоры заводили провокаторы, чтобы потом писать на людей доносы. Но какие уж провокаторы и доносчики здесь, в таком дальнем краю? К тому же ждать провокаций от человека, спасшего тебе жизнь, как-то совестно. И не походила Варвара Савельевна на записную провокаторшу. Ничего в ней не было хитрого, но в то же время она была непроста, ох непроста… Загадка в ней была, в каждом ее взгляде, в каждом слове. Она просила, чтобы Ольга называла ее тетей Варей, а у той почему-то язык не поворачивался. Варвара Савельевна не обижалась, но многозначительно покачивала головой и снова усмехалась. Ольге все время казалось, будто Варвара Савельевна что-то про нее знает, что-то особенное – такое, чего сама она о себе не может знать по каким-то таинственным причинам. Знает, но не говорит.
Однако не это было самым странным. Крестьянка вроде, а стихи Некрасова знает. А как она сказала: «Думала, ты в Спящую красавицу превратилась». Ну ладно, Некрасова и в самом деле в школе проходят. Но откуда в южном сельце можно узнать про Спящую красавицу? И как ухитрилась Варвара Савельевна догадаться, что Ольга – из Энска?
Можно было не ломать голову над вопросами, а взять да спросить напрямую, но у Ольги язык не поворачивался лезть с такими глупостями к женщине, которая от рассвета до заката то по дому крутилась, то в огороде возилась, то, подхватив на плечо тяпку и повязав косынку так, чтобы закрывала пол-лица от жгучего солнца, бежала на колхозные поля. И еще ведь успевала ухаживать за Ольгой и ранеными!
Беда – один из них вскоре умер. Варвара Савельевна привела заместителя начальника госпиталя, Светлану Федоровну Стахееву, разместившуюся в соседней хате и носившую на перевязи раненую руку, и показала ей своего несчастного подопечного, а заодно и второго, оставшегося в живых. Звали его Петр Славин, и он очень беспокоился о своих документах, надеялся, что Светлана Федоровна скажет, где его солдатская книжка. А что она могла сказать? Ничего, кроме того, что все документы, и не только его, сгорели вместе с каютой майора Метелицы. В каюту при обстреле попал снаряд, а тушить огонь было некогда. Невозможно было этим заниматься, когда и так все вокруг пылало и пули свистели со всех сторон.
– Значит, моя санитарная книжка тоже сгорела, – с тоской проговорила Ольга, когда Светлана Федоровна зашла к ней и рассказала о разговоре с раненым. – Значит, я теперь тоже без документов.
– Все мы без документов, – невесело кивнула Светлана Федоровна. – Все как один, кто с нашего СТС спасся. Да ничего, не горюй. Вместе будем восстанавливать наши бумаги.
Ольга отвела глаза. Какой кошмар ей предстоит… Опять идти в военкомат, возиться с характеристиками, хлопотать… Опять заполнять анкеты и отвечать на вопросы об отце и маме. И писать: «Александра Константиновна Аксакова находится в заключении, осуждена по 58-й статье…»
– Скажи спасибо, что жива, дурочка, – сердито пробормотала Варвара Савельевна, глядя на ее унылое лицо. – Вот была бы радость твоей маме, кабы ей бумаги твои пришли вместо тебя, а тебя взяла бы та же волжская волна, что других приняла… Или еще раньше снарядом бы тебя в клочья разорвало… Небось похлопочешь о документах, велика ли беда! Зато мамочка твоя тебя расцелует накрепко.
И тут же, увидев, как у Ольги задрожало лицо, насторожилась:
– Жива она, твоя мама? Или нет?
– Думаю, что жива, – со вздохом проговорила Ольга. – Я… я не знаю.
– Как так? – удивилась Варвара Савельевна, но тотчас же покивала понимающе: – А, ну ясно. Вот, значит, как оно сложилось… И за что ее?
Ольга дернула плечом – как рассказать? И решила ответить уклончиво:
– Ну, за что всех, за то и ее.
– Ясно, – повторила Варвара Савельевна понимающе. – Ни за что, значит.
– Выходит, так, – согласилась Ольга, поглядывая на нее исподлобья.
К Варваре Савельевне она относилась как-то… странно. Двойственно, проще сказать. Одновременно испытывала к ней полное доверие – и в то же время чувствовала глубоко спрятанную враждебность. Похоже было, что и хозяйка относилась к гостье совершенно так же. На самоотверженную заботливость Варвары Савельевны пожаловаться было невозможно, а все же… нет, не объяснить, почему Ольге казалось, будто Варвара Савельевна расспрашивает о судьбе Ольгиной матери с оттенком некоего злорадства.
Глупости, конечно.
– А отец у тебя жив?
– Нет, он еще в Гражданскую погиб, – ответила Ольга так, как отвечала всем и всегда, не вдаваясь в детали, на чьей стороне сражался тогда Дмитрий Аксаков. От нее самой правду долго скрывали, но потом тетя Люба проговорилась, что он был, конечно, в рядах белых. То ли погиб, то ли бежал за границу – бог его ведает. Однако Ольга продолжала всем говорить, будто отец погиб. Вот еще, не хватало страдать за грехи человека, которого ты видела только совсем маленькой и даже не помнишь!
– А ты на кого похожа, на отца или на маму? – внезапно спросила Варвара Савельевна, вглядываясь в ее лицо.
– Говорят, на отца, – сказала Ольга. – Только глаза неизвестно в кого карие.
– Да, глаза у тебя и впрямь ни в мать, ни в отца, – согласилась Варвара Савельевна.
– Откуда вы знаете? – насторожилась Ольга.
– Так ведь ты сама сказала, что глаза неизвестно в кого, – пожала та плечами как ни в чем не бывало, но твердые губы чуть дрогнули в улыбке, и Ольга подумала, что хозяйка слишком хитра для нее и хорошо бы поскорей окрепнуть и отправиться домой.
Но все-таки как же она теперь… без документов?!
И вот произошло чудо. Мазуровские мальчишки, отличные пловцы, добрались до наполовину затонувшего парохода (он осел кормой на мелководье, а носовая часть торчала над водой) и пробрались по каютам. И в одной из них – конечно, это была каюта Серафимы Серафимовны! – нашли штук двадцать полуобгорелых, полуразмокших в воде солдатских и санитарных книжек. От некоторых остались вообще одни клочья, другие выглядели вполне прилично. И среди них были документы Ольги Аксаковой!
Она чуть не заплакала от радости, схватив несколько сшитых под бумажной обложкой желтых листков величиной в четверть школьной тетрадки. Паспорт остался в госпитале, она могла вернуть его только в обмен на эту книжку. Нет, ну правда, как бы Ольга восстановила ее? Новый военный билет солдату получить куда легче, чем документ вольнонаемному сотруднику!
Теперь на нее и других немногочисленных счастливчиков все смотрели с завистью.
Спасенные пассажиры и матросы «Александра Бородина» слегка оправились и стали искать способы покинуть Мазуровку. Светлана Федоровна добралась до железнодорожной станции и дозвонилась до Энска и Саратова. Из Энска было получено предписание отправить раненых в Камышин, а мобилизованному персоналу сопровождать их. Оставшимся в живых членам команды «Александра Бородина» надлежало вернуться в Энск. Светлана Федоровна сообщила, что почти ни у кого нет документов. Ей ответили, что на станции есть отделение милиции, где всем выпишут временные справки, удостоверяющие личность. В Камышине и Энске с этими справками нужно будет явиться в военкомат.
Светлана Федоровна только головой покачала, однако и ей, и всем другим ее товарищам по несчастью ничего не оставалось делать, как только приготовиться к военно-бюрократическим мытарствам.
Из Камышина обещали прислать узкоколейный состав для погрузки раненых. Разумней было бы перевезти их рекой, однако плавсредств сейчас свободных не было, кроме того, над Волгой беспрестанно шныряли «Юнкерсы» и «мессеры», которые бомбили и обстреливали все подряд. Сушей выходило спокойней… Назначено было время, к которому всех надлежало перевезти на станцию и ждать отправления. Ждать предстояло еще три дня, а люди между тем продолжали умирать, лишенные медикаментов, нуждающиеся в срочных операциях. Многие просто не смогли пережить потрясения, которое испытали, когда спасались с парохода. В самом деле – все силы ушли на спасение от смерти, однако на жизнь их уже не осталось.
Могил на кладбище Мазуровки прибавлялось с каждым днем. Хоронили и бойцов, и членов команды, и медсестер, которые были ранены, как на фронте…
Ольге пришлось подняться с постели и, превозмогая боль во всем теле (она сильно ушиблась о воду, когда сорвалась с борта), начать ухаживать за ранеными, переходя из хаты в хату. Как ни странно, она обнаружила много новых для себя лиц, которых не замечала на пароходе. Вроде Петра Славина, который жил у Варвары Савельевны. Ну да, на СТС, в каютах и трюмах, было слишком много народу, некая общая масса, а теперь остались только некоторые, они запоминались крепче, к ним Ольга привязывалась, привыкала. Странно было даже представить, что с этими людьми придется когда-нибудь расстаться!
Хозяйки, у которых поселили раненых, тоже относились к ним, как к родным.
– Не обижает тебя Варька? – как-то раз спросила Ольгу одна веселая, бойкая на язык бабенка, которая держала у себя в просторной хате аж пятерых раненых и истово ухаживала за ними с утра до ночи не покладая рук, в то время как ее подросшие дети трудились на огороде и в колхозных полях. Звали бабенку, как нарочно, Василиной – имя необычайно подходило к ее легкому нраву.
– Варвара-то Савельевна? – переспросила удивленная Ольга. – А почему бы ей меня обижать?
– Ну, она ваших, энских, не любит.
– Вот как? – еще больше изумилась Ольга. – А что, у вас часто кто-то из Энска бывает?
Учитывая, что Энск находился от Мазуровки верст этак за восемьсот, кабы не больше, это было странно.
– Да как-то занесло уполномоченных, – хихикнула Василина. – То есть они из Астрахани прибыли, но один из них родом из Энска оказался. Стоило Варьке про то узнать, как она его из хаты выгнала (он к ней на постой определился) и сказала, что ни за какие деньги больше никого из Энска к себе не возьмет, потому что город этот на дух не переносит. Якобы раньше там бывала, да ее крепко там обчистили, что называется, голой по миру пустили, ну и затаила она горькую обиду на весь ваш город на веки вечные. Тот уполномоченный ее милицией стращал и клялся, что заявление в НКВД на нее напишет, но с Варьки все как с гуся вода. Вот и мужик ее такой же был, пока его в лагеря не отправили.
– А, так муж ее… – Ольга понимающе кивнула, не договорив. – Вот оно что… А он жив?
– Да кто ж знает? – легко пожала плечами Василина. – Небось сообщили бы, коли помер бы, а может, и не утруждали бы себя, кто их разберет, товарищей начальников. Нынче скорей в лагере выживешь, чем на фронте. Мой-то воюет, уж и не знаю, где он там и что с ним, может, я уже не мужняя жена, а горькая вдова. У нас в Мазуровке половина мужиков на войне, а половина там же, где Варькин Никита. Эх, жизнь наша…
– А откуда она родом, Варвара Савельевна? – полюбопытствовала Ольга.
– Говорит, из Самары чи из Куйбышева, а может, и врет. С ней ведь никогда не знаешь, чему верить, чему нет. Да она не больно много о себе рассказывала. И ее Никита такой же был, молчун молчуном. Вот и хата их на отшибе стоит, дверью не на улицу, а на зады. Приметила небось? Век они так жили, от людей хоронясь да таясь, а все ж, как говорится, шила в мешке не утаишь, – беспечно болтала Василина. – Думаешь, Никиту за что взяли? Скрыл, что в царской армии был. А Варьку не тронули…
– За что ж ее трогать? – спросила Ольга. – Она ведь могла не знать, что ее Никита в армии служил.
– Может, и не знала, – согласилась Василина, однако глаза ее хитренько прищурились. – Но я вот что скажу – Никита небось не только при царе служил, но и в белой армии. Он отродясь красных да коммунистов на дух не переносил, его семья была – крепкая семья. Да, честно сказать, у нас тут никого захудалых не было… Он Варьку аккурат в двадцатом сюда к нам привез, как раз когда сам вернулся, весь израненный, живого места на нем не было. Варька его на ноги-то и поставила, ходила за ним день и ночь. И знаешь, что болтали у нас? Мол, они служили вместе у белых. Там и слюбились.