- А что же ты делал?
- Я ходил за лосем. Как только убил куницу у Хрустального ключа, мне под руку подвернулся сохатый. Он лежал в ельнике. А как услышал выстрел, поднялся и пошел в горы, зашумел, запыхтел. Я тут же за ним. Вот и ходил.
- И не убил?
- Я бы его взял, да Звонкий подвел. Плохо держит крупного зверя... А куница - вот она. Прямо в голову бабахнул... Да еще белку вот добыл. Думаю, дай стрельну ей в живот, попробую, убойное это место или нет? Оказывается, убойное... А лося я все равно возьму. Маленько отдохну дома - и в поход. Я теперь знаю, где он жирует. Все рябинки объел в горах.
- Ты рябинки объел, - съязвил Георгий.
- Не я, а сохатый. Разве ты не знаешь, чем сохатые питаются?
- Ну, ну, знаю. А у тебя, брат, фантазия здорово работает. Из тебя хороший лесовик получится.
Гошка локтем подтолкнул отца и подмигнул ему: дескать, врет наш Семен, как заправский охотник.
По дороге домой Яков Тимофеевич сказал старшему сыну:
- Ты, Семен, можешь, однако, ехать в большое стойбище. Я пошлю записку аймачным начальникам, тебя там сразу устроят. Люди меня в Глухарином шибко знают, на почетное место садят. Станешь там бумаги писать или книги выдавать. Слышишь, сын? Только помни, крепко помни: всякое дело, какое дадут, надо любить. Без любви к делу нигде не найдешь счастья. А без счастья какая жизнь?
Семен вдруг вспыхнул, раскраснелся, схватил отца за рукав, остановил:
- Нет, отец, нет! В Глухариное я не поеду. Буду охотником. Я уже начинаю разбираться в "лесной книге". Даю тебе честное комсомольское слово. Она станет моим первым, главным учебником жизни. Где-то я вычитал: дескать, на ошибках мы учимся... Гошка, дай твою руку! В следующий раз вместе пойдем на промысел. Ладно?
- Ладно, - свысока, как большой, сказал Георгий, - если не станешь задирать передо мной нос.
РАССКАЗЫ
К СОЛНЦУ
Небольшой отряд геологов пробирался на север. Позади остались отроги Уральских гор. Люди с тяжелой ношей за спиной цепочкой шли за старым охотником, чем-то напоминающим медведя. У него были короткие кривые ноги, длинными руками он то и дело раздвигал чахлые, низкорослые, похожие на кустарники березки. Кругом были болота, топи. По небу почти над самой головой плыли грязновато-серые холодные облака. Порою старик останавливался, поворачивался к разведчикам, показывал на поблескивавшие свинцом лужи и предупреждал:
- Эва, держись стороной! Тут окно.
Все уже знали, что "окно" - это трясина. Оступишься - и с головой уйдешь в жидкую грязь, тину.
Под вечер отряд вышел из бесконечного болота и расположился на ночлег на высоком холме. Каменный гребень его был голый, а по бокам рос корявый стелющийся пихтарник. Здесь была не обозначенная на карте граница тайги и тундры. Край непуганых зверей и птиц. К югу от холма по увалам черными пятнами выделялись хвойные леса, а к северу, сливаясь с горизонтом, простиралась седая, покрытая ягельником равнина, на которой лишь кое-где бородками желтели реденькие кустарники и травы.
Скинув с плеч возле скалы увесистые мешки, геологи первым делом принялись обследовать место стоянки. Искали все, что может пригодиться для родины, для оживления этого безлюдного края. Пока они дробили и осматривали камни, рыли в земле неглубокие ямы - шурфы, старик (ну чисто медведь!) выворачивал с корнем сухие деревца, собирал колодник и стаскивал всё это на облюбованную площадку под скалой. Опытный охотник знал, что ночь будет длинной, холодной, особенно к утру, и нужно запасти как можно больше топлива.
Уставшие за день геологи еще засветло легли спать между скалой и костром. Огонь вначале поддерживал старый проводник, а потом и он с наступлением сумерек прикорнул у костра. К полуночи над стоянкой изыскателей, как и над всей этой нелюдимой местностью, стлался реденький сухой туман. В костре лишь чуть тлели, подернутые пушистой розоватой плёночкой, головешки.
Первым от холода проснулся старик. Встал, поежился. Окинул взглядом скорчившихся, тесно прижавшихся друг к другу молодых геологов и стал подкидывать на угли хворост и валежник. Вскоре сушняк вспыхнул, яркое пламя взметнулось вверх. Сразу возле скалы стало тепло, даже жарко. Разведчики зашевелились, приподнялись, протягивая руки к огню.
- Грейтесь, грейтесь, - сказал проводник. - Огонь - большое дело! Огонь - это жизнь.
Прошло сколько-то времени. Вдруг в карликовом березнике, в болоте, откуда вышел сюда отряд, раздались какие-то резкие, гортанные крики. И, словно в ответ им, такие же крики послышались со всех сторон. Геологи насторожились, и только проводник оставался равнодушным к тому, что происходит вокруг. Он охапками подкладывал в костер сучья и красные лапчатые ветки засохшего на корню пихтарника, узкими раскосыми глазами следил, как искры и пламя взлетают ввысь, как будто хотел, чтобы под низким и черным небом ярче загорелись звезды-бусинки.
А резкие, неприятные крики в ночной тишине нарастали, приближались к костру. Уже слышно было, как шумят неподалеку, будто под ветром, жесткие травы, как потрескивают обламываемые сучки. Молодые изыскатели запереглядывались, стали нащупывать лежащие рядом ружья.
И вот перед костром между деревцами в розоватом отблеске пламени появились большие белые птицы, точно снежные комья. Вытягивая шеи, они в нерешительности остановились. Скоро возле становища полукругом образовался как бы снежный вал. Десятки, а может быть, сотни птиц толпились перед ярким пламенем. Что-то по-своему кричали, волновались. Задние, стараясь пробиться вперед, выталкивали ближе к огню передних.
- Куропатки!
- Так это белые куропатки! - взводя курки, заволновались геологи.
Но их остановил проводник:
- Не троньте! Нельзя стрелять.
- Почему нельзя? - удивились парни.
Когда птицы, потревоженные людьми, с криком шарахнулись обратно в темноту и над тундрой снова наступила тишина, старик сказал:
- У нас тут север. Зимой долго не бывает солнца, долго стоит ночь. Все время ночь и ночь! Людям скучно. Собакам скучно. Всем холодно, зябко. Все ждут весну. А с весной приходит солнце, тепло. И, когда оно в первый раз выглянет из-за края земли, все стойбища выходят встречать дневное светило. Это большой праздник. Самый большой.
Немного помолчав, старик добавил:
- Птица тоже скучает в темноте и холоде. Тоже, как все, ждет вену, тепло. Наш большой костер полярные курицы приняли за солнце. Ну и пошли его встречать.
КЕШКИНА КУПЕЛЬ
Круглые сутки над тундрой светило солнце. Большое, рыжее, лохматое. От высокого холма, накрытого черной каменной шапкой, на бесконечно зелено-серый луг падала длинная тень.
В конце этой тени - озеро, как огромный таз, к которому пастухи из ближайшего стойбища пригоняют оленей на водопой.
Кешка Тугулым стоял на берегу и смотрел на воду. Ай, какая холодная вода! Синяя-синяя, а с неба на нее упали льдинки, белые, будто шкурки горностаев. И плавают. Упадут у одного берега - у другого исчезнут.
- Кешка, ты опять купаться, чертенок ты этакий? - сказал пожилой бородатый геолог, выходя из палатки с маленькими слюдяными оконцами, раскинутой возле кустов низкорослого тальника. - Простынешь, так будешь знать.
- Нет, Иван Петрович. Зачем простыну? Закаляться надо, плавать надо.
- Ну и как? Научился плавать?
- Умею. Вот посмотри.
Мальчишка скинул с себя шапку, совик2, резиновые сапоги. Потом снял красную, огненную рубаху и кожаные штаны. Голым подошел к воде, сунул в нее руку.
- Студено, - сказал, стряхивая с пальцев капли, сверкнувшие цветами радуги.
Передернув плечами, поеживаясь, пошел в озеро.
- Ай, кусается!
Дно озера было пологим. Под жидким слоем ила лежала сплошная ледяная корка вечной мерзлоты. Обжигаясь студеной водой, Кешка медленно удалялся от берега. Вошел по колени, по пояс, по грудь. Наконец, остановился, повернулся лицом к палатке геологов, заткнул уши пальцами.
- Иван Петрович, смотри.
Присел так, что над водой, словно кочка, всплыла копна давно не стриженных черных волос. Затем нырнул и поплыл к берегу, спрятав голову под воду, отчаянно работая руками и ногами, подымая фонтан брызг.
Выбравшись из воды, мокрый, посиневший, с пупырышками на коже, как у гуся, Кешка во весь дух побежал вокруг озера. Сделал круг, другой. Сбегал на вершину высокого каменного холма, поплясал там, на виду у всего стойбища, раскинувшегося за холмом, и вернулся к своей одежде.
- Хорошо плаваю, Иван Петрович?
- Хорошо, хорошо. Молодец! Только почему ты прячешь голову под водой, когда плывешь?
- Так лучше. Голова тяжелая. Когда она наверху - тянет всего под воду. А так - нет. Я еще воздуху набираю в себя. Раздуваюсь, как пузырь, и плыву.
- Технику тебе надо еще отрабатывать, Кеша.
- Какую технику, Иван Петрович?
- Ну, чтобы еще лучше плавать. Разными стилями. И чтобы голова всегда была наружу, когда плывешь.
- А как это делать? Покажи, Иван Петрович!
- А как это делать? Покажи, Иван Петрович!
- Ой, нет, парень! Я боюсь воды. В ледяной воде меня судорога схватит. Как топор, пойду ко дну.
- Значит, ты плавать не умеешь.
- Почему не умею?
- Из нашего стойбища, как топор, пошло ко дну много рыбаков, много охотников. Никто плавать не умеет. Если лодка или каюк перевернутся, все тонут. Редко кто живой остается. А Кешка Тугулым тонуть не хочет. Кешка хочет долго жить. Председатель нашего колхоза сказал: "Ты, Кешка, смышленый и хороший ученик в интернате. Когда окончишь школу в аймаке, пошлем тебя в Ленинград. Там есть большой дом, сто окон, в нем Институт народов Севера. Выучишься - и приедешь домой доктором или учителем".
- А ты, Кешка, кем бы хотел стать?
- Оленьим доктором.
- Что ж, хорошее дело... А почему у тебя на лице шрамы: на носу, на лбу, на шее? Кто тебя так покарябал?
- Да это горностай. Очень злой. Искусал и чуть не утопил. А мой товарищ, Гошка, утонул совсем, как топор.
- Ну-ка, расскажи, как это случилось?
В палатке сидя, за столиком и обжигаясь горячим сладким чаем с лимоном, Кешка говорил:
- Весной к нам издалека приходит солнышко. Зимой оно живет в жаркой стране, там мало воды. А вернется к нам - и набросится на снег, как голодный песец на рыбу. Вода начинает расти. Заливает низкие места, равнины. Тогда нам, мальчишкам, хорошая охота. Садимся в лодки и ловим горностаев. Они белые, как облака, а самый кончик хвоста черный, будто в саже. Живут горностаи у речек, в низинах. Поднимется вода, они и выбираются на высокие места.
- Зачем же горностаев ловить, обижать в несчастье? Ты слыхал про нашего деда Мазая, который спасал зайцев в половодье? Зайцы тоже белые, но у них черные не хвосты, а кончики ушей. Мазай делал хорошее дело, а вы...
- А мы, Иван Петрович, тоже хорошее дело делаем. Горностай - дорогой зверек, да вредный. Попадет лисица или соболь в капкан, а он найдет зверька и разорвет. А в склад повадится - всю рыбу и все мясо съест! Сказывают, раньше на Большой земле жил царь. Очень плохой человек. Только этот царь и дружил с горностаем. Совик на царе был белый, обвешан черными хвостиками. У нас хвостами обвешивался только шаман. Царя кончали - и шаман кончался. Теперь Кешке можно ехать учиться в город Ленина, в большой дом, где сто светлых окон, а может, и больше.
Парня перебил геолог:
- Ну, ладно, Кеша. Ловили горностаев. А дальше?
- А дальше, Иван Петрович... Плывем как-то с Гошкой на лодке. Она из оленьих шкур, легонькая, туда-сюда качается. Я сижу у весел, а Гошка на корме, рулит. Видим, по гладкой воде будто стрела плывет, а от нее струятся два уса. Думаю: "Ага, горностай! К холму направляется, на мысок". Говорю Гошке: "Правь наперерез!" Ну, подплыли. У горностая только голова да хвост торчит из воды. Изо всех сил ногами работает. Я нацелился и стукнул его веслом. Он исчез под водой, потом вынырнул, вскарабкался на весло - да в лодку, да на меня и вцепился в лицо. Я взвыл, дернулся в сторону, лодка перевернулась. Гошка сразу - ко дну, а я отшвырнул горностая и успел ухватиться за лодку. Хоть плавать и не умей, а ногами булькаю. Так вот и добрался до мыска.
- И решил после этого учиться плавать?
- А как же, Иван Петрович. Надо. У воды живешь - плавать умей.
ХИТРЫЙ ЗАЯЦ
Я давно мечтаю о гончей собаке. А пока что хожу на зайцев без помощника. Одному-то очень плохо. Про зайца говорят, дескать, он трус. Это неверно. Зря ему такую характеристику дают. Трусы часто гибнут из-за своей трусости, с перепугу, очертя голову кидаются из огня да в полымя. Заяц, особенно беляк, не таков. Вот послушайте-ка.
В этом году долго не было снега. Были крепкие заморозки, густые иней, толстым слоем покрывавшие тротуары и крыши домов, деревья и травы, а снег все не выпадал. Зайцы, как пришел срок, сменили свою летнюю одежонку на зимнюю. Туго им стало в наших лесах. Куда ни глянь, ель да сосна, а береза встречается редко. Кругом черно и желто. Зайцы на этом фоне, как бельмо. Сколько ни прячься, ни маскируйся - все равно отовсюду видно.
В воскресный день взял я ружье и пошел в лес. Думаю, теперь отыскать зайчишку легко. Забрел в густые кустарники, в мелкие ельники. Где, как не здесь, искать добычу. Хожу, зорко посматриваю вперед, по сторонам. Жду, вот-вот набреду на беляка. Лежат они в такую пору ой крепко! Иной раз подпустят, что хоть руками хватай. Ну, брожу так-то. В лесу благодать. Солнышко пригревает, серебрит вершинки деревьев, а в тени на пожухлых травах лежит иней. От этого травы кажутся жесткими, шершавыми. Воздух чист, прохладен, ядрен. Проведешь рукой - он будто так и льнет к ней. Дышишь не надышишься.
Обошел так одну мохнатую горку, другую. И хоть бы где-нибудь помаячил зайчишка! В одном месте под кустом (обрадовался было) - ага, что-то белеет! Встрепенулся, курки взвел. Иду на цыпочках, голову в плечи втянул. Уже предвкушаю добычу: сейчас подойду, нацелюсь - и бабахну. Зайцы в это время не скажешь что жирные, но мясистые. Подошел на выстрел. Вгляделся, а там, тьфу, клочок газеты!
Под вечер возвращался домой пустой, раздосадованный. Сколько леса исходил, а толк какой? Чтобы не колесить по дороге, проложенной в объезд совхозных полей, решил идти напрямик по зяби. На бугорке, открытом всем ветрам, смотрю то тут, то там лежат камни: не то известняк, не то белый мрамор. У нас на Урале это обычное явление. Ружье у меня на плече, а мысли давно уже дома. Изрядно устал, проголодался.
Немножко не дошел до бугорка - некоторые камни, вот тебе на, ожили! Поднялись из борозд - и ходу к ближайшему леску, словно челноки ныряют на черных волнах.
Вот так косые! Ловко они обманули меня. Не успел даже ружье вскинуть.
Через несколько дней наконец-то небо нахмурилось и выпал снег. Пушистый, мягкий. И будто теплый. Снова собрался в лес. Иду неслышно, точно по ковру. Теперь-то, соображаю, зайчишки от меня никуда не денутся. Напасть бы только на след. А там найду, выслежу добычу. Опять же шагаю в горки, в ельники. Деревца-подростки стоят в темных синеватых шубках до пят, в белых шапках, воротниках и варежках. На еланьках, на немятом снегу все расписано: где мышь проложила двойную строчку, где рябчик наставил крестики, где снегирь краснозобый раскрошил зернышки ягод шиповника.
А вот и заячий след. Ночью беляк жировал в болотце под горой, а на рассвете отправился на лежку. След еще свежий, ясный, на продолговатых оттисках лапок даже заметны углубления от коготков. Заяц не спешил. Легонько трусил, часто садился, оглядывался, прислушивался и прыгал дальше. На горе среди ельников стелющиеся липняки, колодник. Там и лежка.
Оно так и оказалось. Перед тем как залечь, заяц попетлял, нарисовал такой лабиринт из следов, что никак в нем не разберешься. Но меня, зайчатника, с толку не собьешь. Сделал большой круг и нашел, где заяц покинул лабиринт. Он дал такой прыжок в сторону, что даже не устоял на ногах, упал, перевернулся, а оправившись от ушиба, прямым ходом пошел на лежку.
Лежал он в кроне старой ели, поверженной грозой. Забрался под ветки, вырыл ямку и притих. Я неслышно подошел вплотную, почти не дышу, до предела напрягаю зрение. И только начал подымать ружье, он как стриганет из своего укрытия - и сразу за кучу хвороста, за деревья, за колодины.
Эх, елки-метелки! Проворонил косого.
И опять пошел по следу. И что вы думаете, испугался он, удрал куда глаза глядят. Ничуть не бывало. Отбежал немного и сидит, слушает, глядит, где я. Только начну приближаться к нему на выстрел, он снова отбежит подальше и снова навострит глаза и уши. Все время держит меня на виду и не убегает. Ну и хитер!
Шел я за ним так, шел. Километра полтора, наверно, вел он меня, дурачил. Терпение мое лопнуло. Разозлился и трахнул в него картечью. Знаю, что не долетит, а все же пусть чувствует, что я с ним церемониться не стану.
После выстрела косыга исчез. Прошел еще сколько-то по его следу. Гляжу - начал улепетывать от меня во все лопатки, нигде даже не присел.
- Давно бы так! - говорю.
Сажусь на валежину. Думаю, пускай уйдет подальше, успокоится, потом где-нибудь снова заляжет, а на лежке-то его авось пришью зарядом.
Просидел с час. Отдохнул. Полюбовался первым снежком, покрывшим ели и пихты, точно ватой, а голые осинки и липнячок - стеклянными бусами. Поел ягод рябины, прихваченных морозом, ставших кисло-сладкими, и тронулся в путь, за беляком.
Сначала убегал он без оглядки, а затем сбавил галоп и перешел на рысцу. Снова изредка сидел, прислушивался и уже спокойный уходил дальше, огибая гору.
След привел в болотце, где ночью заяц кормился, а затем вывел на мой след, по которому я уже шел к лежке на горе. Выходит, круг замкнулся. Надо думать, что беляк где-то снова залег. И лежит, чуткий, настороженный. Как бы опять не прозевать.
А заяц шел по проторенной тропинке без задержек, миновал наслеженный лабиринт, лежку под сваленной елью, валежину, на которой я сидел и отдыхал. Так что же получается, мне снова идти за ним и делать круг? Докуда же, как собаке, гоняться за косым?