Я гляжу и вижу в сторону Замка на Змеином Холме, и вижу гномическую старую фигуру, заскорузлую в своем кусе на резком желанном холме вдалеке. Пылкие небеса сияют на ее корузлах.
3
Замок по-настоящему опустел — там никто не живет — старая вывеска поникла в переросшей траве у парадных ворот — после Эмилии и ее приятелей в 20-х мы, считай, и не видали ни признака машины, ни гостя или возможного покупателя — Это куча мусора. Старый Воаз выжидал в вестибюле с паутиной и дымом костра — единственный насельник Замка, которого можно увидеть смертным глазом. Детишки, сачковавшие там, да случайные гуляки среди плесневелых погребических руин внутри и не понимали, что Замок Совершенно обитаем — В Реальности темной пыли спали Вампиры, работали гномы, черные жрецы молились своими Литаниями вероломной Сырости, служители и Визитеры Стукача ничего не говорили, но просто ждали, а работники подземной местной грязи постоянно разгружали под низом грузовики голыми плечами — Забредая на земли Замка, я всегда ощущал вибрацию, эту тайну внизу — Это потому, что место располагалось неподалеку от холма, где я родился, на Люпин-роуд… Я знал ту землю, о которой думал и по которой ступал. В тот солнечный день я навестил Замок, пнул разбитое стекло в боковом подвальном окне, а потом удалился в постель травы под дикой яблоней у нижней ограды — оттуда, где я лежал, можно было видеть, я мог видеть царственный склон Замковых лужаек с их намеками на прошлогодние октябрьские листики с пятнами румянца (О великие деревья Версальского замка душ наших! О облака, что плывут под парусом по нашим Бессмертностям! — что рвут нас к Ву-уму, за подоконником и массивным окном, О свежая краска и мраморные шарики в Грезе!) — нежная, изящная трава, сплетенье волнуется в сонном дне, королевский скат и склон земной Змеиного Холма, а потом чувственно краем глаза — все крыло и угол, и фасад Замка — широкого, благородного баронского дома души. То был день такого блаженства, что земля дрогнула — на самом деле шевельнулась, и вскоре я понял почему — под скалой был Сатана и суглинничал там голодно, чтобы пожрать меня, голодный, чтобы вльстить меня сквозь вратные свои зубья в Ад — Я валялся на спине и невинно в своей мальчишеской босоногости пел «У меня носишко есть, у тебя носишко есть —» Никто, проходя по дороге за стеной, не спросил, что это я там делаю, маленький мальчик — никаких грузовиков с краской, никаких мамаш с детьми — Я расслаблялся среди своего дня во дворе обыденного старого Замка из моей игры.
Под конец того дня, почти в сумерках, очень похолодало, я спустился со Змеиного Холма по проселочной дорожке сквозь сосны Банкса в песке неподалеку от закопченного старого угольного лотка сентралвилльской «Угольной компании Би».
4
После ужина я выбрел на песчаный откос и стоял на вершине до темноты — смотрел на угольную хижину ниже, на песок, на Риверсайд-стрит, где ее пересекала песчаная дорога, на шаткую бакалею Вуайе, на старое кладбище на холме (хоумранный центровой в старых играх против «Роузмонтских Тигров» на их собственной площадке), на задворки, все олозоленные и осеннеподобные, греческих братьев Арастопулосов (слабо породненных с Джи-Джеем через родню, которая заправляет колесным буфетом на Восьмой авеню в Нью-Йорке) — Обширные поля к Дракутским Тиграм, дальние сосны, каменностены — Деревья Роузмонта, громадная река за ними — вдали, за Роузмонтом и через реку, Сентралвилль и его темнеющий Змеиный Холм. Я стоял на вершине песчаного откоса, будто король глубоко в думе.
Зажглись огни.
Вдруг я повернулся. Там стоял Доктор Сакс.
«Чего ты хочешь, Доктор Сакс?» — тут же спросил я — не хотелось мне, чтобы тень меня одолела и я отключился.
Он стоял, высокий и длинный, и темный в кустах ночи. Хилые ночные фонари Лоуэлла и ранние звезды 8-часового вечера слали вверх и вниз серую люминесцентную ауру, чтобы та освещала длинное зеленое лицо под саванной широкополой шляпой, отвернутой вниз — «Таращился немыми солноглазами, не так ли, на спад дня в своем козлином городишке — думаешь, старики не наезжены, не видали иных пастырей и другие серые козлиные пирожки на лугу у стены — Ты сегодня книгу не читал, правда ведь, о силе рисования круга на земле ночью — ты просто так стоял ввечеру с раззявленным ртом и кулачил свой кусок кишок —»
«Не все время!»
«Ах», — изрек Доктор Сакс, потирая посохом челюсть, и покровный посох его выскочил из черных пьедестальных основ в его животной тьме — он осклабился — «вот ты возражаешь —» (отворачиваясь, вдруг самодовольно ухмыльнуться самому себе в ладонь своей черной перчатки) — «Смотри, я знаю, что еще ты видел детишек этого семейства Фармье, которые бегали вверх-вниз по бревну у затопленного края реки, и похвалил себя за остроту глаза, и подумал было скосить их своей дальнобойной косой, не так ли!»
«Так точно, сэр!» — рявкнул я.
«Вот то-то же —» — И он вынул маску У. К. Филдза со шляпой Дэвида Копперфилда мистера Бухлинза и натянул ее на черную часть, где лицо его было под широ-кошляпой. Я разинул рот, — Едва услышав шорох кустов, я подумал, что это Тень.
5
В тот же миг я понял, что Доктор Сакс мне друг.
«Впервые увидав вас на Песчаном Откосе, я испугался — тем вечером, когда Джин Плуфф играл в Лунного Человека —»
«Джин Плуфф, — сказал Доктор Сакс, — был великий человек — мы должны ему нанести визит. Я много лет следил за Джином, он всегда был у меня среди любимцев. Как призрак ночи, я знакомлюсь со многими и вижу множество людей. Однажды я написал рассказ про одно свое приключение, что побезумнее, но с тех пор я его потерял».
Никто из нас тогда еще не знал Амадея Барокка и что он нашел ту призрачную рукопись.
«Потоп, — сказал Доктор Сакс, — обострил Положение».
Услыхав эти его слова, хоть временами и пытался преодолеть изумление тем, что он держит у лица маску У. К. Филдза, и от этого рассудок мой отнюдь не вихрится, но осаждается в очевидном понимании — я осознал, что именно он хотел сказать про половодье, однако по тем же законам сопоставить одно с другим не мог. «Понимание таинств, — сказал он, — вызовет твое понимание в кленах» — ткнув в воздух.
Он двинулся прочь из кустов с могучим содроганьем, как вдруг остановился и безмолвно замер со мною рядом, такой высокий, худой и длинный, что я не мог разглядеть его лица, если не задирал к нему голову — С вышины донесся его знаменитый погребальный хохот, у меня аж пальцы на ногах зазудели.
ДОКТОР САКС: «Величавые Царицы злых скальных пещер сломируют в слякоти подземелья, капля… все пловцы преисподней тычут и суют костлявые ручки в железные врата Реки Пасти, подземной реки под Змеиным Холмом —»
Я: «Змеиный Холм? Вы не хотите ли сказать — там я был сегодня днем —»
ДОКТОР САКС: «Холм синих баллонов, он самый».
И с этими словами он зашагал прочь и показал, обернувшись. «Попрощайся со своим видом на песчаные холмы того, что зовешь ты своим домом, — мы отправляемся через эти кусты и вниз, на Фиби-авеню».
И трагически он повел меня через кусты. На другом конце, где Джо, я и Храппо провели как-то весь день за беготней и паря по воздуху, пока нас не затошнило и мы не ослабли, приземляясь в горячий песок, как парашютисты, — здесь Доктор Сакс поднял голову, и огромный темный орел ночи низко спорхнул, приветствуя нас яростными глазами Дяди Сэма, свинцуя на нас в серебряной тьме. «То была Птица Тантала — слетел с выше-Андовых высот Принцессы Тьерры-дель-Фуэго[107] — она отправила в его лапе с ороговелыми когтями пакетик трав, я его развернул — он придал синеватый оттенок состоянию моего текущего порошка —»
Я: «Где же все эти оттенки с порошками, сэр?»
ДОКТОР САКС: «В моей боеприпасательной хижине, мадам» (он порочно зажевал комок табака и сунул остальную плитку в свои внутренние чернокарманы на потом).
Я осознал, что мы оба сумасшедши и утратили всякую связь с безответственностью.
Орел пылал в небесах, я видел, что когти его из воды, глаза горели самумами злата, бока сплошь сверкающие серебряные слитки, светящиеся в пламени, сзади у него синие тени, стражники — видеть Орла было как вдруг понять, что весь мир вверх дном, а дно его — из золота. Я знал, что Доктор Сакс на верном пути. Я шел за ним, когда мы на ощупь спускались по мягкому песку откоса и пришли, тихонько притопывая на песке потоньше у края подножья Фиби в галофонарном свете — «Оп», — сказал Доктор Сакс, простирая руки, из коих выпала, меня окутав саваном до самых пят, огромная драпировка, а мы стояли, втаяв в черную статую экстаза. «На Дороге нет Надо? — забыл о них, не так ли — и Нинипов нет, бедный мальчонка — никаких маленьких неистовых Друинов, поросятствующих в пыли, пока не загонят спать, где бурые ужиногни тянутся по тротуару —»
«Нет, сэр».
«Вместе с тем, один из законов Кодекса тьмы таков: никогда не позволяй, чтобы тебя приметили ни по савану, ни самолично, у песков в этой звездной туши есть посланцы».
И прочь скользнул он, осаванный и мягкий, я у него под боком, склонившись, опустив голову, стремглав к следующей тени, я великий ветеран в таком деле, и Сакс уже хорошо это знает, — мы ввергаемся во тьму двора у по-следнедома.
«Наносим визит Джину Плуффу», — сказал он низким погребальным шепотом. Мы перескочили первую ограду, над фиалковыми кустами, и вышли на двор Надо, крадучись и пригнувшись — Ни звука, лишь Парад Шлягеров субботнего вечера по радио, слышен лязг тарелок, и диктора, и фанфары оркестра, и грохот громогласной торжествующей музыки, «Нет-нет, такого у меня им не отнять»[108] шлягер этой недели, и мне грустно оттого, что я вспоминаю свою мертвую Попрыгучку, которая потерялась, а потом нашлась и потом умерла, когда ее посыпали порошком от блох, и я похоронил ее на правом поле своего заднего двора у двери в погреб — на шесть дюймов закопал, она была лишь котенком, маленькие мертвые котята очень бедные.
Музыка раздается из радио Надо, хрипло и отдаленно — Мы с Доктором Саксом беззвучно скользим сквоз тени заднего двора — При следующем прыжке он возлагает руку мне на плечо и говорит: «Не стоит тревожиться — смешай свою грязь со слоновьими цветами, несокрушимый мальчик, — крюк и завиток в изгибе вечности суть живое». Все его заявления бьют меня по башке Войдите, хоть я их и не понимаю. Я знаю, что Доктор Сакс обращается к самому донышку моих мальчишеских проблем, и все их можно решить, если только я постигну его рацеи.
«Сюда заходили чумазолицые путники, приходили серо и кротко ждать у дверей в зал комиссии и консультационную кабинку Замка — всем им дали от ворот поворот».
«Когда вы туда пойдете?»
«Сейчас — ночью, — ответил Доктор Сакс, — и ты можешь быть сегодня со мной, как и с кем угодно где угодно — ради собственной безопасности —» Вдруг на нас во тьме воззрился пылкий глаз, на верхней перекладине забора. Доктор Сакс смахнул его в сторону своим тенистым хлыстосаваном. Я не разглядел, когда Глаз исчез — на миг мне показалось, что он пролетел по небу, а затем я тут же понял, что у меня в глазу вспыхивает соринка, и он опять закрылся.
Далеко впереди, пригнувшись вдоль забора, плыл Доктор Сакс и вел меня дальше.
Мы выходим на задний двор Хэмпширов, я вижу свет в окне Дики, где он рисует смешилки, которые покажет мне в воскресенье дома, когда моя мама готовит карамельный пудинг — Я знаю, что Дики ни за что не увидит своими слабыми глазами ни Сакса, ни меня. «Дрянь», — говорю я, ругая дом, — мы поссорились после случая с плотом — через три дня помиримся, встретившись мрачными и неохотными взглядами на безотзывной тропе в темноте, и обменяемся «Тенями».
Сарай Хэмпширов был темен и огромен — Сакса он интересовал, и Сакс подплыл к краю двери, мы заглянули и посмотрели на грумусный потолок, как вдруг летучая мышь вздрогнула в грезе своей и захлопала крыльями прочь, сбрасывая красные огненные шарики, которые Сакс сдул своим дыханьем, смеясь, будто маленькая девочка.
«Наш добрый друг Кондю», — сказал он бурливым аристократическим голосом, словно бы довольный воспоминаньем о своих сногсшибательных замковых другах и недругах.
На задворках дома Делоржа, где умер старик и ночью мы с Джи-Джеем боролись под дождем, вдруг вышли шестеро в черном, неся покрытый черный ящик, поставили его, а в нем мистер Делорж, который как-то на закате луж орал на нас за какой-то мяч, в катафалк, и встали черными ногами под дождем — а Доктор Сакс и я спешили дальше под лозами, решетками и теменями дворов, по Фиби проехала машина, бросая бурые лучи фар тридцатых, к моему дому и Сара-авеню, хрустя по песчаной дороге с клочками песчанообрывистых сосен, клонившимися в пределах взброшенного света угрюмо и странно Субботней Ночью — Сакс кашляет, сплевывает, скользит дальше; я вижу, что он в самом мире, все вокруг него происходит, он отзывается лишь на собственную жизнь в мире — совсем как автомеханик. Я скольжу за ним следом, кренясь и скалясь, в какой-то момент спотыкаюсь о сад камней, кренясь и скалясь, как комедианты водевиля, пьяно палящие по кулисам из утренника для сорока семи бездомных бродяг, полуспящих в своих креслах — «Му-ху-ху-ха-ха-ха», — раздался долгий, полый, погребальный раскат глубокого и скрытого хохота торжествующего Доктора Сакса. Я и сам хехекнул, сложив ладони чашечкой, в мучительно восхитительных тенях Субботней Ночи — женщины гладили снежно-призрачную стирку в саванных своих кухнях. В гонках по булыжнику Гершома вопили детишки. Сиплая женщина, услышав неприличный анекдот, возносит визгливый громкий хохот в гудящей соседской ночи, в сарае хлопает дверь. Высокий слезливый брат Берта Дежардана возвращается по Фиби с работы, шага его хрустят по гальке, он сплевывает, в плевке его сияет звездный свет — считают, что он был на работе, а он ходил пялить свою девчонку в грязном амбаре в Дракутских Чащах, они встали у грубого сочащегося влагой дерева стены, у каких-то куч детскоговна, и распинали несколько камней, он задрал на ней платье над мурашками бедер, и они оба похотливо щерились в амбаре темного сопенья — он возвращается от нее, где поцеловал ее на ветреном холме на прощанье, и отправился к дому, зайдя лишь в церковь, где башмаки его хрустели по зерни грязного цокольного церковнопола, и он прочел пару «Notre pères»[109] и посмотрел на спины внезапно ревностных колепреклонятелей, что прихорашивались в темной своей брижке, средь печальных трепещущих нефов, безмолвие, лишь эхо предкашельков и дальние скрежетки деревянных скамей, которые тянут по камню, фрррроуп, да Бог супится в верхних гудливых воздусях —
Скользя бок о бок в темных тенях ночи, Доктор Сакс и я это знали, как и всё про Лоуэлл.
6
Мы пересекаем задний двор в темном затине вишни миссис Даффи — через два месяца, когда устроят Кентуккийские Дерби, вишневый цвет расцветет — Она хотела дерево срубить, сама говорила, потому что зачем ей, чтобы кто-то за ним прятался в темноте. Прогуливаясь, рука в кармане, средь бела дня, пока все над нею смеялись, я кивал и соглашался, что глупо с ее стороны рубить дерево. Доктор сплющился в его Тень, как мимолетное; я замыкал ряды, тшш.
Мы на цыпочках перешли к ограде и чисто перескочили ее во двор моего старого дома на Фиби-авеню — Тут живет другая семья, мужчина и восьмеро детей, я быстро гляжу, пробираясь под крыльцом, на призраков, таящихся в буром мраке грабель, старых мячей, старых газет. Вверх, смотрю на свое древнее окно спальни, где некогда, внутри, при свете, я начал свой серый и седой Скаковой Круг (1934) (первый Жокей Уэстроуп) — громыхающие судьбоносные сумраки иных смертей, что мы проживали. Торжествующий смех фырчал из неохватных назальностей Доктора Сакса, когда он вел, шагая и не выпрямляясь, сквоз траву и сорняки двора — и мы перемахнули к Марканам, процыпили по садам, вышли к сумрачному бурому боку дома Плуффов и заглянули в окно к Джину Плуффу. Я увидел тень Доктора Сакса далеко впереди, поспешил следом — он искал не ту комнату, как выяснилось, спешил поскорее исправить ошибки.
«Ах!» — услышал я его (копошась и вертясь кругами, а он столкнулся со мной, обходя с другой стороны, и сила его толчка принесла нас в одном саване к окну). Там мы и встали, подбородки на подоконнике, подглядывая под футом не-теми за Джином Плуффом, читающим в постели «Журнал Тени».
Бедный Джин Плуфф — глядя в темное окно, дабы произнести речь врагу-ковбою, но сознает пустоту, там никого — нас с Саксом недурно прятала Саванная Накидка. Она свисала огромными черными бархатными складками в кубулярных тенях двора под высокой стеной. Дом мистера Плуффа был отделан бурыми досками гонга и странными закоулками вара, которые он сам, как можно было бы решить, сделал. Он спал той ночью в собственной части дома — Вероятно, ночь-другую в неделю Джин тоже там спал, как сейчас — У множества лоуэллских семейств было по нескольку домов, нескольку спален, и они хмуро бродили из одной в другую под огромными шелестящими деревьями лета Вечности. Одеяло Джин натянул до подбородка, лишь запястья торчали, а в руках он держал «Звездный вестерн» — на обложке виднелись красновато-бурые всадники, стрелявшие из серо-голубых кольтов 45-го калибра посреди молочно-снежного небесного фона, и слова «Стрит-и-Смнт», которые всегда отвлекали твой разум от красно-бурых останцев голого Запада и наводили на мысли о некоем краснокирпичном здании, отчего-то закопченном, с большой вывеской «СТРИТ-И-СМИТ», белым, грязно-белым, возле перекрестка Стрит-и-Смит-стрит в центральном районе Питтс — бургова Нью-Йорка[110]. Сакс хмыкнул, ткнул меня под ребра. Джин увлеченно пожирал глазами красивую фразу о «Пацане Вакеро Пите, скакавшем по сухому арройо в мескптовых опустошеньях плоскогорья у Иглы, а дорога на Иглу сворачивала вбок, словно извилистая змея, что юлила через кустарниковые горбы пустыни внизу, как вдруг «Крак-Оу» в скалу звонко ударила пуля, и Пит сравнялся с пылью единым взмахом избитых кустарником наштанников и звяком шпор, и лежал гихо, как ящерка на солнце».