Осенью моя сестра приходила, бывало, посмотреть, как я играю с бандой в футбол, тресь, бам-трам, подсечка, — я закручивал ей тачдауны, чтоб аплодировала, — то было за трибуной, когда команда Текстильного дралась за мяч с Тренером Расти Ярвеллом — громадные железистые красноты в небесах, летят падучие листья, свистки — натруженные холодные ороговевшие обветренные руки помощи в цыпках —
Но по ночам, и летом, или же под апрельским ветреным дождем, что влажно волнуется, это поле, эти деревья, этот ужас перед оградами и кирпичными столбами, — угрюмое безмолвие — плотность потакетвилльской ночи, безумье грезы, — забег завершается в котловом мраке, где во вспышках зеленого круга бурой ночи таится зло — Доктор Сакс был тут везде — его ликованье нас поддерживало, и мы от него бегали, и прыгали, и хватали листву, и катались в траве, расходясь по домам — Доктор Сакс проникает в кровь детей своею накидкой… смех его спрятан в черных капюшонах тьмы, где его можно всосать с воздухом, ликованье ночи в детках есть посланье из тьмы, в этом наклоне чаши пустоты есть телепатическая тень.
23
Я ночевал у Джо Фортье — не раз и не два ощущал мурашки на коже его холодных ног или дубленую шкуру его гудронно-черной пятки, когда лежали мы в промозглых амбарах и чердаках его разнообразных домов полуночами Доктора Сакса с историями про призраков и странными звуками —
Впервые познакомился я с Джо, когда он жил на Банкер-Хилл-стрит в буквально броске камня от перекрестка Западной Шестой и Буавер, где бурый халат согревал меня в небесах у материнской шеи — Его мать и моя работали бок о бок на громадном базаре St. Louis Paroisse[42] — вместе они как-то раз навестили каменный замок-особняк на холме Лейквью возле Люпин-роуд, который симметричен Замку Змеиного Холма (и средь зазубренных черных сосен на чьем склоноучастке Жерар скользил в снегах моего младенчества, помню, я боялся, что он врежется в сосну) — Его мать и моя пошли в «Замок» по каким-то церковным делам, а вышли и сказали, что там слишком жутко проводить базар, — моя мама добавила, что в залах есть каменные ниши (старое солнце, должно быть, сияло красным сквозь пыли вестибюля на эти каменные выемки в Крюке, а я тем временем рождался снаружи по ту сторону сосен) —
Мы с Джо обследовали все возможные дома с привидениями в городе. Главным из наших великих домов был тот, когда он жил на Бридж-стрит у 18-й, в старой серой пасторской развалюхе в клине лиственных улиц по осени, — через Бридж-стрит, за каменной стеной лужайки, подымался склон сосен и грустен, в точности как лужайка перед Замком Лейквью, — к Дому с Призраками, от которого ничего не осталось, лишь скорлупа, развалина штукатурки, балок, битого стекла, говна, мокрой листвы, покинутых ножек старых гвоздей обстановки, ржавых рояльных струн в дзыне (как на старом брошенном сухогрузе, который использовали под бакен, по-прежнему находишь орнаменты завитков на бимсах в Кают-Компании, и солнце сияет во всерадостном утре моря, словно у берегов Малайи или Сиэтла в незапамятные времена) — в Той старой Скорлупе Дома водились призраки — крыши прогнивали — ссать нас восторгало среди упадочных балок и выпирающих треснутых стен — Нечто неименуемо, саванно непристойное и дикое — будто рисунки огромных хуев длиной в змея, с тупыми слюнями яда — мы дергали доски, сдвигали кирпичи, ломали острова свежей штукатурки, вышибали пинками стекольные осколки и —
А ночью, летними ночами, когда семейство внизу в большой кухне (может, там моя же мама или отец, прочие, молодой священник только что из Канады, которому нравится охмурять дамочек, — мы же четырьмя этажами выше к чердаку, мы слышим лишь слабенькие взревы хохота снизу), — в лоуэллской ночи мы лежали расслабленно на ссаных матрасах, у окошка древеса шуршат томительно, рассказываем истории («Шии-каго! шии-каго!»), играемся со своими пиписьками, ерзаем, брыкаемся, несемся к окну выглянуть, что там за шум, — глянуть на наш Дом с Призраками в многообразной черной и белой мигающей лоуэллской ночи… Что за совы? угукают и колдукают в полночь? Что за старый маньяк в белых власах явился щипать за ржавые рояльные пружины в путаном лабиринте полуночи? что за Доктор Сакс ползет вдоль по черноте, затененный, под капюшоном, опелоченный, скоростно звеня на малой высоте к своим таинствам и страху —
Вместе, громадным днем всемирных облаков, мы обследовали водохранилища в холмах Лоуэлла, так высоко, или вставали лагерями у сточных труб в бурых трагических свалявшихся полях — на задворках школы св. Людовика — сидели на дереве, звали его Тексомотором Свежего Воздуха, — я запускаю воздушных змеев на поле —
Как-то утром в воскресенье Джо приходит ко мне домой после церкви, но я завтракаю, поэтому в своих беленьких бриджиках он, ожидаючи меня, спускается в погреб и набирает там ведерко угля для моей Ма — мы позируем снаружи с Анри Труазьё и моим котом, тусклым воскресным днем, — за нами машут деревья Доктора Сакса — запись старых ночей в ночевательных амбарах, на холодном чердаке, в таинстве, во грезе, Джо и я — Старинные кореша всей жизни детства — Однако Джо избегал саванов, не ведал никакого таинства, не пугался, лишь плевался, пёр себе дальше, в дровосецких сапогах, дождливыми утрами в церковь, воскресенье, всю последнюю неделю обследовал речку, а сегодня днем хочет отыскать пещеру в сосняках — идет ставить палатку, чинить машину на дождливый смутно-дымчатый весь день с банками и замазанной ветошью, и никаких тебе угощений —
У Джо дома были башенки и чердаки, но он не боялся призраков под парусом… его фантомами были реальность, работа, заработать денег, починить ножик, подровнять винтик, прикинуть на завтра. У него на задворках я играл в унылые личные игры, в какие-то мифические терки с самим собой, включая сколько раз вокруг дома и воды, — он же занят починкой чего-то для себя полезного. Приходит ночь, крадутся тени, возникает Сакс, а Джо лишь покачивается на веранде, говорит о том, что нужно сделать, и то и дело наклоняется и чешет ногу и грит: «Хью-хью-хью! ну ты и разобиделся в тот раз — ху-ху!»
24
Гам от больших семейных сборищ на четвертом этаже чердака Джо слышится очень слабо, но О! когда дело происходило у меня дома, в коттедже на Западной улице раньше или позже, улюлюканье и вопли дам, когда шпанявка Дюкетт заставляла Бланш погасить весь свет и давай играть на фортепьяно жутенькую музычку, вверх воздымается лицо, напудренное белой мукой, обрамленное пустой рамой от картины, с фонариком у подбородка, угугугуу, взрывы воющего хохота буквально вышибали меня из кровати пролетом выше — Но по крайней мере мне доставалось удовлетворение знать, что посередь такого крепкого взрослого насмехательства и бедлама никакие настоящие тени за мною не явятся — Божже, вот так банда это была: они себя звали «La Maudite Gang»[43]. пока одна пара не умерла и пар не осталось двенадцать, а не тринадцать, поэтому они стали «Грязной дюжиной» — С ними только что связался бедный попик Ляпуль Дюпюи, это последний неженатый сын в огромной квебекской семье, которая по традиции полагала, будто станет damnée[44], если кто-нибудь в доме не примет сан, поэтому сорванец и трахарь Ляпуль благочестиво удалился за монастырскую стену, до некоторой степени, женщине в одной с ним комнате было небезопасно — Однажды субботним вечером он вусмерть нажрался, попируэтив с ледями на громадной ревущей вечеринке, и отключился еще до полуночи (все равно в полночь бухать бы бросил, наутро ему к Мессе) — Настает утро, отец Джо заволакивает Ляпуля в душ, вливает ему в глотку черного кофе, затем созывает всю банду повеселиться на одиннадцатичасовой Мессе —
Они там все, Дулуозы, Фортье, Дюкетты, Дюбуа, Лавуазье, кто не, все в передних рядах, и тут выходит Ляпуль в ризе с важными алтарными служками, покачивается и ковыляет к работе — Всякий раз, стоило ему обратить налитый кровью страждущий взор к передним рядам, там оказывался мой папа, или отец Джо, или Ма и прочие чокнутые тетки, они украдкой издевательски слегка помахивали ему руками (будто в каком-нибудь уморительном святотатственном французском кино, пока еще не снятом), а он в ответ им тоже машет, словно говоря: «Христаради, потише давайте», — но они полагают, будто он их передразнивает, и всю Мессу от отца Джо слышны сдерживаемые фырчки взрывного только-не-хохота — А от моего папы все только хуже, поскольку он машет своей соломенношляпой между ног, или Бланш скашивает к переносице глаза, когда Ляпуль подымает гостию у перил на причастии — безумная банда — бедняга с трудом опускается на колени, алтарные служки цепляются ему за руки, ибо он чуть не падает, а человек-то золотой и, Боже мой, я бы сказал, почитеннее Епископа не бывало, что облагал бы свою паству хмуростями — Ляпуль на наших диких вечеринках любил рассказывать анекдот (который на самом деле подлинная история) о приходском священнике в Канаде, который не хотел отпускать одному парню грех, и в отместку парень этот измазал говнидлом перила его кафедры, поэтому настает воскресное утро, священник уже открывает было рот: «Сегодня, дамы и господа, я хочу поговорить о вере, ля натюр де ля релижьон[45] — Вера, — говорит он, приступая, возлагает руку на перила, — вера… — подносит руку к носу, кладет на перила опять… — вера — это… — и снова подносит руку к носу, хмурясь озадаченно, — la religion — mais c’est d’la marde!»[46] Кой анекдот был из тех, что, бывало, повергали большую счастливую маму Джо Аделаиду в такой вопль, что слышно его было вдоль самых речных валунов, и он неизбежно сдувал моего котейку с подушки, а я выныривал из грез в недоуменье — Безумная банда, тот раз, когда они устроили пикник на берегу, и после почти-трагедии, когда Па и мистер Фортье слишком далеко заплыли и чуть не утонули (пляж Солзбери), даже тогда в банде довольно веселости, во как, когда миссис Фортье жарит свиные отбивные на походной печке из коттеджа, и всем как-то хмуро, в купальном своем костюме приходит Дюкетт, выщипывает волосы с лобка под плавками и присаливает ими шипящую сковородку со словами: «Им надо побольше перчику», — так, что хохот банды звенит над морем, и обсуждают современных своих соседей, что жалуются в полицию на шумные вечеринки, вечеринки же эти — революции и канонады, в Америке такого больше никогда не будет (а кроме того, срубили все шуршащие деревья, чтоб грезящие мальчишки уже не могли упираться подбородками в полночные подоконники) — О Лунный Лоуэлл — И моя мама варит кофе в нашем старом капельном мелющем алюминиевом кофейнике на 15 чашек, и покер в кухне длится до судного дня — Мы с Джо иногда спускаемся подглядывать с лестницы за всей этой Бунтарственной Красой —
25
Когда Джо жил на Банкер-Хилл-стрит, и нам было по 8, 9, мы первым делом обследовали берега Мерримака в той части вдоль Лейквью-авеню, что была тогда польскими трущобами, где река плыла грязно, кротко без скальнорева вдоль громадных красных стен «Бумагопрядилен Бутта», — мы дождливыми воскресными днями в феврале бегали туда пинать плавучие льдины и ржавые пустые канистры из-под керосина, и шины, и всякую дрянь — Однажды провалились по самые бедра, все вымокли — Старший брат Генри насрал под дерево, на самом деле насрал, присел на корточки и нацелился взрывом в сторону, ужас. Мы обнаружили жирную парочку, любовники расплетали огромные ноги дамы в ямочках и волосатые муженоги из совокупления на подстилке журнальчиков про кино, пустых банок, крысиного тряпья, грязи, травы и соломы на полусклоне в кустах… серый день лета, они восхитительно объединились на полевой свалке у реки… а ночью вернулись, темнее, дичее, сексуальнее, с фонариками, непристойными журналами, трясущимися руками, засосами, украдкими прислушиваньями к Шуму Времени в реке, на мануфактурах, мостах и улицах Лоуэлла… дикоглазые в небесах, они потрахались и пошли домой.
Мы с Джо обыскивали там всю реку… чем темнее и дождливее время, тем лучше… Мы выуживали дрянь из реки. Неведомое и забытое утро имело место во дворе ветхого двухэтажного дома на углу Лейквью и Банкер-Хилл, где мы кидали дрова и мячи вверх-вниз в воздух, а матери на нас орали, мы только что подружились, — как забывать воспоминание о следующем утре понедельника в школе — фу, невозможно забыть школьный кошмар… грядет… понедельник —
Однажды днем — в призрачных дворах Св. Людовика, на хрумких гравиях переменки, в раздевалках банановый дух, монахиня приглаживает мне волосы водой из каплющей трубы в писсуаре, сырой мрачный сумрак и грехи коридоров и углов, где к тому же (на девчачьей стороне) моя сестра Нин носилась в вечностях, отзывающих эхом ее собственного кошмара, — однажды днем, пока вся школа стояла молча на полуденном гравии, слушав и ерзая, Джо, который совершил некий pêcher (грешок) на переменке, отлупили линейкой с железными краешками по заднице в кабинете у Сестры-Настоятельницы — как же он визжал и выл, когда я спросил у него потом об этом, он ответил: «Больно» — и никак не оправдывался за поднятый вой. Джо всегда был большой ковбой. Мы играли на поле у какого-то старого Фермера (Фермера Келли) — у него был важный дом на Западной Шестой с сопутствующим огромнодеревом и сараями, 100-летняя ферма, посреди среднеклассовых коттеджиков Сентралвилля, за размахом широких полей, яблоками, низинами, лугами, поблизости и кукуруза растет, заборы, — а по флангу его приход св. Людовика (дом священника и церковь, и школа, и зал собраний, и разбитое печальнополе переменок) (Св. Людовик, где похороны моего брата помрачились судорожным мерцаньем у меня в глазах… в смутном дальнем одиночестве далеко отсюда и отныне… забытые дожди накрыли саваном и перенакрыли кладбище)… Фермер Келли — его старый дом, освещенный маслом, мигачил в глыби ночных деревьев, когда мы проходили мимо от моего дома к Джо, нам всегда бывало интересно, что за старый таинственный отшельник он, должно быть, я знал фермеров и жизнь на ферме от Дяди Джона Жираду в лесах Нэшуа, куда ездил летом… к опаутиненному Саксу лесных дерев —
Пацан через дорогу от Джо умер, мы слышали рыданья; еще один пацан на улице между Джо и моей, умер — дождь, цветы — запах цветов — умер старый Легионер, в сине-золотых ужасах ткани и бархата, и регалий, и бумажных венков, и трупной смерти атласных подушек — Ой-ёй-ёй ненавижу все это — вся моя смерть и Сакс обернуты атласными гробами — Граф Кондю в одном таком спал весь день под Замком — лиловогубый — в них хоронили маленьких мальчиков — я и своего брата видел в атласном гробу, ему было девять, лежал с недвижностью лица моей бывшей жены во сне, свершенный, сожаленный — гроб мелькает полосами, пауки подбираются к его ручке под низом — лежал бы под солнцем червей, искал барашков небесных — не мазал бы больше призрака в тех саванных залах песка воплощенной земли, увешанных портьерами зерна ярусами вглупь дупь дерьмь — ну и нашел, на что пялиться, — ДА ЕЩЕ И СКВОЗЬ ГНИЮЩИЙ АТЛАС.
Я отказался от церкви, чтоб облегчить себе ужасы, — слишком много свечного света, слишком много воска —
У себя в смерти я предпочитаю реки или моря и другие континенты, только не атласную смерть в Атласном Массачусетном Лоуэлле — с епископом Сент-Жан-де-Батиста Стоуна, который крестил Жерара, с венком под дождем, четки у него на железном носу: «Мама, он меня крестил?»
«Нет, он крестил Жерара», хорошо бы — я просто был немного слишком юн, чтобы меня крестил Святой Героической Церкви, а Жерар нет, и так он был крещен, святой действительно так умер — дождь поперек Серого Барочного фасада Страсбургского Собора Руо[47], Большого Кафедрального Лица церкви Св. Жан-Батиста на Мерримак-стрит у печальной концевздымающейся кучи Эйкена от многоквартирок Муди-стрит — ниже нагромождены грукующие реки.
Доктор Сакс пересекал тьмы меж столбов в церкви во время вечерни.
26
Наконец Винни Бержерак переехал в Роузмонт — из того жилья на Муди в заболоченные интерьеры и низины Роузмонта, в квартирку розоукрытого домика на сновидящем обтрепье и бахромчатом журчанье Мерримака… Штука в том, что у них на этом бережке был плавательный пляж, мы с Джо ходили купаться, трижды в день на белый песок, туда наваленный — где то и дело видели плывущие комки человечьего говна — у меня кошмары: проглатываю жвачку дряни, когда забираюсь на свой полувалун и целю руками нырнуть, ей-богу я сам научился нырять, наполовину погружаясь по пояс, — но тут эти говняшки плывут по реке времени, а я сам готов заглыкнуть одну, еблыбохг — Пляж располагался в камышах у самого восточного затерянного крыла свалки, где в тупом сумраке смутных дымков, тлеющих аж с недели Рождества, гоношились крысы — летними утрами свежести и мальчишества мы делали вылазки в громадный росистый день в клубке ограды счастливых пасхальников, два пацанчика в глухой трясине, развлекаются так, что никогда не забудут, — я буду Бак Джонс[48], ты будешь Бак Джонс — все мальчишки хотят вырасти в отважных матерых персонажей, худых и сильных, которые, когда и впрямь состарятся, бросят темные исшрамленные лица на саван, испятнают твой атлас и откатят его прочь —
Доктор Сакс прячется в темной комнате, поджидаючи, когда она отвратится от серого дня, поздно, а где-то в квартале тихо поют детки (на Гершоме, Саре) (а я подглядываю из темных, тупых, тусклых портьер дня) — Сакс прячется в этой тьме, выныривая из-за двери, скоро станет ночь и тени сгустеют темнее и коо-гоо-тыы — Боги уровня Феллахского Флагебуса с улетающими бутылками навозниц, синими от сумок и старого богемского ковра часопружинного котла, черноисчерканного тощими крестами —
Мы слышали бои Генри Армстронга[49] сквозь корешки ломаных листьев, мы лежали вверх тормашками на тахте темными летними вечерами, когда открыто окно и светит нам лишь шкала радио, красное тление глубокого буро-сумрака, Винни, Джи-Джей, Елоза, Скотти, я, Рита (младшая сестра Винни) и Лу (его младший брат), и еще Норми (следующий по старшинству брат, светловолосый, дерганый) — Мама Чарли и Папа Счастливец не дома, она в ночную на мануфактуре, он вышибала во франко-канадском ночном клубе (где полно коровьих колокольцев) — Нас летним вечером увлекают разные заслушки по радио («Гроза преступного мира»[50], «Тень» — которые идут днем в воскресенье и вечно угнетающе недотягивают) — великие программы Орсона Уэллса[51] субботними вечерами, в 11, «Ведьмовские сказки»[52] по слабым станциям —) Мы все говорили о том, как трахнуть Риту и Чарли, женщины всего мира сделаны лишь для того, чтоб их драть — На задах был сад, с деревьями, яблоками, мы среди них пинались —
Как-то вечером мы устроили подростковую гомосексуальную балеху, толком и не соображая, что это, и Винни прыгал вокруг с простыней на голове и верещал «Уу-уук!» (женственный визжащий призрак в сравнении с обычным «Аувууу!» обычных мужественных призракотупов) (ффе. Тошнит); кроме того, я помню смутно Джи-Джея и мое отвращение ко всякой подобной хрени. Виноват был сбрендивший Винни, вот кто был виноват. С Винни околачивался кошмарный придурок по имени Заза, ему было почти 20, ни дать ни взять Заза — так его звали на самом деле, натуральный арабский сельский эпос — вдоль свалки он с детства развешивал слюни, сперматозировал во все стороны, дрочил собакам и, хуже всего, отсасывал у собак — видели, как он этим занимается под крыльцом. Доктор Сакс Беловласый Сокол про это знал — Тени всегда все известно — ум-хи-хи-ха-ха — (зыбь алло по эхохошному гулкому залу: кто-нибудь там есть-йее-ей-ей- Аж? марш? марш?) — (пока танк отступает) — так хохотал Тень — Доктор Сакс таился под крыльцами, наблюдая за этими операциями из погреба, все записывал, набрасывал рисунки, смешивал травы, сочинял раствор, которым убить Змея Зла, — который потратил в последний кульминационный день — День, когда Змей стал Реален, — и набивал — и метал гогот гневов в стенающий мир — но позже —