Ибо дочери была нужна обувь, и лучше из Барселоны.
Я впал в ярость, голову заклинило, глаза налились кровью, я немногим отличался от картинки быка с ближайшей афиши, возвещающей о грядущей корриде.
То ли на седьмом, то ли на восьмом магазине меня прорвало и я заявил, что больше никуда не хочу. Что лягу сейчас под ближайшей стеной и там и буду лежать оставшиеся — уже сколько? полтора? — так вот, оставшиеся полтора часа. Я рыл барселонский асфальт копытами, я бил хвостом, я хотел всадить хоть в кого свои острые бычьи рога.
— Он сумасшедший! — сказала дочь.
— Ты сумасшедший! — заявила жена.
Я повернулся и влетел в незаметную дверь по соседству.
И в нос мне ударил абсолютно божественный запах.
Запомните этот адрес: улица Портаферисса, дом 22. Магазинчик, называющийся «Jamaica coffee shop», естественно, что чек я сохранил так же, как и свой первый счет из ресторанчика Мануэля.
Было это 27 июня, в пятнадцать часов ноль ноль минут двадцать две секунды барселонского времени. То есть, в 15:00:22. Как раз в это время полноватая и смуглая девица за стойкой протянула мне малюсенькую чашечку с таким потрясающе крепким кофе, какого я не пил, по-моему, еще никогда. Это был сорт арабики «Коста-Рика», и первый же глоток убил во мне разъяренного быка, вокруг было прохладно, обжигающее солнце осталось там, на улице Портаферисса, где остались многочисленные обувные (и не только) магазины, мои жена и дочь, толпы ошалевших от дневной жары прохожих, а здесь было прохладно, здесь было темно, и я пил крепчайший кофе, который делал мою кровь еще горячее, и мне казалось, что я могу просидеть здесь, вот за этой стойкой и за этой малюсенькой чашечкой кофе, еще очень много лет.
Может быть, что и до конца жизни.
Ибо мне было хорошо, мне было очень хорошо.
Я сделал последний глоток и вдруг понял, что в моей жизни начался тот роман, у которого нет конца, если, конечно, не считать концом смерть.
Я встал из-за стойки, улыбнулся, сказал «мучас грасиоз» и вышел обратно на раскаленную улицу Портаферисса, где жена и дочь уже поджидали меня у входа в очередной обувной магазин.
12
Хотя это далеко не все про Барселону, как далеко не все и про парадигму Восток — Запад, как и про то, отчего я все-таки решил написать все это.
Ведь надо отчетливо понимать, что мои небрежные записки за боковым столиком ресторана «Mar Vent» никоим образом не являются путевыми.
Это попытка разобраться в том, отчего мне плохо в одном месте и хорошо в другом.
Точнее, в других.
Ибо как на Востоке, так и на Западе мне пусто по-разному, но комфортно.
На Востоке комфорт этот ближе к физиологическому, на Западе — как выяснилось после пребывания в Испании — к психологическому.
То есть во мне одновременно сосуществуют как восточные слагаемые, так и западные, и лишь недавно я смог понять, что из этих слагаемых есть что.
Я хорошо чувствую томную леность Востока, это почти равное нулю течение времени, это желание раствориться в окружающем мареве потной жары, которая спадает к вечеру, и тогда ты выходишь под низкое черное небо, ощущая ноздрями медовую свежесть наступающей ночи.
Но я так же хорошо чувствую себя и в приветливой отчужденности людского потока на набережной маленького курортного городка, что находится вверху испанского побережья Средиземного моря, того самого потока, в котором до тебя никому нет дела, но при этом ты все равно остаешься самим собой и ни одна частичка тебя не вызывает ни у кого агрессивного, хамского отторжения.
То есть мне одинаково уютно и там, и там, но тогда почему мне плохо в том месте, где я на самом деле — то бишь не мысленно, а физически — пишу эти строки?
Да очень просто, можно не любить и не принимать своеобразную цивилизацию Востока, но при этом нельзя отрицать, что это — цивилизация.
И точно так же можно не просто не любить, а до колик ненавидеть цивилизацию Запада, но ее в любом случае нельзя ставить под сомнение.
А вот пребывание вне цивилизации парадоксально уже хотя бы тем, что личность твоя становится столь же призрачной, как само твое бытие во временной щели, в том историко-географическом прочерке, который есть ничто иное, как помноженные друг на друга самомнение и гордыня.
Средиземноморский роман — это еще и роман в поисках психологического комфорта.
Более того, психофизиологического.
А это значит, что опять пора в Испанию.
13
Испанский бомж (а может, каталонский)
возник из темноты, когда с женой сидел я на веранде
отеля и пил свой чай — пакетик «липтона» +сахар + лимон…
Он что-то пробурчал, зрачки сверкнули,
разило перегаром, немытым пальцем он указал на пачку сигарет…
«Не понимаю», — сказал я по-английски,
он усмехнулся, сигарету взял и отвалил
к полякам по соседству…
За ним пространство с хрустом разрывалось,
как будто его взрезали ножом…
14
Самого счастливого человека, которого я когда-либо видел, я встретил в свой первый испанский понедельник.
Приехали мы в субботу, затем было воскресенье.
А в понедельник с утра мы отправились на ярмарку.
Ярмарка в Бланесе — это просто распродажа залежавшихся товаров, хотя среди них можно найти и кое-что стоящее.
Например, яркие куклы танцовщиц фламенко.
Или очень дешевые темные очки устаревших моделей.
Или майки с трафаретные надписями «Vacation in Spain» по цене не более тысячи песет, а можно и дешевле.
В общем, самая обычная провинциальная ярмарка, которая интересна одним — что она на берегу Средиземного моря, у порта, а в порту яхты и катера, а самое в ней забавное — это тот народ, который толчется здесь и перебирает, жулькает, жамкает все эти залежалые и не очень дорогие товары, делая свой курортный понедельничный шопинг.
И мы шли по набережной в сторону порта, море было по-утреннему спокойно, пляж еще не усеяли толпы загорающих, жара еще не обрушилась на Бланес, как это случится через каких-нибудь два — два с половиной часа, когда солнце перейдет в зенит и наступит время сиесты.
И тут-то он нам и попался, он стоял у мольберта и рисовал море. И чаек.
Ему было лет пятьдесят, коренастый, плотный, в чем-то копия Мануэля, хотя и без аккуратно подстриженных усов. Да и одет он был по-другому — в вылинявшей майке с надписью «Adidas», в шортах, в темных очках и серой солнцезащитной кепке.
Рисовал он акриловыми красками на черных оргалитовых листах, которые были расставлены тут же, рядом с мольбертом. Большой лист — восемь тысяч песет, поменьше — четыре тысячи, совсем маленький, альбомного размера, — две тысячи.
И те, что за восемь, были действительно хороши, на одном из них была скала Сан-Джорди и кусочек бланесского порта, и белесовато-синее от жары небо уютно расположилось на черном оргалите, хотя все это было не столько точным изображением пейзажа, сколько впечатлением от него, неким immagination.
Народ, идя на ярмарку, останавливался у мольберта. А человек улыбался и продолжал что-то подводить кисточкой, обмакивая ее то в одну краску, то в другую.
Мой английский к утру понедельника совсем проснулся, а потому я решительно высказал автору свое восхищение от увиденного.
И тут он заулыбался. Он и так-то не казался букой, но тут он заулыбался вовсю, причем отнюдь не потому, что увидел во мне потенциального клиента. Ему просто стало хорошо от того, что кто-то вот шел на ярмарку, остановился и сказал, что как ему нравится все это — эти пейзажи, эти краски, эти цвета.
— Тамайо, — сказал он, — меня зовут Тамайо!
Хотя на визитке, которую он торжественно преподнес мне на прощание, имя его звучит намного торжественнее — Исидро Де Хуан Тамайо, да и выглядит он на этой визитной карточке намного солиднее, да и репродукция пейзажа — маленькая, размером с почтовую марку, — что напечатана на той же визитке, намного интереснее всех тех работ, что я видел на набережной, направляясь на ярмарку.
Но это просто ремарка, речь идет о том, что в то утро я встретил очень счастливого человека. Тамайо так и сказал — я очень счастливый человек сейчас, знаешь, амиго, я тринадцать лет жил в Германии, я продавал свои работы в галереях, но потом я понял, что я несчастлив. И я вернулся обратно. Я езжу по побережью и рисую эти пейзажи — о, это впечатления, это то, что рождается в моей голове. Я смотрю, думаю и рисую, раз — и готово, и я счастлив, потому что здесь солнце, я занимаюсь тем, чем хочу, и я свободен, пусть даже я бедный человек, как любой художник… Ты купишь картину?
— Не сейчас, — сказал отчего-то я, — но я вернусь и куплю, ты когда здесь будешь еще?
— В следующую субботу, — сказал, все так же улыбаясь Тамайо и подарил моей дочери узкую оргалитовую полоску с ярчайшей ромашкой.
— Я вернусь, Тамайо! — сказал я и действительно попытался найти его в субботу, но было жарко, было очень жарко и Тамайо, по всей видимости, просто не добрался до Бланеса из Барселоны, где он жил с семьей и где была его мастерская.
И это гнетет мое сердце — что я не заплатил несколько тысяч песет этому счастливому человеку и не стал обладателем яркого полуфантастического пейзажа на средиземноморские мотивы. Хотя пейзаж я купил, только совсем в другом месте, в городе Фигерас, куда мы попали прямиком из города Жирона, в котором мы оказались, проехав около восьмидесяти километров по трассе № 11, то есть по национальной, что означает бесплатной, дороге на арендованном нашими соседями по столу в ресторане отеля «Беверли парк» новеньком «сеате толедо», вот только будет все это ровно через неделю, тоже в понедельник.
Видимо, понедельник в Испании — день художников.
15
То есть из всего вышесказанного можно понять одно — больше всего на средиземноморском побережье Испании меня поразили люди. Такого никогда не было со мной на Востоке: ни в Эмиратах, ни в Израиле. Там поражало другое — то томность и нега атмосферы, то порою невыносимое, но от этого еще более восхитительное духовное напряжение, переходящее попросту в какое-то экстатическое состояние — это, конечно, я про Иерусалим.
Хотя, повторю, и на Востоке и на Западе мне по-своему хорошо.
Только в тех же Эмиратах, к примеру, наступает (и очень быстро) момент, когда ты понимаешь свою абсолютную чуждость этому предельно комфортному в физиологическом отношении миру.
Но это не мешает относиться к нему с уважением.
В Израиле проще, по крайней мере, именно в Израиле я окончательно понял, что для меня означает христианство и христианская цивилизация, хотя в Израиле это сложно не понять — там этим пронизано все, стоит только просто проехать хоть на машине, хоть на автобусе, от Назарета до Вифлеема с заездом в Иерусалим.
Побывав при этом и на побережье озера Киннерет, то бишь Галилейского моря, и на заросших густым кустарником берегах реки Иордан.
Общение с комфортностью мира.
Общение с Богом.
В Испании же — общение с людьми.
Именно поэтому мысленно я пишу все эти записки не в Екатеринбурге, а все в том же Бланесе, потому что Бланес стал той странной точкой, где все эти три составляющих сплелись во что-то единое, и я окончательно понял, отчего в одном месте может быть хорошо, а в другом тебе плохо, пусть ты и прожил там всю свою жизнь.
Просто — ты там чужой.
16
Когда четыре бьет — кончается сиеста
и по соседству открывается танцзал…
Там нет туристов, только пожилые испанцы
(или пожилые каталонцы)
танцуют что-то, что бы я назвал…
Фламенко? Нет, это явно не фламенко,
да и не сардана, просто:
какой-то странный, очень нежный танец
переплетает пожилые пары,
и вид у них — безукоризненно счастливый!
17
Но это опять же не означает, что хорошо там, где тебя нет, если вспомнить расхожую русскую поговорку. И не в том, что можно физически быть частью Востока, ментально принадлежать Западу, а конфессионально исповедывать нечто среднее — то же православие, к примеру, хотя, как бы я временами ни порывался, я оставлю свои взаимоотношения с православием за пределами этого текста.
Лучше я опять вернусь к людям и к Испании, потому что любой роман происходит всегда не в вакууме, у него есть наблюдатели, да и сами его участники тоже являются наблюдателями тире соглядатаями, вынужденно вступая с этим миром в те или иные взаимоотношения.
И не всегда эти взаимоотношения бывают столь благостными, как встреча с тем же Тамайо.
По крайней мере, когда меня спрашивают, почему я только один раз был в Барселоне, я вспоминаю про то, как познакомился с биологическим видом «мачо натуралес», то бишь «настоящие мачо», и говорю, что гораздо уютнее мне было в Жироне.
Вообще-то, я всегда считал, что мачо — это такая легенда, что на самом деле их нет, а если они и были, то остались лишь как зрители на корриде.
Но после Барселоны я так не считаю.
А произошло вот что.
Мы уже отправились обратно на побережье и отправились с опозданием, небольшим, минут на пятнадцать, но водитель нервничал, автобус попал в пробку, потом мы дернулись, я смотрел в окно, за окном проплывали красивые дома в стиле арт-нуво, ветер колыхал листву платанов, и тут что-то произошло.
То есть сам момент произошедшего я просто не заметил.
Как мне позже объяснили — то ли мы с кем-то не разъехались, то ли с нами кто-то не разъехался.
Автобус остановился, и водитель — невысокий, плотный, черноволосый каталонец — вышел на улицу.
Из припаркованных рядом двух машин — спортивной «тойоты» и «ситроена» — тоже вышли люди.
Крашеный блондин из «тойоты» и два громилы из «ситроена».
Громилы были просто замечательные.
Папа с сыном.
Оба за метр восемьдесят, оба увешанные золотыми цацками и оба с накаченными мускулами.
В общем — какая-то барселонская братва.
И они все стали орать и размахивать руками, все обитатели автобуса прилипли к окнам, в ожидании, когда в ход пойдут кулаки.
Наш водитель и та троица действительно немного помахали руками, из «ситроена» выбралась еще и дамочка, ростом и комплекцией под стать как папе, видимо — свекру, так и сыну — соответственно, мужу.
Она тоже стала голосисто вопить и махать руками, потом наш водитель забрался обратно в автобус и сел на свое место.
— Закрой дверь, — сказала по-испански ему наш гид Катя.
— Они не полезут, — ответил водитель.
И тут в открытую дверь ворвались все трое — дамочка осталась на улице — и принялись избивать нашего водителя.
Они метелили его, не давая ему встать.
По щеке водителя лилась кровь, он пытался отбиваться, но сидя это делать было неудобно.
Наши русские женщины заголосили на весь автобус и потребовали, чтобы наши русские мужики вмешались.
И те двое парней, которые сидели впереди и из-за которых, собственно, мы и опоздали с выездом — они задержались в магазине «Маркс и Спенсер» — бросились в драку.
Троица выскочила из автобуса, и тут появилась полиция.
В голубых форменных рубашках — каталонская, в белых — федеральная, то есть испанская.
А автобус стоял в самом центре Барселоны, и вокруг собралась целая толпа зевак.
Между прочим, те, что в «тойоте» и в «ситроене», были испанцами — так нам сказала Катя.
А водитель — повторю — каталонцем, хотя все может быть наоборот.
Только вот все они оказались «мачо натуралес», и такого взрыва воистину звериной ярости я не видел никогда в своей жизни.
И эта ярость клокотала все то время, пока каталонская, равно как и испанская полиция, собирала показания, а подъехавшая скорая залечивала раны как нашего водителя, так и парочки громил из «ситроена» — папаша вдруг отчетливо захромал, а у сынка на полщеки разлился фингал.
Закончилось все, между прочим, тем, что одного из наших забрали в участок, хотя потом очень быстро отпустили.
Уже когда водитель, отвезя нас в Бланес, не приехал обратно и не сказал, что если бы не русские, то его бы убили.
И действительно бы убили, потому что не просто мачо, а «мачо натуралес».
Естественно, что после всего этого мне не очень хотелось обратно в Барселону, хотя сейчас-то я понимаю, что Барселона тут ни при чем.
Просто так сложились обстоятельства.
У меня вот рядом с домом буквально вчера ночью из гранатомета стреляли по магазинчику.
И разнесли всю витрину и полмагазина в придачу.
А еще на днях кого-то зарезали в троллейбусе.
А еще на днях…
Так что Барселона тут ни при чем, разве что легенда о «мачо натуралес» оказалась истинной правдой, но сейчас мне в Барселону хочется гораздо больше, чем до того, как я побывал в ней впервые.
Потому что она тоже — часть моего средиземноморского романа, как и крашеный блондин из спортивной «тойоты», как и громилоподобная, гориллообразная, увешанная золотыми цацками и с выпирающими из-под коротких рукавов рубашек парочка, чуть не убившая нашего водителя.
Хотя я стоял рядом с их «ситроеном» и не заметил на нем ни одной царапины.
Видимо, действительно — просто «мачо натуралес».
18
Осталось совсем немного.
И прежде всего — про Жирону и Фигерас.
Бланес — Барселона — Жирона — Фигерас.
Географические точки моего средиземноморского романа.
Фигерас, как известно, родина Сальвадора Дали.
В Жироне — знаменитые средневековые кварталы.
В Жирону мы приехали часов в двенадцать, сделав круг по центру, припарковали машину, вышли из нее и оказались в тихом и каком-то странно-зачарованном месте.