Я прочитал письмо раз. Потом еще раз. Оно было написано в панике. Если бы Курочкин писал от руки, буквы у него прыгали бы, наскакивали одна на другую и слипались в нечитаемые комья — его здорово колбасило. В нормальном состоянии он просто не смог бы нагородить столько нелепостей в нескольких коротких строчках. Да еще этот утренний звонок. У него что-то случилось, это очевидно. Какие-то серьезные неприятности. Намного серьезнее тех, о которых он мне рассказывал. А если так, от Курочкина лучше отодвинуться. Отойти и со стороны посмотреть, что будет дальше. Со стороны виднее.
Не самый геройский подход, кто же спорит? Лет двадцать назад я повел бы себя иначе: бросился бы узнавать у бедного Куркина, что случилось, а потом перебирал бы варианты решений, искал нужных людей, деньги, выходы. Друг, одним словом, в беде не бросит… Но нынче все иначе. Прежде, чем меня прибило в тихую газированную заводь, я лет шесть пробарахтался, пытаясь выплыть против течения. На самой средине, на быстрине. Не смог, не выплыл, но, правда, и не утонул. Я работал в четырех частных фирмах, в трех из них был учредителем. Нас били по-разному, но результат неизменно повторялся. И если первые три раза я упирался, как мог, и клал силы, деньги и живот за други своя, не разбирая, други они на самом деле или случайно оказались по одну со мной сторону черты, разделяющей нас и бандитов, нас и ментов, нас и просто нехороших дядей, которые пришли забрать наш бизнес, то на четвертый раз я ничего класть не стал. Хватило трех первых, и наблюдений, сделанных за это время над окружающими. Поэтому, когда предшественник Стива Малкина предложил мне деньги и должность в обмен на кое-какую информацию о клиентах моей фирмы, я принял его предложение. И вот уже пять лет живу спокойно.
Не знаю, что и по каким правилам делил Курочкин с американскими, а главное, со здешними коллегами. И знать не хочу. Напрасно он так громко кричит, что игра кончилась. Я его слышу. Кончилась, значит кончилась. Кричать-то зачем?
Мне удалось себя уговорить. Это было не сложно, я заранее знал, что в огонь не полезу. Ни за каштанами, ни за бананами, ни за жареными павианами. Не полезу ни за Куркина, ни за кого другого — инстинкт самосохранения у меня пока не отшибло. Но мне было стыдно. Даже если оставить в стороне старую дружбу, субстанцию эфемерную и слабо доказуемую, я многим был обязан Курочкину. Он не раз выручал меня. Иногда по мелочи, а иногда и всерьез. И с конторой Стива Малкина, когда сам Малкин, возможно, еще и не знал, что его занесет на Украину, свел меня Курочкин. Так что даже своей спокойной и сытой жизнью отчасти я обязан ему.
Я еще раз просмотрел письмо. Курочкин отправил его так, что все адреса были видны: мой, адрес на хотмэйле, с которого три дня назад пришел ультиматум, и еще один, видимо, Канюки. Всего три. Рейнгартен на Фрунзе, 103, вряд ли пользуется Интернетом. Канюке я отослал записку: «Вадик, надо встретиться. Давыдов». Я не знал, ни где он живет, ни чем занимается последние десять лет. Но встретиться нам было надо. Потом я нашел визитку Недремайло, выпил восьмую чашку кофе и набрал его домашний номер.
* * *
На следующий день, примерно в это же время, я гнал машину сквозь тоскливые акварельные пейзажи Кировоградской области. Грязное, набухшее тяжелой водой мартовское небо мешалось со ржавым снегом бесконечных полей. В машине со мной ехал одноногий чеченец, его жена и сестра жены. Я вез их в Крым. Чеченца звали Ваха. Всю дорогу он просидел на заднем сидении. Молча и прикрыв глаза. Видно было, что он из тех людей, которые привыкли подчинять, а не подчиняться, но обстоятельства сыграли против него, и он готов им временно уступить. Поэтому он терпеливо сносил все, что происходило с ним и вокруг него, в том числе и эту поездку в Крым. Молчала и его жена Лариса. Только Вера, сестра Ларисы, молчать не хотела. Она болтала за троих. То вспоминала, как когда-то всей семьей они ехали в Крым, по этой же дороге, то начинала что-то рассказывать сестре об их общих знакомых… Я не очень люблю болтливых женщин, но если бы не Вера, дорога далась бы мне куда тяжелее.
Лариса и Вера были близняшками и, по моим прикидкам, им исполнилось лет по двадцать шесть — двадцать восемь. Но Лариса выглядела на все сорок, а Вере, при желании и добром отношении, можно было дать что-то около двадцати. Они были очень похожи. Как мать и дочь. Прежде у них была и старшая сестра — о ней глухо и вскользь вспоминал Недремайло во время нашего разговора. Проболев несколько лет, она умерла еще в детстве и сестры ее почти не помнили.
Эта неожиданная поездка стала прямым следствием моего звонка Недремайло. Я приехал к нему вечером, но поговорить мы так и не смогли — доцент, а вместе с ним и вся семья, пытались решить не совсем понятную мне задачу: как доставить мужа Ларисы в Крым, а именно — в поселок Восточный, неподалеку от Старого Крыма. Я был свободен и готов на время уехать из Киева, а Крым — не худшее место для отпуска. Даже если на дворе ноль, а на календаре — март. Я решил, что ехать в компании лучше, чем в одиночку, и утром следующего дня, забрав дочек и зятя Недремайло, рванул на юг.
Я не знал, что муж Ларисы — чеченец, и только увидев, как он выходит из подъезда, понял, что же так смущало Недремайло и его дочерей. Ваха был удивительно похож на Шамиля Басаева, незабвенный телеобраз которого с любовью и трепетом слепили российские журналисты в первой половине девяностых. Он был невысокого роста, сухой и подтянутый, лицо скрывала густая, вьющаяся, ухоженная борода, голова — аккуратно выбрита. На плечи он набросил старый, много раз стиранный офицерский бушлат. Одной рукой Ваха опирался на костыль, другая лежала на плече у Ларисы. Их историю и много еще чего, позже рассказала мне Вера. Конечно, тем утром у подъезда девятиэтажки на Южной Борщаговке, помогая заталкивать в багажник чемоданы и сумки, меньше всего я думал, что у нас с ней будет это общее «позже».
До Восточного мы добрались без приключений — никто нас не останавливал, не проверял. Эти семь часов за рулем можно было бы выбросить из памяти и навсегда забыть, если бы не короткая, не больше четверти часа, остановка на подъезде к Мелитополю. Остановились пообедать. Ваха выходить отказался и поел в машине, Лариса осталась с мужем, а мы с Верой заняли столик в небольшом придорожном кафе. Только теперь я смог разглядеть ее как следует. Я никогда не видел Веру прежде, но что-то бесконечно знакомое отражалось в чертах ее лица, отдавало легким эхом в интонациях, в самой манере говорить.
— Вы не устали от моей болтовни? — спросила меня Вера. — Обычно я больше молчу, а сегодня для Ларисы стараюсь. Может, конечно, и не стоило, но я подумала, что в дороге ей будет легче, если я стану что-то вспоминать из детства. Мы ведь действительно часто ездили в Крым. Но, похоже, зря я это затеяла… Она вернулась совсем другой.
— Откуда вернулась? — из вежливости поинтересовался я. Биография Ларисы меня не очень занимала. Меня занимала Вера.
— Из Чечни. Вы разве не знаете?
— А-а… — растерялся я. — Нет, не знаю. Что она там делала?
— Долгая история. Сейчас мало времени. Как-нибудь потом расскажу.
Времени, и правда, было мало. Мы наскоро похлебали куриного бульона, погрызли пережаренные куриные ноги с рисом — в кафе кормили почему-то только курами.
Пора было возвращаться в машину.
— Вера! — вдруг сообразил я, — вы удивительно похожи на одну мою однокурсницу.
— На кого?
— Да вы ее не знаете. На Наташу Белокриницкую.
— Наташку отлично знаю. А о том, что мы с Ларисой на неё похожи, родителям вся родня твердила: «Ваши девочки — вылитая маленькая Наташа». Она нас на семь лет старше — было удобно сравнивать.
— Так вы знакомы? — удивился я.
— Наши мамы — двоюродные сестры. Мы, значит, троюродные.
— И она бывала у вас дома?
— Не очень часто, но бывала… — Вера поднялась. — Ну что, идем? Пора.
Мы вышли на двор. Чувствовалось, что море уже рядом. Тянул слабый, по-весеннему мягкий ветер. Он пах и морем, и тающим снегом, и какими-то травами. Откуда в марте травы? Не знаю. Я стоял у входа в кафе и смотрел, как Вера садится в машину. Что-то менялось решительно и бесповоротно. И во мне и вокруг меня. Только небо оставалось таким же тяжелым, сырым, серым и бесконечно знакомым. Я провел под этим небом годы — больше, я прожил под ним жизнь. Когда-то, когда я еще не торговал американской водой, под ним проносились всадники Истеми. Лёгкие, как смерть, и быстрые, как время.
* * *
В Восточный мы приехали в сумерках. Ваху ждали. Не знаю, кто — друзья или родственники, но встретили его шумно и радостно. Мне разрешили переночевать, а большего я и не хотел — очень устал. Лариса вечером молчала так же, как и днем, как и всегда. Вера, попав в круг незнакомых людей, не понимая их языка, вдруг растерялась. Утром я спросил, что она собирается делать дальше.
В Восточный мы приехали в сумерках. Ваху ждали. Не знаю, кто — друзья или родственники, но встретили его шумно и радостно. Мне разрешили переночевать, а большего я и не хотел — очень устал. Лариса вечером молчала так же, как и днем, как и всегда. Вера, попав в круг незнакомых людей, не понимая их языка, вдруг растерялась. Утром я спросил, что она собирается делать дальше.
— Думала остаться на неделю, немного помочь Ларисе устроиться, но теперь даже не знаю, как быть. Тут все иначе, не так, как я себе представляла.
— Хотите к морю?
— Очень хочу, — обрадовалась она. — Когда вы едете?
— Сейчас.
Нас не держали. Уезжая, я внимательно разглядел поселок Восточный. Обычное татарское селение. В Крыму за последние годы их много выросло. Уже нет того ощущения нищеты и безысходности, которым давили они в начале девяностых. Видно, что и деньги появились у людей, и уверенность в себе. Вот и чеченцы подтягиваются. Кто знает, чем все это закончится?
— Как Лариса отнеслась к этому переезду? — спросил я Веру, когда дорога дала петлю, и Восточный скрылся за редким леском.
— Никак. По-моему, ей уже все равно. Раз я обещала, давайте расскажу, как она вышла за Ваху. Чем-то надо в дороге заняться. Не радио же слушать, в самом деле.
— Действительно, — согласился я.
Вера начала рассказывать историю сестры, когда мы выбрались на шоссе, соединяющее Старый Крым с Феодосией, а закончила уже за Алуштой. В Феодосию мы не заезжали, зато прогулялись по изуродованной кабаками набережной Коктебеля, пообедали в Судаке. Потом Вера позвонила домой и сказала отцу, что из Восточного уехала, но останется в Крыму на пару дней, а я проверил свой почтовый ящик. Я ждал ответа от Канюки, но Канюка молчал. Вместо письма от него я обнаружил требование Курочкина срочно встретиться или связаться с ним. Ни того, ни другого я делать не стал. Ну, какой может быть Курочкин, если я еду по весеннему Крыму, рядом со мной Вера, и то, что она похожа на Наташу Белокриницкую, уже почти ничего не значит? Вера рассказывала о Ларисе несколько часов, но странным образом эта тяжелая история не отравила нам ни саму дорогу до Ялты, ни несколько последующих дней в Крыму. Это произошло давно и не с нами, что ж теперь сделаешь? Вот и Курочкин ищет меня, мечется по холодному, слякотному Киеву, в то время как я… Ничего, несколько дней потерпит. Я решил, что созвонюсь с ним, вернувшись домой. С одной стороны, к тому времени ситуация прояснится, а с другой, меня все-таки донимала совесть.
Говорила Вера не то чтобы сбивчиво, но и стройности в ее изложении не было. Рассказывая о каком-нибудь эпизоде, она могла перескочить на пару лет вперед или назад лишь затем, чтобы подхватить нужную деталь. Иногда и я не ограничивался ролью слушателя, и тогда наш разговор уходил Бог знает куда от судьбы Ларисы. Многих подробностей ее рассказа я уже не помню, а о некоторых вспоминать не хочу.
— Все началось с того, что Ларису украли. Это было десять лет назад.
— В Киеве украли? — удивился я.
— Нет, в Москве. Увезли прямо с соревнований.
Тут я понял, что началось все не десять лет назад, а намного раньше.
Вера с Ларисой всегда были похожи, с раннего детства. Но только внешне. Лариса казалась старше, держалась замкнуто, неохотно подпускала к себе родителей и родственников, а роль любимого ребенка мастерски исполняла Вера. Лет в пять девочек начали учить музыке. Вера тут же продемонстрировала всем, что она была бы рада радовать родителей, но склонности к изящным искусствам у нее нет, нет настолько, что хотеть от нее чего-то в этой области просто негуманно. И ее оставили в покое. С Ларисой все оказалось сложнее. У девочки обнаружили абсолютный слух. На прослушивании в музыкальной школе члены комиссии исполняли музыкальные фразы — попадались очень непростые, — а ребенок быстро и без ошибок их повторял. Уже тогда у нее была крупная кисть, словно по спецзаказу сконструированная под скрипку. Ее и определили в класс скрипки, но инструмент Лариса не то что слышать — видеть не желала. Она тихо, но яростно ненавидела всю эту музыку и сопротивлялась ей, как могла.
Война родителей с дочкой длилась около четырех лет и закончилась полной победой Ларисы. Родители сдались. За это время Лариса превратилась в закаленного бойца. Теперь у нее был план. Победа над музыкой значилась в этом плане первым пунктом. Выполняя пункт второй, она записалась в секцию дзюдо. В год окончания школы Лариса доборолась до мастера. Вера несколько раз увязывалась за сестрой в спортзал, но вид Ларисы в кимоно ее не вдохновлял. Броски, захваты, страховки не то чтобы отпугивали Веру, но и не привлекали. Борьба физическая была ей не интересна. У нее был ясный аналитический ум и ощутимая склонность к абстрактному мышлению. Окончив школу, Вера поступила в Университет на физфак, Лариса — в Институт Физкультуры.
В первых числах сентября 93-го года, когда Вера еще толком не научилась ориентироваться в запутанных коридорах лабораторного корпуса киевского физфака, ее сестра поехала в Москву на международные соревнования дзюдоистов. И не вернулась. Ни тренеры, ни девочки из команды не знали и не могли понять, что произошло. В зале Лариса была вместе со всеми, и в раздевалке ее видели, кто-то даже заметил, как она шла к выходу по вестибюлю спорткомплекса. Одна. В гостинице Лариса больше не появлялась. Конечно, об ее исчезновении заявили в милицию, и московская милиция нехотя, со скрипом, с разговорчиками типа: «да найдется ваша девка, загуляла борчиха с мужиками, через неделю сама появится, ну куда вы торопитесь», заявление все-таки приняла. И вроде бы даже взялась искать Ларису. Но результатов поиски не дали.
Российские стражи порядка отчасти оказались правы, Лариса появилась сама. Ровно через три года, в сентябре девяносто шестого она позвонила домой. Трубку снял Недремайло.
— Папа, это Лариса, я в Грозном, не волнуйтесь, у меня все нормально.
Может быть, Лариса сказала еще что-то, но второй фразы доцент не дождался. Он рухнул в обморок после первой.
Семья искала Ларису все три года. О том, что она в Чечне узнали довольно скоро — был один звонок. Звонил мужчина. Он говорил по-русски, но с очень сильным украинским акцентом. По ходу разговора Недремайло перешел на украинский, однако звонивший немедленно заявил, что этого языка не понимает. Говорил он как-то темно и путано. Денег прямым текстом не требовал, но намекал, что надо бы помочь дочке выехать. С властями связываться настойчиво не советовал. Недремайло к совету не прислушался. По прежнему своему опыту он привык рассчитывать на государство, поэтому к российским спецслужбам постепенно подключил СБУ, церковь и украинский МИД. Он тормошил обоих послов, Красный Крест, людей Березовского и все международные организации, до которых только мог дотянуться. Результата не было. Недремайло постоянно мотался в Москву, дважды пытался попасть в Чечню, но дальше Моздока его не пустили. Он говорил окружающим, что надежда есть, но спросить себя, на что же именно он надеется, Недремайло не решался.
После первого звонка от Ларисы последовало еще несколько. Война закончилась, и она с мужем собиралась уехать из Чечни. Нужна была помощь, и не только деньгами. Сборы и подготовка к переезду длились около года. Лариса с Вахой купили полдома под Москвой и поселились в России.
Недремайло несколько раз ездил к дочке. Возвращался хмурым. Жизнь у детей в России не складывалась — прописывать их не хотели, работы не было, соседи смотрели волком, менты раз в неделю, как на работу, приходили с проверками. Если деньги требовались срочно, могли зайти и внеурочно. У Вахи в соседнем городке жили друзья, но как только друзей посадили, стало ясно, что надо уезжать. Они продали свои полдома и переехали в Одессу.
Там продержались дольше, хотя по сути проблемы остались те же — милиция, соседи, работа. Вахе надо было лечиться, здоровье и нервы у бывшего чеченского бойца совсем истрепались. Однажды Вера, приехав с отцом к сестре, наблюдала, как боевой моджахед рубил голову петуху, предназначенному в обеденный бульон. Жили они в обычной городской квартире, и Ваха решил, что разделаться с птицей удобнее будет в ванной. Подходящего топора в хозяйстве не нашлось, действовать пришлось ножом. Но украинский петух оказался чересчур живучим, а резник из мусульманина Вахи вышел никудышный. Недобитая птица вырвалась из-под ножа, с диким криком вылетела в комнату и, разбрызгивая кровь по стенам и потолку, рванула к балкону, там перемахнула к соседям, до смерти напугала их детей и бабушку и продолжала орать, пока соседка быстрым и привычным движением не свернула ей шею.
Ваха долго сидел на диване с лицом бледным до серой синевы, молчал, раскачивался, временами опуская голову ниже колен. Потом посмотрел на Веру и пожал плечами: «Я же сказал ей, что не смогу. Не выношу вида крови». В этот момент Вера вдруг увидела взгляд сестры. Выражение мрачного удовлетворения мгновенно вспыхнуло в нем и тут же исчезло.