Видно отсюда? Его? Ну вот. Это ксерокс. Но и настоящая у нас, эт-та, есть. А сам пропал. Куда дел деньги? Непонятно! На себя столько не истратишь, если только на баб, верно, Николаич? Денег нет. И Чухарева нет. Паперно убытки. Паперно плачет, дети его плачут: хотим кушать!
Мы должны помочь своему партнеру. Паперно долг нам продает – ему хорошо, деньги к нему вернулись, теперь нам плохо. – Дядя Федя прошептал: – У нас же бизнес.
Мы же бизнесмены. – И спрятал бумагу в карман. – Решить вопрос вашего друга просто – возвращайте сумму. И скорей. – Он нахмурился и мультипликационным голосом пробасил: – Мы терпим убытки, – и рассмеялся, дергая щеками и морща лоб.
– Ты посчитал, сколько нам должен?! – Ублюдок остановился точно за моей спиной, сейчас огреет чем-то тяжелым вдоль хребта. – Ты знаешь наши правила. Один день – один процент. Пятьсот штук. Неси деньги!
– У вас же… подтверждающие документы… Так понимаю, у него фирма… но возникли проблемы… Если дать время, он может что-то наладить. Или через суд…
Ублюдок быстро нагнулся и пыхнул в ухо:
– Тебя как зовут? – и действительно подождал ответа. – Ты че?! – И рванул стул из-под меня, я грохнулся и покрабьи отпятился в угол, вскочил, чуть не свалив ширму, – ублюдок подпрыгнул вплотную, подпихивал плечом к стене и завизжал. – Ты че сюда говорить приехал? Пусть деньги отдает! Или сам отдай! У тебя есть что, квартира, дом? Пойдем посмотрим, – дергал меня за руки клещами. – На чем ты приехал? Машину отдашь!!! Ты знаешь, скока денег ушло, чтобы у дома его пасти?! Квартирой ответишь! Паспорт давай! Звони! Чтобы паспорт везли! Где твой телефон?! – И раз костяшками пальцев по губам!
Я вырвался… нет, он отпустил.
– Мне говорили, вы серьезные люди… Я у Вячеслава Петровича вчера спросил, он сказал: не мелочь, уважаемые люди.
Дядя Федя восторженно прижмурился, взглянув на моргнувшего Николаича, раздвинул лопатистые ладони, словно обозначая размер пойманной рыбы, и заговорил, ласково посматривая в отгороженное пространство, как в корзину с котятами:
– А что делать? Как по-другому? Такие друзья, как у тебя, на каждом шагу. Взял деньги у Паперно и пропал.
Что за люди – развести и разорвать! Верно, Николаич?
Пидармоты. Только и молимся за творящих нам напасти.
Прости меня, господи, – ощупывающе перекрестился и хихикнул. – Вот и приходится: где словами, – и опять слюняво потянул в себя воздух, – а где ломами. Слово надо держать. Взял – отдай. Не получилось по бизнесу – бывает. Пусть у друзей займет, квартиру продает. У мира помощи попросит… А что это мы все говорим? Мы да мы.
А вот вы – скажите! – И разулыбался так, что глаза утонули в замаслившемся лице.
Ублюдок вернулся на место, бормоча различимо «потом поговорим…», «я т-тебе…», «зарою…», я двинул свой стул вперед, как шахматную фигуру, подсел и выпил тепловатый горчайший чай – весь.
– У меня есть пятьдесят тысяч. Отдаю, и закройте этот вопрос.
– Ты че, за лохов нас держишь?! – опять пружинкой подскочил ублюдок. – Николаич, что мы с ним говорим?! Ты за кого нас принимаешь? Копейка в копейку!
По счетчику!
Я зацепил в хлебнице ломтик черного с семечками и мелко, мышьи укусил, чтобы хватило на подольше, и потолкал языком – опухает губа?
– Так мы не разойдемся, – дядя Федя сделал морду грозной и картонно неподвижной и уставился далеко за мою спину: что-то там нехорошее, уже решенное для меня… – Я думал: пришел серьезный, взрослый. Понимает, куда пришел. А тут… – он оглянулся на Николаича, – даже не знаю, как ты отсюда вырулишь, человечек… – И нагнулся ближе ко мне и тихохонько сказал: – Так нельзя. Нельзя даже думать, что можешь нас опустить. Пятьсот штук. Откуда? Послушай, какое мне дело? Я, что ль, брал эти деньги? А? Квартиру пусть продает, матери квартиру приватизирует и продает, участок, пусть едут все в коммуналку на три метра – но отдаст все.
Мое слово. А мое слово, тебе должны были сказать, дорого стоит. Он ждет? Он дождется, – И обморочно прошелестел: – Чтоб матери по башке трубой дали? Чтоб девка его без ног осталась?
– Понимаете…
Он вмазал вдруг рукой по столу и рявкнул:
– Я понимаю, когда вынимаю!!! Он – должен.
Отдышаться…
– Пятьдесят я могу, – и зачем-то добавил, жалко приложив ладонь к груди (зря!): – У меня больше нет.
– Поедешь с нами. Покажешь, где он, – вдруг прошепелявил Николаич, но не шелохнулся.
Дядя Федя исполнил глазами «что я говорил? я ж тебя предупреждал!», ублюдок вцепился в воротник и потянул: давай-давай.
– Попробуйте. – Еще чуть-чуть, вот это перевалить. – Вон тут у вас какие шайбы за меня цепляются. Я не знаю, где Чухарев. Мне по хрену он. Я семью его хочу выручить. Но только если я… Выйдут на вас в три секунды.
И Вячеслав Петрович за это вас не похвалит. Это я обещаю. И Виктор Михайлович тоже. Они говорили, вы серьезные.
А скоро я пойду, кончится снег и потеплеет, мгновенно пройдет еще один глоток моей бессмысленной потной жизни, и умру, и от меня ничего не останется…
Я вспомнил маму.
– Вы будете еще что-нибудь? – официантка заглянула и исчезла, шурша халатом.
– Он брал сумму у Паперно? Брал. И отдаст. Пятьсот штук.
Теперь уже молчал я. Они ждали. Пусть скажут первыми. Не вытерпел:
– Реально – вот полтинник у меня есть. Если договоримся – я завтра решу этот вопрос.
– Мы так не договоримся.
– А нет – долбитесь сколько хотите, ищите его. Денег у него нет. Это я точно знаю. А кто-то есть за границей.
Сорвется и свалит.
– Ну, не так уж просто, – гадко усмехнулся дядя Федя, – чтоб уйти.
– Все равно – денег у него нет, – уморился я. Подняться и надеть, что ли, шапку… – Убьете, а денег все равно не будет.
– Убить легко. – Ублюдок отцепился, но так и шарился где-то у меня по тылам. -Просить еще будет, чтобы скорее убили.
– Вы серьезные бизнесмены. Так мне сказали уважаемые люди. У вас консервный завод в Красногорске.
Салон красоты. Заправки. Шесть тонаров на Южке… – Немного еще вот в эти пустые глазки, под пшеничный чуб. – Ну что вы возитесь с этим сраным бараном? Ну, лоханулся ваш клиент Паперно. Так он для вас баран, и вы его стрижете. У вас сто таких баранов! – Что это я кричу? – Я, чисто, пришел помочь человеку… Он мне дорог.
Они словно чего-то ждали, какого-то звонка, сигнальной ракеты. Лая караульной собаки.
– Ладно. И так уже попали, – Николаич смежил веки, откинулся, словно подставлял щеки под солнце, и зашептал молитву.
– Попали, Николаич! Я чуял! Помнишь, я сразу тебе сказал: попали! – подхватил дядя Федя и живо развернул расписку. – Сколько он там… Сотку? Давай-ка вот что – с сотки нам семьдесят пригони и – забыли. Тридцать процентов сбросим. Блин, таких уродов земля рожает…
Семьдесят. И то, – он погрознел, – только потому, что парень ты авторитетный.
– Был бы дурак – зарыли, – разъяснил ублюдок.
– А мы надавим на Паперно. Верно, Николаич? И он нам десятку двинет. Да?
– Нет, – и я попросил: – Вы бы уложились в полтинник со своим интересом.
– Но это не разговор! Это не разговор, правильно, Николаич? – Дядя Федя подскочил ко мне и затоптался в какомто чумном танце. – Тебе друга жалко? Да тебе друга не жалко! Лучше есть красную икру, чем червей кормить.
– Он же залег, козлина! – пустился в пляс вокруг меня и ублюдок. – А ты тут стоишь!
– Мы даже убивать его не будем. Его жизнь убьет! Ну?
– Я хотел как лучше, – выдавил я. – Полтинник.
– Ну, тогда нет разговора, понял? К согласию мы не пришли. У тебя есть кому за тебя бицепсы качать? Как ты отсюда уйдешь? Ты отсюда не уйдешь!
– Извините, – я оглянулся на выход. – Я хотел, чтобы всем было нормально. Я пойду.
– Пойду! – сверкнул глазом дядя Федя. – Пойдет он.
У тебя полтинник. Деньги твои?
– Мои.
– Какой у тебя бизнес? Если есть бизнес, значит, есть вопросы. Какие у тебя вопросы? Мы вопросы решим, работу сделаем, двадцатник откинешь – и в расчете.
– Нет у меня работы. Только пятьдесят тысяч.
Дядя Федя выматерился и посмотрел на люстру, словно за поддержкой, Николаич дочитал молитву, опять покрутил головой – может, борется с остеохондрозом? – и капнул:
– Ладно.
– Ладно! – Дядя Федя смял расписку и завопил: – Какого хрена мы занимаемся этой херней?!
– Да это Паперно подогнал такую херню, – запалился следом ублюдок.
– Такая херня! Ну, что мы тут сидим?! – не унимался дядя Федя.
– Такое говно! Мы в говне. Поедем трахнем этого урода!
– Да он у меня теперь каждый день сосать будет, – добавил Николаич.
– Поедем его душить! – Дядя Федя озирался в поисках верхней одежды. – Да он нас подставил!
– Парень-то твой нормальный, не козлина! – Ублюдок меня приобнял.
– Знаешь, Николаич, а Паперно – ба-арчук, – заметил вдруг дядя Федя. – С новорусскими такими замашками… Ишь, молодой, а деньги любит. Сам не работает, только проценты стрижет, – дядя Федя словно позабыл про меня. – Ты, Николаич, сразу все понял, а я все сижу, сижу и чую: что-то здесь не так… И сейчас, как ты сказал, только догнал. Там что получилось?
– Парень-то твой нормальный, не козлина! – Ублюдок меня приобнял.
– Знаешь, Николаич, а Паперно – ба-арчук, – заметил вдруг дядя Федя. – С новорусскими такими замашками… Ишь, молодой, а деньги любит. Сам не работает, только проценты стрижет, – дядя Федя словно позабыл про меня. – Ты, Николаич, сразу все понял, а я все сижу, сижу и чую: что-то здесь не так… И сейчас, как ты сказал, только догнал. Там что получилось?
Парню, вот его другу, Паперно все обрубил и стрелки на него перевел. Парень, вот его друг, толковый бизнес-план принес, я читал, Николаич, ничего не понял, но видно, что толковый, а Паперно ему денег под охренительный процент, да еще и контрольный пакет.
Парень, его друг, и не вытянул, и сам еще свои деньги вложил, а все пропало. Это, чисто, нереально было, Николаич! А для Паперно это ж инвестиция, а он рисковать не захотел и нас подставил!
– Такая херня! – прислушался ублюдок. – Да мы его по земле волочить будем!
– Ладно. Ладно, все нормально, – дядя Федя махал мне успокаивающе и прощально. – Полтинник завтра тащи. Мы приведем нашего барана, придавим его, а ты своего друга притаскивай. Нормально, Николаич? Нормально.
– Нормально, – я натянул шапку, – но друга не будет.
Я его сам хрен найду.
Музыка и танцы стихли, в разочарованной тишине дядя Федя поцыкал, пошмыгал, глотнул сопли, подмигнул мне. И кивнул: да. Да.
– Я отдаю деньги. Паперно отдает мне оригинал расписки. И пишет бумагу, что финансовых претензий к Чухареву не имеет. Бумагу я забираю с собой.
– Напишет, – дядя Федя делано подобиделся. – Ты че, нам не веришь?
– Вам верю. Но сам боюсь забыть – надо записать.
На улице потеплело, я шагал, не разбираясь, наполняясь гриппозной ломотой, наполняясь необлегчающим облегчением, как с похорон, подальше от главных улиц и черных автомобилей. Как бы я хотел жить? Фотографировать птиц на головах у памятников, чтобы случались неудачные дни – и долго простоял на пустыре, напротив белой стены громадного общежития: тысяча заледеневших пустых прямоугольных окон, белые пересечения межпанельных стыков – и посреди этого кладбища красной каплей застрял на форточке запасливый пакет – на него я и смотрел. Пройдет время, и – когда человек говорит «пройдет время, и…», он хочет немедленно перенестись туда, где это время уже прошло, да хоть в последние дни лета… И я двинулся к зоопарку, купил пончиков с сахарной пудрой, взялся отгонять пчелу, но вспомнил – она последняя, пусть. Вдоль древесного ствола скользила бабочка, у входа оркестр гремел «Москва, звонят колокола!». Рыси спали на последнем солнцепеке, по-кошачьи вывернувшись белопушистым брюхом к небу, страусы сидели на холодной московской траве, дети сосали леденцы петушками, бросали щипки булки лебедямпопрошайкам и дразнили кабана Пумбой. «Лянь, леопард! Какая шкурка поизящней! Бабушка, купим леопарда!» – «Молчи, тут кота не прокормишь». – «Мама сказала, что тут можно посмотреть крокодила». – «Будем надеяться, он не голоден».
Толпа немо стояла у бассейна, толком не зная, что же сейчас должно мутной тенью проплыть, дети готовились отпрянуть на шаг, провинциальная тетка подталкивала вперед сына: «Гляди, гляди, сейчас проплывет… Кит, что ли?» Надо попробовать в деле секретаршу… Дать двести долларов и отправить в архив внешней политики – биография Таси и биография Дмитрия Цурко, первой, по моим подсчетам, ее жертвы. Паровозом доставил фам фаталь в Кремль из Китая для следующей пересадки; блондин, красавец с загадочным перепадом в карьере, женился перед войной на безымянной стерве, летом тысяча девятьсот сорок первого года отдал лодочнику на переправе часы и исчез. А стерву все ненавидят.
Личные листки
– А где фотография?
– С анкеты Анастасии Владимировны кто-то отклеил фото.
Черт!!! Посмотрим. Но у нее получилось. За двести долларов мы получили отпечатки жизни, я заставил себя посмотреть первым Дмитрия и полоснул его наскоро от кадыка до паха: мелкие, аккуратные буквы, безликий почерк, а вот подпись – рисуя такие завитки, сын народного комиссара двадцати лет непросто осознает свою персону; личный листок ответственного работника НКИД «без права публикации», родился 29 декабря (старого стиля), 1900 года, г. Херсон, литературно не владеет ни одним языком (мы не сомневались, что в Китай тебя пристроили папины друзья), мать бывшая дворянка, сословия отца точно не знаю (наркомовский сынок, мог себе позволить), «семья испытывала большие материальные затруднения», а ты, значит, «учился, живя на иждивении родителей», основная профессия – нет, в семнадцать лет вступил в Уфе в Красную гвардию, «был в штабе ея» (а мы так и думали, что подполье на Украине, тюрьма у гайдамаков и битвы с батькой Махно – это песни), «прошу зачислить меня на жалованье в качестве секретаря канцелярии Народного Комиссариата Иностранных Дел», домашний адрес: Кремль, Кавалергардский (или Кавалерский) корпус (воевать никто не хочет), да еще из партии вычистили за вялость, две неслабые рекомендации золотку – полпред в Германии, Унтер ден Лиден, 7, Крестинский (расстрелян): ручаюсь, «абсолютно преданный и надежный человек», Ян Берзин (расстрелян), полпред в Англии, начальник разведуправления: «абсолютно надежен и заслуживает полного доверия»; послужил дежурным секретарем, посидел в приемных Карахана и Чичерина, а затем Карахан (пижон – белые брюки, синие пиджаки), любитель двухместного паккарда, проживавший с любовницей-балериной в особняке в Смольном переулке, пристроил тебя в миссию в Японию, после в Китай, там большой теннис и радости животного существования, фам фаталь и буржуазные удовольствия, а к двадцати семи годам, не имея ни образования, ни заслуг, ничего, кроме пустоватых серых глаз и домашнего адреса в Кремле, жалким референтом подотдела публичного права ты сел и написал: «Вследствие некоторых обстоятельств личного характера я считаю для себя необходимым переменить род своих занятий. Ввиду этого прошу Вашего распоряжения об откомандировании меня из экономическо-правового отдела, ровно как и из Народного Комиссариата вообще».
Что случилось? Смотрим дату – 23 июля 1927 года – сходится: ты внезапно узнал, что Настя Петрова, вывезенная из Китая любовь, страсть, на пятом месяце беременности от твоего брата Петра, и ничего не изменится в ее жизни, почти; просто поменяет комнату в квартире, да еще службу в одном комиссариате, и все знают, а тут на подходе или уже в действии М.М.Литвинов… Что-то сильно тебя изумило в себе самом, какое-то чувство внезапного омерзения или отчаяния, и ты решил измениться, попросить у заведующих лист для еще одной биографии – и начал. Но больше десяти лет еще писал «холост» в нужной графе, пока не встретил стерву, – так долго жгла и не отпускала Тася.
Я подозвал Гольцмана и Борю, и мы нетерпеливым скоком ринулись к следующей каталке, и я откинул простыню с прекрасного…
Партбилет №00131681. Пол женский.
Я родилась в мае 1902 года в Москве.
Всю жизнь жила в Москве. В детстве на Красносельской, возле моста. Затем в Сытинском переулке и Малом Златоустинском. Шесть лет в Кремле. Номеров не помню. Сейчас мой адрес: улица Серафимовича, д. 2, кв. 36.
Телефон В 16740.
В детстве носила фамилию Флам по отцу. Отец Владимир Павлович Флам, 1870 года рождения, юрисконсульт, умер в 1936 году. Мать Софья Александровна Топольская, проживает в Ермолаевском переулке в Москве, д. 18, кв. 13, в разводе с отцом с 1908 года, до революции работала машинисткой, продавщицей, последняя работа – газета «Вечерняя Москва». Брат Топольский Кирилл Владимирович 1904 г. р., студент, умер в Москве в 1924 году.
Я закончила гимназию, пять месяцев служила конторщицей в «Центропечати» и весной 1919 года уехала в Пензенскую губернию, стенографистка Керенского укома. В семнадцать лет вступила в партию. В комсомоле не состояла. В августе 1920 добровольно ушла на фронт, в боях не участвовала – делопроизводитель штаба Первой Польской Красной Армии, после войны – стенографистка на курсах ВЧК и у товарища Войкова.
Летом 1923 года выехала в Китай, где работала в полпредстве до лета 1925-го. Затем год стенографисткой у т. Литвинова и три года в его секретариате. Училась в институте востоковедения, но не закончила по семейным обстоятельствам. Сдала экстерном за институт иностранных языков. Две поездки в Женеву. Еще – в Глазго к работавшему там мужу. В издательстве иностранных рабочих редактировала переводы сочинений Ленина и Сталина. Член парткома.
В конце 1936 года после ареста одного из руководителей издательства меня вывели из партбюро за отсутствие бдительности. Впоследствии он был освобожден и реабилитирован. Но мне пришлось уволиться и заняться преподавательской работой, пока мое «дело» отпало. Три раза избиралась секретарем партийной организации в заочном институте иностранных языков, написала учебник. Выезжала в США секретарем посла.
Вдова. Мой муж был в московском ополчении, попал в руки немцев под Ельней и погиб 14 апреля 1942 года.