Вдова. Мой муж был в московском ополчении, попал в руки немцев под Ельней и погиб 14 апреля 1942 года.
Двадцать пять лет доцентом кафедры английского языка.
В 77 лет я ушла на пенсию и прожила еще пять пенсионером союзного значения. Рост сто шестьдесят четыре, глаза карие, волосы черно-седые, особых примет нет.
Орден «Знак Почета» и шесть медалей – юбилейные и «За доблестный труд в Отечественной войне».
Знак «50 лет пребывания в КПСС».
Все? Все. Это не она. Ребята здорово все почистили.
– Это не она, – я отшвырнул бумажки. – Здесь даже не ясно, почему она Петрова. Александр Наумович!
Но откликнулся обозленный Миргородский:
– А что такое? Чего ты ждал?! Как только исчезли все ее фото…
И каждый еще пораздумывал о чем-то, мне казалось – о женщине. Флам. Топольская. Цурко. Петрова.
– Я не считаю, что мы не продвинулись, – аккуратно сказал Гольцман. – Обратите внимание на поворот в биографии: девушка в семнадцать лет уезжает из Москвы в Пензенскую губернию, в Керенск… Ведь не для того, чтобы работать стенографисткой в укоме партии? Учитывая ее э-э… последующую биографию, мы можем предположить: она ехала за мужчиной. Или – с мужчиной. Петрова, если первым был некий Петров, надо искать в Керенске, в укоме партии. И теперь понятно: немец Вендт, отец больного мальчика, работал вместе с Петровой в издательстве иностранных рабочих.
– Ну и отлично! – Боря прихлопнул в ладоши. – Мы возьмем немца. Мы откопаем, соберем по костям стерву Дмитрия Цурко – уж ей-то Петрова должна быть известна! Найдем, наконец, эту Ираиду, дочь…
– Еще у Петра от второго брака, кажется, дочь, – подсказал Гольцман.
– И ее! Родилась перед войной, жива! Съездим в Лондон к дочке Литвинова… Кто, кстати, поедет в Лондон?
Но – пусть он скажет прямо сейчас: что он хочет найти?!!
– Живого человека! Она прожила восемьдесят два года и умерла с ясной головой. Всего двадцать лет назад!
Я уже в армии служил. Я ее мог видеть. Ты мог видеть.
Александр Наумович вообще…
– Что искать? Что мы ищем?!
– Свидетеля! Петрова не могла всю жизнь молчать.
Кому-то она однажды села и рассказала – всю свою жизнь. Старухи любят вспоминать одно и то же! С кем-то сидела на кухне раз в месяц, пила чай и долдонила: я любила Костю, он меня любил, но не развелся из-за дочери, Нину убили… А убили ее так… Петрова – единственный заинтересованный свидетель. Она могла видеть место преступления…
– А-а, да ладно, – отмахнулся Миргородский, – мы будем год трахаться с этой Тасей только потому, что ты считаешь – все из-за нее. Ухожу на задание. Кто едет в Лондон?
– Я хочу еще тебе сказать, что по-еврейски означает ее фамилия – Флам, – Гольцман словно боялся оглашать некоторые сведения при Боре. – Флам означает «огонь».
Месяц слежки, позвонил Боря:
– Пиши. У Петра Цурко имелся двоюродный брат Олевинский. Вот к его жене Петр и ушел от Таси. Специализировался, урод, по женам братьев. Зина ее звали.
Певица хора Большого театра. В музее Дома правительства сказали: Зина и Петрова о-очень дружили. Певица родила Петру девочку Машу. Мария Петровна только что приехала из Штатов. Но скоро опять уедет. Ждет тебя завтра. Давай. Между прочим, доктор химических наук.
Идеальный слушатель рассказов на кухне. – Я дописал адрес – опять Серафимовича, не пытаясь понять: во что же я верю.
Но я точно надеялся, переступая порог еще одной бездетной квартиры семейства Цурко и здороваясь с приятной женщиной – из нее заметно торчала стальная арматура, и в глазах отсвечивали глыбы льда. Но тут высунулось очередное домашнее животное – толстый кот помоечной породы по имени Пурш. И я испугался, что допрос продлится недолго.
– Ну, отец мой был веселый, жизнерадостный. Любил поесть, выпить и приударить за женщинами. За какую работу ни брался, всюду быстро рос. Из-за туберкулеза не пошел по военной линии.
Дмитрий женился перед войной на неприятной женщине, мне не хочется о ней говорить. И от него остался сын Александр, копия, кстати, первого мужа моей мамы, все в семье грешили на него и не верили, что он от Дмитрия. Но у него тоже нет детей.
– Только у Ираиды была дочь, Ольга, – проявил я внимание к семейным обстоятельствам.
Доктор химических наук неприятно взглянула на меня и после томительной паузы осведомилась:
– Что вас, собственно, интересует? Петрова? Очень умная. Очень необыкновенная. Незаурядная женщина.
Общаться с ней невероятно приятно. Любили вместе с матерью вспоминать отца – делить уже нечего, это признак незаурядных женщин. – И окончательно замолчала. Это все, что она знала.
– Что она любила вспоминать из своего прошлого?
– О прошлом не рассказывала ничего. Раз вспомнила, как Дзержинский в молодости за коленки хватал. Больше я ничего не слышала.
Я задал еще двадцать вопросов (Уманский, дочь Уманского, Большой Каменный мост), получив нераздумывающие «нет», «никогда не говорила», «я и не знала».
– Да, вот еще: когда она летела с Литвиновым в США, то видела взрывы Пёрл-Харбора. Фото? – Она отлучилась и принесла древнюю сумку из белой кожи с поцарапанными металлическими уголками. – Вот нашла после вашего звонка все, что осталось. Давайте посмотрим…
У нее не хватило любопытства разобрать реликвии до моего прихода, и теперь дочь Петра и хористки Зины, как продавец-ручник, выкладывала узором на стол, в таком отдалении, чтобы я даже не думал протягивать руки, диплом Петровой (почему не у Ираиды?), свидетельство о защите диссертации, две трудовые книжки, похоронку на Петра Цурко (ты не знала, что в этой сумке похоронка отца?), чей-то крестик в коробочке с надписью «Ветеран труда», бархатный мешочек (бисером вышит вензель ВФ и дата 1884)…
– Не знаю, что это…
Это, милая, инициалы Тасиного отца – Владимир Флам. Что-то подарили ему на четырнадцать лет или около, может быть, на совершеннолетие, бармицву?
Мальчик вырос и обязан исполнять заповеди Торы.
А может, будущий юрисконсультант на «пятерки» закончил в гимназии год…
Часы с плетеной веревочкой вместо ремешка, заграничные, еще часы – без ремешка, «Победа»; ключи, номера телефонов, записанные на бумажных лоскутах…
Я сидел напротив пожилой суровой женщины и думал, какими бессмысленными покажутся эти чугунные скрепы – сберкнижки, свидетельства о рождении, коробочки с орденами, – когда настанет пора собираться в последнюю поездку – ничего не понадобится, кроме крестика, и то не спасет, и волосы будет теребить холодный железнодорожный ветер.
– Нет, видите, ни фотографий, ни писем, – химик все покидала назад и ушла прятать сумку, а я быстро схватил с края стола и разгладил на ладони забытый, вырезанный овалом кусок коричневой клеенки с двумя дырочками по краям для шнурка; номер написан химическим карандашом на изнанке – 26 – и буквы: «роддом Грауэрмана Анаст. Влади. Петрова, мальчик» – привязали на ножку новорожденному сыну; вот что Тася считала необходимым хранить всю жизнь – сын.
– Как же вы можете объяснить такую скрытность Петровой? Каждому человеку ведь свойственно излить…
Я добился, она взорвалась:
– Не забывайте – она жила с Васей, с сумасшедшим сыном! С окончания войны до смерти. Почти сорок лет она жила с сумасшедшим сыном. И замуж из-за него не вышла.
Когда уезжала в Штаты, мальчик казался здоровым.
Вернулась – уже больной, за полтора года! После походов по врачам сказала: я не смогу сделать его здоровым, но я сделаю его счастливым. И всю свою жизнь положила.
Интеллект у Васи остался на уровне пятилетнего ребенка. Мог съесть пробку из фольги от кефирной бутылки. Но хорошая память, занимался музыкой, ноты читал, хотя слушать, как он играет, было невозможно.
Внешне? Среднего роста, довольно красивое лицо, но сумасшедшие глаза человека не красят! Полноватый, много ел, ограничивать его не имело смысла. Если мылся в ванной, заканчивал, лишь смылив кусок мыла без остатка. Временами спокоен, временами неспокоен; тогда подлечивали, но было страшно.
Моя мама уговаривала Анастасию Владимировну сдать Васю в интернат. Но она с порога: нет, даже не заговаривайте со мной об этом. Даже отпускала его гулять одного. В день пожара в гостинице «Россия» – помните скандал на всю Москву? – Вася шел по Большому Каменному мосту и барабанил палкой по перилам. Его забрала милиция. Потребовалось множество усилий, чтобы его отыскать и вернуть.
Разрешала ему далеко заплывать, когда отдыхала в Прибалтике. Ей сказали однажды: уж очень далеко заплыл и что-то не возвращается. Анастасия Владимировна ответила: что будет – то будет.
Все несла на своих плечах. Когда ослабла, наняла женщину, Анну Ивановну, та хорошо ладила с Васей, пела с ним на кухне и обкрадывала семью. Мама моя возмущалась: Таська, она же ворует у тебя простыни! А Анастасия Владимировна терпела: где еще найдешь сиделку, чтобы хорошо ладила с Васей?
– Как она умерла?
– Ушла на пенсию. До последнего сидела за столом, работала над двухтомным словарем Гальперина и трехтомным Апресяна, никаких признаков склеротичности.
Вернулась в церковь, ходила в храм на Якиманке.
Перед смертью соборовалась. Не боялась, сказала: я скоро увижу Митю и Петю. Моя мама требовала от Ираиды: никогда, никогда, никогда не обещай, что возьмешь Васю к себе, даже если мать будет требовать на смертном одре, не обещай того, что не сделаешь. – Ираида промолчала, и Анастасия Владимировна, конечно, поняла, что его ждет…
Что еще помню… Говорила: я не выношу партийных собраний. Сажусь в первый ряд и сплю с открытыми глазами. Если ночью не спалось – вставала и работала. Или раскладывала пасьянс. Вот, кстати, ее кресло – легкое, удобное.
Не любила домашние заботы, не любила говорить о Васе, не любила о болезнях и ничего никогда лично о себе. Книги, кино – это пожалуйста. До свиданья.
Я просмотрел последние донесения и отдал, но секретарша не уходила.
– Что?
– С утра два раза звонила Алена Сергеевна.
– Да.
– Еще хотела сказать… Я решила… Чтобы помочь, связалась с Вадинском.
– Что это?
– Город, бывший Керенск, Пензенской области, куда уезжала Петрова работать из Москвы. Я посидела в воскресенье в архиве, выписала всех, кто мог работать с Петровой в укоме партии. Председатель Воронин, потом Буздес, он же редактор газеты «Красная деревня». Еще Шуваев, Соколов, Туманов или Туманова, Суздальцев из Совнархоза, Серебряков – член уисполкома, председатель Совнархоза, Пронькин, Шаландин, Майоров – председатель городской организации ВКП(б), и еще Петр Купреянович Валов, бывший предусполкома, исключен за пьянство в селе Шеино. В укоме Петровых нет. Зато среди коммунистов губернии двенадцать Петровых, я еще, думаю, туда…
– Как вас зовут?
– Маша.
– А по отчеству?
– Мария Николаевна.
– Мария Николаевна, не надо дурью маяться. Надо делать только то, что я говорю. У вас есть загранпаспорт?
– Да.
– Езжайте в Англию к Татьяне Литвиновой. Найдите ее телефон, подружитесь, попроситесь в гости. Боря подскажет, под какой легендой…
– Спасибо большое, – голос ее качнуло волнение. – Я вас не подведу!
– Что это она такая счастливая? – Алена окинула взглядом мой стол, лицо, особенно губы, монитор – не смотрю ли почту, телефон – нет ли сообщений, обошла и навалилась на спину, нюхая, нет ли чужого запаха, и прошептала в шею: – Господи, как же я соскучилась… – Еще с минуту мурлыкала, лизала шею и терлась, чтобы встал и потискал. – Любимый. Милый… – Отправила руку с алыми когтями мне за пазуху и с омерзительным стоном: – О-о, как у тебя здесь горячо. Какое же это счастье – быть рядом.
Боря театрально покашлял за дверью, побрякал ручкой и заглянул:
– Не помешаю, ребята? Закрываться надо.
– Нет, Миргородский, это не то, что ты подумал, довольно зычно, на всю контору: – Мы обсуждаем… – и не убрала своих лап, так жарко и лежала на мне, как вонючий тулуп, и терлась грудью.
– Заработал телефон у Ираиды Цурко – она приехала.
Я с ней говорил.
Я трусливо молчал. Тасина дочь. Всю жизнь с матерью. На кого же еще надеяться. Неужели и она в этой повальной молчаливой болезни?
– Что я могу сказать тебе, товарищ командир… Тетю не раскусишь: фотографий мамы нет, писем мама не писала, дневник не вела, архив отсутствует. Наш интерес к Петровой ее не растрогал. Что бы я ни пел. Может быть так, чтобы Ираида маму ненавидела? А теперь просто хочет забыть?
Холеная, холодная, жесткая… Если нормальному человеку скажешь: расскажите про свою маму – он обязательно заплачет и поведется… Она – нет. На фамилии Уманский, Литвинов, Вендт не реагирует – ничего не знаю, два раза видела издали и мельком. Встречаться отказалась.
Я сделал вид, что все ожидал и предвидел, Боря усмехнулся моей дешевой невозмутимости.
– Но. Она согласна один раз поговорить по телефону.
С условием, что больше никто никогда не позвонит.
Через пятнадцать минут я тебя соединю. Я сказал: мы собираем воспоминания о дипломатах, работавших в США, к семидесятилетию установления дипотношений.
Мне кажется, она не поверила.
– Алло.
– Я думала про вас и поняла: вам трудно врубиться в наше время. Мы жили совсем по-другому. Встретилась с одноклассниками через много лет и вдруг поняла: Марина – еврейка, а Шамиль татарин.
Я помню, как поднималась по лестнице пешком – лифт не работал – и тыкала пальцем в бумажные кружочки на дверях – все квартиры опечатаны, всех арестовали.
Запомнила этот день навсегда потому, что пришла домой и заболела скарлатиной. В школу идти боялась – кто еще из класса не придет?
Я родилась тридцать первого декабря в 11.30 в роддоме Грауэрмана. Первая внучка советских наркомов. Деда встретили аплодисментами на заседании правительства, а дома няня уронила сервиз, дед воскликнул: не печальтесь, Дуняша, это к счастью!
Имя мне придумала мама. Дед не участвовал. Мне еще повезло. Одного мальчика в доме звали Красный Пролетарий.
– Что вы знаете про родителей Анастасии Владимировны?
– Отец, вы знаете, юрист. Брат трагически погиб. Бросился или попал под трамвай. Бабушка моя жила в Афанасьевском переулке, когда дом сломали для строительства цековского дома, переехала на какую-то Парковую, оттуда разменялась в Брюсов переулок рядом с церковью – была очень набожна. Знала множество языков, ходила в Ленинскую библиотеку и переводила для меня романы Дюма (по-русски издавали только «Три мушкетера» и «Граф Монте-Кристо»), сама печатала и переплетала. И сама писала женские романы. Работала машинисткой и Сталина ненавидела: постоянный страх опечаток. А Хрущева очень любила. Рядом с иконой держала его портрет, вырезанный из «Правды». Говорила: я сперва туда помолюсь, а потом сюда. Она умерла под сто лет.
Когда впадала в маразм, ее приводили к Анастасии Владимировне, и бабушка просветлялась.
От нее осталось ощущение стремительности: сейчас я сбегаю за хлебом!
– Сначала ваша мама вышла замуж за Дмитрия, потом за Петра…
– Дмитрий познакомился с Анастасией Владимировной в Китае, но брака они не регистрировали. На мне был помешан – какая-то ненормальная любовь. Даже подозревали, что я его дочка. Помню, приехал после Испании: Ираидушка, давай я тебе почитаю. А я теперь сама читаю! Папа работал по линии «Внешторга», ездил в Англию, последние годы в «Заготпродуктснабе». На войну ушел добровольцем, хоть и белобилетник.
Рослый, как и все Цурко. Дома почти не бывал.
Я знала, что у отца с матерью разлад, очень это переживала, они не подозревали – я очень скрытная.
Семья была большая и веселая. Играли в маджонг.
Проигравший завертывался в простыню, спускался в подъезд и спрашивал у дежурного чекиста: который час?
– Откуда такие точные сведения о гибели Петра и Дмитрия?
– После войны, отсидев еще в нашем лагере, нас разыскал невысокий, похожий на татарина человек.
С неделю пожил у нас и все рассказал матери про папу…
О смерти Дмитрия мы получали сведения с самых разных сторон. Двадцать лет назад у нашего приятеля сломалась машина, и его вез на тросе какой-то человек. На перекуре он и признался, что командиром его был Дмитрий Цурко, и видел он его последний раз раненым.
В биографию Дмитрия – это я вам очень твердо советую – вы особо не вникайте.
– Помните Литвинова?
– Максим Максимович запомнился очень живым.
Я похвалила фильм «Подвиг разведчика» – потряс меня.
Он хохотал до слез и стонал: «Ираидушка, ты шутишь! Ты не можешь так считать!»
– С кем вы остались, когда Анастасия Владимировна работала в Америке?
– До войны мама работала в издательстве. Когда посадили директора, уволили и ее, она ушла на фабрику делать зонтики. С нами жила очень преданная няня – Евдокия Филипповна Зулаева, на всю войну мы остались с ней в поселке Свободный под Рязанью. Мама приехала перед отъездом в Штаты на ближайшую станцию Сасово и привезла зимние вещи. Осенью сорок первого приехал человек: получен приказ – если немцы приблизятся, взять лошадь и вывезти вас в безопасное место.
Голодно жили, мамины посылки с едой не приходили, присланные вещи оказывались малы. Я работала в колхозе, косила, жала.
Когда она вернулась, квартиры нас уже лишили, – разменяла молодая жена Дмитрия, – дали комнату с соседями. Заехал нянин сын, мама хлопотала за него и пристроила на флот, и похвастался: «Ираида-то ваша стала красивая. Руки – во! Ноги – во! А то прежде-то ходила деликатная». Мама тотчас выправила нам пропуск в Москву и перевезла.
Няне в благодарность построила новый дом. Няню побаивалась. Няня очень властная и всем заправляла в доме. Мама хозяйничать не умела.
– Что вы можете сказать про свою маму?
– Громыко не любила. Как-то в Америке воскликнула: такое мог придумать только такой дурак, как Громыко; обернулась – он стоит за спиной. Когда Литвинов ушел на пенсию, ее перевели помощницей к заместителю министра Гусеву. Она, единственная женщина в Министерстве иностранных дел, имела ранг секретаря первого класса. Но с Гусевым ей оказалось так плохо, что она перевелась в американский отдел, написала диссертацию и пошла преподавать. Защиту диссертации считала самым бессмысленным делом в своей жизни. Английское произношение у нее неважное…