– Посидим немного? – Она утомленно привалилась ко мне, но ненадолго, словно что-то вспомнила, потянулась и поцеловала в шею; осталось немного потерпеть; она засопела и заглянула в глаза. – Пойдем на заднее сиденье? Пойдем? Ну, пойдем… У нас же есть с тобой пять минуточек.
– Алена, – приходилось целовать и гладить кожу, песочное, сухое терпение.
– Ну, пойдем, – гнусавила она и закатывала глаза, играя в другую, – или я буду приставать к тебе прямо здесь.
Я притянул ее к себе сильно, обхватил и держал, пока она не ослабела, не перестала шевелиться, замерла, словно вслушиваясь в два сердцебиения, – два человека в машине под начинающимся дождем, – я трогал губами ее макушку и ждал, пока пройдет достаточное время.
– Надо идти. Я пойду.
– Подождать тебя?
– Откуда же я знаю, на сколько… Слушай, ты же еще дома не была – поезжай!
– Я пробегусь тут по магазинам.
– Я могу добраться до дома сам? Алена, честное слово!
– Приедешь вечером? Я сегодня одна. Сережка ночует у бабушки. – Про мужа она не говорила никогда.
– Позвоню, когда освобожусь. Расскажу, чем кончилось.
– Только не отключай телефон.
Я с наслаждением вырвался на воздух, в собственные шаги, в движение, облизывая губы, трогая нос – делая все, что я делаю, когда на меня смотрят, и преувеличенно изображая, что ищу дом, сверяясь с бумажкой, чтобы не оглядываться: уехала? – а оглянуться тогда, когда уже никого нет…
– Готовы пельмени, будешь?
Я сразу пошел под душ, крикнув за дверь: точно до пяти никто не придет? – а может, и придет, все может – мне не нравилось целовать в губы. Сами совокупления, происходившие после обеда, оставляли ощущение сальности, ощущение жира, ощущение мяса и предвкушение вляпаться, но я жил в те безумные, стремительные… когда хотелось, и не видел… лишь бы она не напоминала о себе; мешали ее глаза, но она и не смотрела – встречала у порога в жирной помаде, под юбкой новые трусы. Ходила ли она под душ? Кожа никогда не пахла мыльной чистотой и не сохраняла недавний жар горячей воды. Из-за кухонного стола, теряя полотенце, огибая стол в гостиной – в комнату направо, на аэродромную кровать, откинув алую подушку сердечком. Хотелось полежать в покое, но она чмокнула два раза в грудь и в живот, как тепловатой, резиновой присоской, и положила колено на пах, я подполз, борясь с пельменной отрыжкой. Мы полазили друг по другу, мой телефон все-таки зазвонил, в джинсах, на вешалке в ванной, она брезгливо лизнула: «Ты такой вкусный…» и полезла на меня, я выгибался рывками, но никак не мог… она с рождения не брилась там, и я тупо путался в жестковатых космах, пока она весело не сказала: «Сама!» На лице ее качалось слепострадательное выражение, она вслушивалась в себя, пытаясь полностью и побыстрей накормить свое тело… «Хочешь кофе?» Лежали, гладились, ужасно, что и после не ходит под душ, то же самое полотенце, она странно смотрела, как я вытираюсь, застегиваю ремень, говорю что-то, как сахарный кубик задрожал вдруг в руках – про мою жизнь, – но мне нечего рассказывать про свою жизнь, ее уже почти нет. В прихожей (мы успели до пяти) она вдруг тихо проговорила, поцеловав в глаза – бегло, щекотно:
– Давай я рожу от тебя мальчика. Будет у меня Феденька.
Вот оно.
Стер телефонный номер, выбросил адрес, где всегда кормили, в картонную коробку под ноги консьержке, номер дома, где всегда могли, когда не мог никто, и поэтому ей не звонили почти никогда, только в последнюю очередь, и после пяти кто-то приходил с работы… распространенное имя и неизвестное – остальное все, а может, и дом тот уже сломали… ни за что… я пожалею.
Ночью (все равно не спал) позвонил Гольцман: нашелся немец Вендт, отец дебила.
– Ночь, Александр Наумович, почему вы не спите?
– Слушал пленки из Лондона. Наш человек вернулся.
Немые
Сын мясника (а я, кстати, правнук мясника), а по сведениям, уточненным за двести долларов, сын мелкого торговца, ВЕНДТ ЭРИХ РИХАРДОВИЧ родился 29 августа 1902 года в Лейпциге. Работал наборщиком в типографии и в шестнадцать лет вступил в коммунистический молодежный союз. Арестовывался за подготовку переворота.
Спасаясь от преследований, в июне 1931 года выехал в Москву. Возглавил издательское товарищество иностранных рабочих (на самом деле – зампред правления); контрольным редактором издательства числилась Тася Петрова – редактировала переводы Ленина и Сталина, в частности «Марксизм и национально-колониальный вопрос», и заседала в парткоме. В августе тридцать шестого Вендта арестовали за шпионаж в пользу Германии и исключили из Коммунистической партии Германии. Беременную (срок небольшой, две-три недели, я так посчитал, не больше, ей бы аборт; выходит, пожалела… или надеялась?) Тасю вывели из парткома из-за отсутствия бдительности, еще повезло – следующим летом «по делу Пятницкого – Кнорина» арестовали председателя правления издательства Бела Куна, сокола императора, прославленного чисткой Крыма от контрреволюционного элемента, в первый день чистки расстреляли 1634 человека. Первого июля начался самый памятный день в его жизни – допрашивали двадцать пять часов кряду, заставляя стоять на одной ноге. Когда терял сознание и падал – обливали холодной водой. Он назвал многих. Крепса, заведующего издательством, расстреляли 25 октября (Куна мучили еще два года); если бы Петрова не вылетела раньше, Кун утащил бы и ее за черную реку.
Два года НКВД занимался Вендтом в саратовской тюрьме, 13 июля отпустили за недоказанностью обвинения и восстановили в партии; после пакта с немцами дали поучить школьников в захолустье родному языку, а с началом войны депортировали с поволжскими немцами в Красноярский край – рабочим, помощником бухгалтера в совхозе «Маяк»; потом поверили, и пять лет он переводил на радио (виделся ли с Тасей? знал ли сына?), а в сорок седьмом вернулся в Германию и дожил свое ровно и плавно; дослужился до замминистра культуры (приезжал ли в Москву, писал ли любимой?) и тихо умер весной шестьдесят пятого, отметившись в двух малотиражных справочниках как участник переговоров с сенатом Западного Берлина о допущении поездок к родственникам в Восточный Берлин на Рождество.
Внезапно я подумал о другом:
– Где его дело?
– В архиве Саратовского УФСБ. Не дают. Нужна доверенность от родственников.
– Сейчас вы скажете, что после Петровой у Вендта не было никого…
– После – да. До – просматривается жена. Лотте Кюн, Шарлотта. Партия направила ее в 1935 году секретарем к Вальтеру Ульбрихту в представительство в Париже.
И она… она, в общем, сблизилась с Ульбрихтом. В личном плане. Но числилась еще женой Вендта. После его ареста Шарлотту проверила международная контрольная комиссия Коминтерна и вынесла выговор по партийной линии. Ульбрихт на ней женился, Шарлотта Кюн – его третья жена.
– Получается, что…
– Да, жена Вендта – то ли он ее бросил ради Петровой, то ли она его оставила – стала первой леди ГДР и умерла недавно, в марте 2002 года, девяноста девяти лет. Доживала затворницей, ни с кем не общалась. Боролась за эмансипацию женщин.
– Может быть, дети?
– Своих детей не родили, взяли двухлетнюю девочку из украинского детского дома. Дочь Беата, как там они пишут, проявляла зависимость от алкоголя, скончалась в 1991 году при невыясненных обстоятельствах. На первом допросе Вендт показал: его семья – брат Курт, проживает в Берлине, адрес неизвестен, брат Фриц, адреса не имеется, сестра Иоганна, замужняя, проживала в Берлине, точного адреса не имеется, и жена – Петрова Анастасия Владимировна, улица Серафимовича, Дом правительства, кв 311. Неясно, зачем он назвал Тасю, если брак не зарегистрирован… – Гольцман подождал-подождал и устало спросил: – Зачем тебе его дело? – Он еще подождал и горько продолжил: – Так ты хочешь знать, что про него говорила Петрова… Ты думаешь, топила Вендта и спасала себя… – он предлагал мне лгать еще, хоть немного.
– Да нет, нет, конечно, – глухая неприязнь, похожая на основательную ревность, распустилась во мне и душила. – Нет, – сбился я на хрип, это я отчего-то волнуюсь, но она ж не первая, такая страшная и скучная жизнь, все спрямляет, всем надо кушать и крышу над головой, всегда под руку подворачиваются маленькие дети, им ничего не объяснишь, им надо приносить и класть что-то в клюв ежедневно. – Я только хотел посмотреть, как называли ее в материалах дела… «Берта»? «Англичанка»? Агент «Огнева»? Агент «Огнева» сообщает…
– Ты… – Гольцман не добавил «дурак», «сумасшедшая скотина», безнадежно обтекаемый старик прошелестел, словно кому-то я сделал больно на его глазах, словно что-то болезненное делали с ним: – Ты думаешь, Петрова – секретный сотрудник НКВД?
– А вы так не думаете?
Он споткнулся, взвешивая, говорить ли правду и что есть правда, и:
– Нет.
И погромче:
– Нет. Что тебя так раздражает? Ты слышишь? – Он думал, что вырубился телефон. – Алло?
– Нет.
И погромче:
– Нет. Что тебя так раздражает? Ты слышишь? – Он думал, что вырубился телефон. – Алло?
– Александр Наумович, – и он сразу смолк, – я вот тут подумал-подумал над нашими делами, да и отправил на прошлой неделе запрос в службу внешней разведки от юных краеведов… Не проходит ли по их делам Петрова Анастасия Владимировна, она же Флам. – Старик уже знал, что ответить, но вмертвую молчал, изображая смятение, оставив мне шорохи межзвездной пыли. – Нет, Александр Наумович, на нашу клиентку у них – ничего.
– Вот видишь.
– Но они написали, что за последние три месяца это второй запрос по Петровой-Флам, и тоже с нашего адреса.
Где-то там, ночью, в пустой квартире на углу Ленинского и Университетского, старик прикрыл ладонью глаза, вздохнул и сказал:
– Я хотел всего лишь… проверить…
– Вы тоже вдруг увидели, что Тася из наших. Что на ее жизнь следует посмотреть по-другому.
– Нет. Просто хотел проверить.
– И мне ничего не сказали. Сами учили: никому нельзя верить. А что же вы не запросили архив ФСБ? А потому, что знаете – агентов иностранного отдела НКВД не раскрывает. Никогда. Тем более – агентов Второго управления. Я думаю, и вы так думаете, числилась-то она в контрразведке… Только почему вы решили, что мне будет больно… что красивая Тася не только любила многих, но еще и… – И больше не попалось подходящих слов от боли. Ну и что, что с того, что как-то она так действовала на мужчин, никогда не говорила о прошлом, холодна и строга? Все – потеряли ее фотографии, не осталось следа, одна внучка. И та отравилась.
– Я так не думаю, – для самого себя потверже сказал Гольцман. – Ты всех подозреваешь. Ты не высыпаешься.
Дай ей возможность обойти все это и прожить… Тася могла и не коснуться.
И я хочу. Я почему-то хочу оставить ее там, где мы ее поселили, выследив и окружив, чтоб не выполняла заданий при признаниях, первых прикосновениях губ и впоследствии на простынях, в спальнях дачных домов, в душных, воровских перерывах между диктовками, роняя стенографические блокноты, прислушиваясь к звукам в приемной, натянуто улыбаясь стареющим женам, украдкой подбирая с пола оторванные пуговки и заново принимая рабочий вид: где мы там остановились?.. чтоб не затрагивала невзначай в разговоре с объектом нужные темы, не заполняла убористым почерком в неделю раз…
– Вспомните анкету. Ее изучили и взяли: больше года – стенографисткой ВЧК. Там ее наши и прихватили покрепче. В Китай не могли послать случайного…
Конечно, перерывы на беременности и семейную жизнь, но выскочить она уже не могла. Год – секретарь-референт посольства в Англии, тоже понятно. В издательстве иностранных рабочих она кто?
– Редактор.
– Да? Это она в автобиографии сорок третьего года написала: контрольный редактор. А в партбилете – зав секретной частью. Ясно? Что видим дальше? Мужа – а ведь получается муж! Вендт на допросе назвал ее женой, значит, не всего лишь залетела! – арестовывают, как немецкого шпиона, а ее, – я усмехнулся и покачал головой, словно кто-то мог меня видеть, кроме нее, – ее даже из партии не исключили! Наши ее прикрыли и отвели – зонтики шить… И пригодилась! Литвинова одного бы не отпустили – обиженный, жена-англичанка, мало ли куда вывернет, да еще в сорок первом – готовый премьер-министр свободной России! Петрова же – по всем статьям, Александр Наумович! – спит с «объектом», дети под Рязанью в заложниках, секретарь – все контакты под контролем. Не Литвинов ее у Сталина просил, – все сделала, чтоб мы так думали, – наоборот, достали с фабрики и подставили: да вы же знакомы! вы же вместе работали, в Женеве! помните, Тася? А Литвинов отказаться не мог, хотя все понимал; по голове гладил и косу ей расплетал, вставлял, если мог еще, но все понимал… А потом, кем она там после войны… Замдиректора инокурсов МИДа!
Кого вы там готовили, вы должны помнить! Как раз годы, когда послы исполняли обязанности резидентов…
Гольцману словно стало невмоготу, просяще он сказал:
– Я. Не верю. Я тебе не верю.
– А я посмотрел список агентов из советских граждан на связи с резидентурой в Нью-Йорке, чья личность не установлена до сих пор… Так вот, на связи у Семенова в начале сороковых группа: Эврика, Борн, Андреев, а четвертый агент Тася – не наша ли?!
– Они не могли дать ей такой прозрачный псевдоним.
– Вы кому это говорите? А Голоса кто назвал Звуком?
А Бухарцева Эмиром? А Уманский – Редактор?
– Я не верю.
– А во что вы верите? В любовь? В воскрешение из мертвых? Во что, кроме правды?! Что швею послали работать секретарем посла в Штаты в тот же месяц, когда ее мужа сослали в Красноярск как сомнительного немца?
В Союзе больше не нашлось секретарш с толстой жопой?
– Извините, – пикнуло, загудело, и все пропали.
Татьяна Л и т в и н о в а, Брайтон, Англия: Из Америки отец приехал постаревший, подобревший, без привычной жестокости. Привез мне немного одежды. Выказывал заботливость, если ехал куда, спрашивал: что купить?
Он поселился в Доме правительства в большой квартире под балериной Ольгой Лепешинской с окнами на Кремль. Он, я с мужем и двумя детьми и две домработницы – лейтенанты НКВД. У отца пятидесятиметровый кабинет, маму ждала столь же огромная комната с альковом. Отец спросил, не буду ли я против, если Петрова поживет у нас. Мама давно написала мне про свои открытия, сделанные по пути в Америку. Я ответила: твоя квартира, тебе решать. Мама страшно обижалась, что я так ответила. Но я тогда всего не понимала до конца.
Максим Максимович и Петрова так и жили у нас до приезда мамы.
– Вы помните, как выглядела Анастасия Владимировна?
– Казалась строгой партийной дамой. Только в нашей квартире, я видела, она кокетничала с отцом, друг друга похлопывали, пощипывали. Это выглядело пошлыми ужимками.
– С кем она дружила?
– У Петровой не было друзей. Только любовники, сотрудники. И мы.
– Вы думаете, она была связана с НКВД?
– Не знаю, не знаю… Может быть. Но Анастасия Владимировна, конечно, стремилась не к власти, а к отцу…
Она очень любила его, искренне… Твердо хотела, чтоб Максим Максимович оставил Айви Вальтеровну и женился на ней. Но он так же твердо этого не хотел.
– Почему?
– Потому что любил маму. В Америке у них произошел разговор, и отец умолял не бросать его. Он очень любил и ценил маму, а она была свободолюбива, у них случались серьезные охлаждения, они сепарировались.
Трудно сказать, кто из них прав. В отношениях папы и мамы отсутствовала мелкая светская фальшь, они уважали друг друга. Но Айви Вальтеровна в старости сказала мне: с мужчинами так не поступают, как поступала я.
– Как Максим Максимович на самом деле относился к Петровой?
– Как-то мы с отцом говорили о ней, я привела слова одного английского писателя: если женщина не может быть с одним мужчиной, то ей нужно бесконечно много мужчин. Он сказал: да. И добавил: вообще я не пойму – она институтка или комсомолка.
– И все-таки: рядом с вашим отцом она находилась по заданию НКВД?
– Тогда все могло быть. Но отцу она была предана.
И очень горевала, когда он умер. Пришла и сказала: на имя отца в голландском банке лежит двадцать одна тысяча долларов. Напишите заместителю министра иностранных дел, вам надо попробовать получить эти деньги.
– Петрова была несчастна?
– Не знаю. Я просто не задумывалась об этом. Ты много спрашиваешь про Петрову… Но это было не самое страшное. Страшное случилось прежде, до войны, когда Айви Вальтеровна взяла в дом юную девчушку, «ласковое теля», сделала приемной дочерью. Девочка хорошо знала английский, ко всем ластилась, и так потихоньку-потихоньку Максим Максимович начал с ней жить, сошелся, а потом выдал замуж за начальника охраны. Мама сама виновата.
Ну кто приводит в дом секс-бомбу?
Щелчок! Гольцман выключил запись и взглянул на нас с Борей с выражением «все свободны»; не выпуская диктофона из обеих рук, он неопределенно сказал:
– Как видишь…
– Разве это все?
– Осталась одна пленка. Хронологически последняя.
Возможно, не имеет смысла ее слушать. Она целиком по теме, которую источник обозначил в конце…
– Что Литвинов трахал приемную дочь? У Петровой еще одна счастливая соперница? – Боря обернулся ко мне: – Мы и ее будем искать?
Татьяна Л и т в и н о в а, Брайтон, Англия: Мне одиннадцать лет, я уехала в пионерлагерь, мама осталась на лето одна в доме у Красных Ворот. Однажды она выглянула с балкона и увидела девочку необыкновенной красоты – девочка сидела и читала английскую книгу. Are you English? Yes. Мама обрадовалась, появился хоть ктото, с кем можно говорить по-английски. Зине исполнилось тринадцать.
Ее отец, поляк Витольд Буяновский, талантливый рабочий, эмигрировал в Англию, Зина выросла там и училась в католической школе. Физически развита и чувственна не по годам. Когда она заявила родной матери, что хочет иметь много детей, та устроила ей скандал и отвела на медицинское обследование.