Абрахам Меррит Лесные женщины
Маккей устроился на балконе маленькой гостиницы, которая, как коричневый гном, присела на корточках на восточном берегу озера.
Озеро крохотное и одинокое, затерявшееся высоко в Вогезах; однако, нет, одиночество — не то слово, которым можно определить его дух, скорее — уединение. Со всех сторон нависали горы, образуя огромную треугольную чашу, которая, когда Маккей впервые ее увидел, показалась ему наполненной неподвижным вином мира и спокойствия.
Маккей с честью носил свои крылышки на лацканах всю мировую войну, сначала во французской авиации, потом, когда его страна вступила в схватку, в экспедиционном корпусе.
Как птицы любят деревья, так же любил их и Маккей. Для него это были не просто стволы и ветви, побеги и корни, для него это были личности. Он остро сознавал разницу в характерах даже представителей одного вида: вот эта сосна благожелательная и веселая, а вот та — суровая как монашка; этот дуб — важничающий разбойник, а тот мудрец, укутанный в зеленые таинственные размышления; эта береза распутна, а другая рядом с ней девственна и мечтательна…
Война опустошила его нервы, мозг, душу. Прошло уже несколько лет, но раны не затягивались. Но здесь, в обширной зеленой чаше, он почувствовал, что его охватывает ее дух: ласкает, успокаивает, обещает исцеление. Казалось, он плывет, как падающий лист, сквозь густой лес, и мягкие руки деревьев убаюкивают его.
Он остановился в маленькой гостинице и задержался здесь, и никак не мог уехать — сначала несколько дней, потом недель…
Деревья нянчили его, мягкий шепот листьев, медленное пение игольчатых сосен вначале заглушили, а потом совсем прогнали грохот войны и мелодию печали. Открытая рана его духа начала затягиваться от этого зеленого снадобья; потом она закрылась и стала шрамом; потом даже шрам зарос и исчез, как шрамы на груди земли зарастают и покрываются опавшей осенней листвой. Деревья наложили ему на глаза исцеляющие зеленые ладони, изгоняя картины войны. Он брал силу в уверенном шелесте ветра.
Но по мере того, как к нему возвращались силы, по мере того, как разум и дух исцелялись, Маккей все острее чувствовал, что само это место чем-то обеспокоено, что его тишина обманчива, что и оно испытывает непонятный страх.
Как будто деревья ждали, пока он выздоровеет, прежде чем передать ему свою тревогу. Теперь они пытались сказать ему что-то: в шепоте листвы, в пении сосновых игл слышались гнев и какие-то мрачные опасения.
Именно это удерживало Маккея в гостинице — чувство долга и благодарность, ощущение призыва о помощи, сознание, что что-то неладно… Он напрягал слух, чтобы уловить язык шелестящих ветвей, их слова, дрожавшие на самой грани человеческого восприятия.
Но они никогда не переходили через эту грань. И Маккею пришлось действовать самому.
Постепенно он сориентировался, определил, как ему казалось, источник тревоги.
На берегах озера было только два здания. Одно — гостиница, и вокруг него уверенно и дружески смыкались деревья. Как будто они не только приняли это здание под свою защиту, но и сделали его частью себя: частью природы.
Не так было с другим жилищем. Эта охотничья хижина давно умерших землевладельцев полуразвалилась, стояла заброшенная и мрачная. Она располагалась на другом берегу, прямо напротив гостиницы, и чуть в глубине, в полумиле от берега. Когда-то ее окружали поля и плодородный сад.
Лес надвинулся на них. Тут и там на полях стояли одинокие сосны и тополя, как солдаты, охраняющие пост; отряды молодой поросли поднимались среди изогнутых высохших стволов фруктовых деревьев. Но лесу не просто давалось продвижение: прогнившие пни показывали, где обитатели хижины срубали противников, черные полосы говорили, где лес жгли.
Здесь центр конфликта, который ощущал Маккей. Здесь зеленый народ леса атаковал, и сам был атакован; здесь шла война. Хижина была крепостью, осажденной лесом, крепостью, чей гарнизон устраивал постоянные вылазки с топором и факелом, унося жизни осаждающих. Однако Маккей чувствовал безжалостный напор леса, видел, как зеленая армия заполняет бреши во вражеских рядах, выбрасывает десант на расчищенные места, цепляется корнями и делает все это с сокрушительным терпением, заимствованным у вечных холмов и вековых скал.
У него было странное впечатление, что лес ночью и днем следит за хижиной мириадами глаз; неумолимо, ни на миг не забывая о своей цели. Он рассказал о своих наблюдениях хозяину гостиницы и его жене. Те посмотрели на него несколько удивленно.
— Старый Поле не любит деревья, это точно, — сказал старик. — И двое его сыновей тоже. Они не любят деревья, но и деревья их не любят.
Между хижиной и берегом до самого края озера виднелась прелестная маленькая рощица из серебристых берез и пихт. Роща тянулась примерно на четверть мили, в глубину достигала не более ста-двухсот футов, и не только красота деревьев, но и их любопытное расположение вызвало живой интерес у Маккея. По обоим концам рощи росло с десяток игольчатых пихт, не группой, а цепочкой, как в походном порядке; с двух других сторон на равных промежутках друг от друга также стояли пихты. Березы, стройные и изящные, росли под охраной этих крепких деревьев, но не очень густо, не заслоняя друг друга.
Маккею эта хитрая дислокация напоминала прогулку милых девушек под защитой благородных рыцарей. Со странным чувством он узнавал в березах восхитительных веселых женщин, а в пихтах — их возлюбленных трубадуров в игольчатых зеленых кольчугах. И когда дул ветер и склонял вершины деревьев, казалось, что изящные девушки приподнимали свои трепещущие лиственные юбки, склоняли лиственные головы и танцевали, а рыцари-пихты окружали их, смыкали руки и водили хороводы под музыку ветра. В такие минуты он почти слышал сладкий смех берез, страстные выкрики пихт.
Из всех деревьев этой местности Маккею больше всего нравилась эта маленькая роща. Он переплывал озеро на лодке и отдыхал в ее тени, он, закрыв глаза, слышал волшебное эхо сладкого смеха, слышал загадочный шепот и шорох танцующих ног, легкий, как падающие листья; он упивался мечтательным весельем, которое было душой этого миниатюрного леса.
А два дня назад он увидел Поле и двух его сыновей. Маккей дремал в роще почти весь день; лишь когда начали сгущаться сумерки, он неохотно встал и погреб к гостинице. Он был в нескольких сотнях футов от берега, когда из-за деревьев показались три человека и остановились, глядя на него. Три мрачных сильных человека, выше среднего роста, обычного для французских крестьян.
Он выкрикнул им дружеское приветствие, но они не ответили. Они стояли, хмуря суровые брови. И когда он снова склонился к веслам, один из них поднял топор и свирепо ударил по стволу стройной березы. Маккею показалось, что он слышит тонкий жалобный стон раненого дерева. Лес горько вздохнул.
Маккею показалось, что острое лезвие впилось в его собственную плоть.
— Прекратите! — закричал он. — Прекратите, черт вас возьми!
Вместо ответа человек ударил снова — и никогда ни у кого Маккей не видел такой ненависти, как на его лице в момент удара. Дико бранясь, со смертоносным гневом в сердце, он повернул лодку и устремился к берегу. Он слышал, как снова и снова крякал топор. Совсем рядом с берегом он услышал треск и опять тонкий жалобный крик. Он поднял голову.
Береза шаталась, падала. Но Маккей успел заметить нечто весьма необычное. Рядом с березой, росла одна из пихт, и, падая, меньшее дерево склонилось на пихту, как девушка падает в обморок на руки своего возлюбленного. Она лежала и дрожала, а одна из больших ветвей пихты вдруг выскользнула из-под нее, взметнулась и нанесла владельцу топора сокрушительный удар по голове, швырнув его на землю.
Конечно, всего лишь случайный удар ветви, согнутой давлением упавшего дерева и разогнувшейся, когда береза скользнула ниже… Но в движении ветви ощущался такой гнев, что это очень походило на мстительный удар. Маккей почувствовал странное покалывание на коже, сердце забилось с перебоями.
Мгновение Поле и его второй сын смотрели на крепкую пихту и лежащую на ее груди серебристую березу, защищенную игольчатыми ветвями, как будто — снова у Маккея возникла та же фантазия — как будто раненая девушка лежит в объятиях своего благородного возлюбленного. Потом, ни слова не говоря, все с той же жгучей ненавистью на лицах, отец и сын подняли пострадавшего, он обнял их руками за шеи, и они повели его, едва волочившего ноги, прочь.
Утром, сидя на балконе гостиницы, Маккей снова и снова возвращался к этой сцене, и все более и более человеческим казалось ему падение березы на подхватившую ее пихту, все более сознательным — ответный удар. В прошедшие с того момента часы он почувствовал, что беспокойство деревьев усилилось, что их призывы о помощи стали настойчивей…
Что они пытаются сказать ему? Что он должен сделать?
Обеспокоенный, он смотрел на озеро, пытаясь пронзить взглядом туман, совершенно скрывший противоположный берег. Неожиданно ему показалось, что он слышит призыв рощи. Маккей почувствовал, как она привлекает его к себе — так магнит притягивает и удерживает иглу компаса.
Роща звала его. Роща просила о помощи.
Маккей немедленно подчинился. Он встал и бросился вниз к причалу, сел в свой скиф и начал грести поперек озера. И когда весла коснулись воды, беспокойство покинуло его, уступив место миру и какому-то особому возбуждению.
Над озером по-прежнему лежал густой туман. Ветра не было, но туман вздымался сгустками, перемещался, дрожал и сворачивался под прикосновением невидимых воздушных рук…
Он был живым, этот туман. Он собирался в фантастические дворцы, мимо чьих сверкающих фасадов проплывал Маккей; дворцы превращались в холмы и долины, в окруженные стенами равнины. Блестели маленькие радуги, а на воде возникали блестящие полосы и растекались, как опаловое вино. Маккею вдруг показалось, что туманные холмы — это настоящие горы, а долины меж ними — не просто видение. А сам он — великан, плывущий сквозь волшебную страну. Прыгнула форель — словно левиафан вынырнул из бездонных глубин. Вокруг дуги ее тела плясали радуги, потом они превратились в россыпи мягко сверкающих драгоценностей: алмазов и сапфиров, пламенных рубинов и жемчужин с блестящей розовой сердцевиной. Рыба исчезла, беззвучно уйдя под воду; ее радужное тело сверкнуло в волне, и только многоцветный водоворот вспыхнул на мгновение на том месте, где была форель.
Не было слышно ни звука. Маккей опустил весла и наклонился вперед, доверившись течению. Он чувствовал, как открываются ворота неведомого мира…
Неожиданно он услышал голоса, множество голосов, вначале слабые и бормочущие, потом громче, отчетливее, — сладкие женские голоса и смешанные с ними более низкие мужские. Голоса поднимались и падали в диком веселом напеве, в их радости переплетались гнев и печаль — как будто солнечные ткачи вплетали в свою огненную ткань черные нити печали и алые полосы гнева.
Маккей дрейфовал, не смея дышать, чтобы не заглушить звуки волшебного пения. Оно звучало все ближе и ближе, и он заметил, что лодка пошла быстрее, что маленькие волны подталкивают ее вперед своими мягкими бесшумными ладонями. Когда лодка уткнулась в берег и зашуршала по гладкой гальке, песня смолкла.
Маккей привстал и всмотрелся. Здесь туман был еще гуще, но он увидел очертания рощи. Как будто глядишь через множество занавесей из тонкого газа: деревья казались плавающими, воздушными, нереальными. И среди них в размеренном ритме мелькали фигуры: так тени ветвей ритмично танцуют под ветром.
Маккей вышел на берег и медленно направился к ним. Туман сгустился сзади, спрятав озеро.
Ритмичное мелькание прекратилось; ни движения и ни звука среди деревьев. Но он чувствовал, что вся роща полна внимательно наблюдающей за ним жизни. Маккей попробовал заговорить, но какое-то молчаливое заклятие запечатало его уста.
— Вы меня звали. Я пришел помочь вам, если смогу…
Слова всплыли в его сознании, но произнести их он не смог. Снова и снова он пытался открыть рот; казалось, слова умирают у него на губах…
Туманный столб проплыл вперед и остановился, покачиваясь, на расстоянии вытянутой руки. Неожиданно из него выглянуло женское лицо. Глаза на уровне его глаз. Да, женское лицо… но Маккей, глядя в эти глаза, внимательно рассматривавшие его, понимал, что они не могут принадлежать человеку. Глаза без зрачков, белки — оленьи и цвета мягкой зелени лесной поляны. В них — крошечные светлые звездочки, как мотыльки в лунном луче. Глаза широкие и широко расставлены под низким лбом, над которым — прядь за прядью — вьются волосы цвета бледного золота, словно посыпанные золотым пеплом. Нос маленький и прямой, рот алый и изысканный. Лицо овальное, заостряющееся к нежному острому подбородку.
Прекрасное лицо… прекрасное чуждой волшебной красотой. Несколько мгновений эти необычные глаза всматривались в Маккея. Потом из тумана вынырнули две белые тонкие руки — длинные ладони, узкие пальцы…
— Он услышит, — прошептали алые губы.
И сразу вокруг замельтешили звуки: шепот и шорох листьев, дыхание ветра, скрип ветвей, смех невидимых ручейков, плеск воды, падающей в глубокий каменный пруд…
— Он услышит!
Длинные белые пальцы коснулись его губ, и прикосновение их освежало, как глоток березового сока после долгого утомительного подъема; оно казалось прохладным и слегка сладковатым.
— Он будет говорить, — прошептали алые губы.
— Он будет говорить! — подхватили щебечущие лесные голоса, как подхватывают молитву.
— Он увидит, — прошептали губы, и холодные пальцы коснулись его глаз.
— Он увидит! — повторили лесные голоса.
Туман, скрывавший рощу, задрожал, поредел и исчез. Его место занял ясный, прозрачный, слегка зеленоватый, чуть светящийся эфир: Маккею показалось, будто он находится внутри чистого бледного изумруда. Под ногами — золотой мох, расцвеченный маленькими звездочками васильков. Женщина со странными глазами и волшебным лицом теперь стала видна вся… Он увидел стройные плечи, крепкие острые груди, гибкое тело. От шеи до колен на ней какое-то одеяние, тонкое, шелковое, будто сотканное из паутины; сквозь него просвечивает и мерцает тело, словно огонь молодой весенней луны играет в ее венах.
Дальше, на золотом мху, видны другие похожие женщины, все они смотрят на него такими же широко расставленными зелеными глазами, в которых танцуют облака, и мотыльки, и лунные лучи; все увенчаны короной блестящих бледно-золотых волос; у всех овальные заостренные лица волшебной, опасной красоты. Но если первая женщина смотрела на него серьезно, оценивающе, то среди ее сестер некоторые смотрели насмешливо, другие звали его соблазнительным взглядом, были и такие, что глядели с обычным любопытством, и такие, чьи большие глаза упрашивали, умоляли его…
И вдруг Маккей понял, что видит в этом неземном зеленоватом сверкающем воздухе и деревья своей любимой рощицы. Только они стали туманными; они напоминали теперь белые тени, отброшенные на тусклый экран; стволы и ветви, побеги и листья — они окружали его, как будто сплетенные из воздуха неведомым мастером призраки деревьев, растущих в каком-то другом измерении.
Неожиданно он заметил и мужчин. У них так же широко расставлены глаза, и так же лишены зрачков, но белки — карие и голубые. У них заостренные подбородки и овальные лица, широкие плечи; одеты они в темно-зеленые куртки; смуглые, мускулистые, сильные и красивые, но и их красота была чуждой, волшебной, нечеловеческой…
Маккей услышал негромкий жалобный плач. Он обернулся. Недалеко от него в объятиях смуглого мужчины в зеленом лежала девушка. Его глаза были полны черным пламенем гнева, ее — затуманены и наполнены страшной болью. На мгновение Маккей увидел березу, которую срубил сын Поле, и пихту, на которую легла эта береза. Он увидел их мерцающие контуры вокруг женщины и мужчины. На секунду девушка и мужчина, береза и пихта показались ему одним целым… Женщина с алыми губами коснулась его плеча, и зрение его прояснилось.
— Она засыхает, — вздохнула женщина, и в голосе ее Маккей услышал печальный шелест листвы. — Разве не жаль, что она засыхает, наша сестра, такая молодая, такая стройная и красивая?
Маккей снова посмотрел на девушку. Белая кожа потрескалась, лунный блеск, который так нежно просвечивал сквозь тела остальных, казался у нее тусклым и бледным, стройные руки безжизненно опустились, тело обмякло. Рот побледнел и высох, туманно-зеленые глаза поблекли. Золотые волосы посерели, Маккей видел медленную смерть увядания…
— Пусть отсохнет рука, ударившая ее! — сказал мужчина в зеленом, который поддерживал девушку, и в его голосе Маккей услышал свирепый шум зимнего ветра в мертвых ветвях.
— Пусть сердце его высохнет, пусть его сожжет солнце! Пусть он никогда не увидит дождя и воды! Пусть его покарают ветры!
— Я хочу пить, — прошептала девушка.
Женщины зашевелились. Одна выступила вперед, держа чашу, словно сделанную из тонких листьев, превратившихся в зеленый кристалл. Она остановилась у ствола одного из призрачных деревьев, взяла одну ветвь и потянула ее вниз.
Стройная девушка с испуганными негодующими глазами подплыла к дереву и обняла руками призрачный ствол. Женщина с чашей надрезала ветвь чем-то, показавшимся Маккею стрелой из гагата. Из раны полилась тягучая жидкость. Когда чаша наполнилась, женщина, стоявшая рядом с Маккеем, подошла к дереву и закрыла руками раненое место. Маккей увидел, что жидкость больше не течет. Женщина ласково коснулась дрожащей девушки.
— До свадьбы заживет, — мягко сказала она. — Выпал твой жребий, маленькая сестра. Рана зарастет. Скоро ты о ней забудешь.