Вангер мысленно обругал себя за то, что вовремя не удосужился узнать имя старшей сестры. Спрашивать человека, не зная, как его зовут, просто некрасиво, Стринберг вправе разозлиться на непрошеного гостя.
Но он не разозлился, а только фыркнул, как кот, унюхавший какую-то гадость:
— Откуда мне знать? Она в Стокгольме, там и ищите.
Даг надеялся, что отец назовет дочь по имени, это дало бы возможность и самому называть девушку не фрекен Стринберг, а более приемлемо. Но Йозеф Стринберг, словно издеваясь, говорил «она».
— Когда она уехала?
— Когда? — Широченные плечи Стринберга недоуменно приподнялись и опустились. — Девять лет назад. Я не хочу вспоминать.
— Но фрекен Стринберг сказала, что приехала из Бодена.
— В Стокгольм да. В детстве она жила здесь.
Вангер достал блокнот, он уже понял, что отец не слишком желает беседовать о дочери, пусть даст ее координаты, с остальным они с Фридой разберутся сами:
— Вы не могли бы продиктовать нынешний адрес или телефон дочери, номер, который она дала, я записал неправильно.
— Морг? — недобро усмехнулся Стринберг.
— Откуда вы знаете? — его усмешка застала Вангера врасплох, и тот произнес то, чего не стоило бы.
— Это ее обычная шутка. Она и матери давала номер морга, причем, трижды.
— Хорошо, а адрес?
— Понятия не имею. Она уехала в Стокгольм и сманила за собой младшую, мы ей не нужны, вот пусть и живет сама по себе.
Даг хотел сказать, что дочь выглядит плохо, слишком старо для своего возраста, возможно, больна и ей нужна помощь, но, во-первых, взгляд и поза Стринберга, так и не предложившего гостю присесть, говорили о полном нежелании продолжать разговор и выдавать какую-то информацию.
Во-вторых, Дага привлекла фотография, стоявшая в рамке на этажерке в углу. Эта фотография не бросалась в глаза, скорее наоборот, хозяева желали бы ее не замечать, но она была. Та самая с Кайсой в музее корабля Васы. И точно также переполовинена. Фотография поставлена явно в память о погибшей, она стояла так, что со своего места Вангеру видно: снимок не разорван пополам, он просто согнут.
Не нужно быть семи пядей во лбу или иметь потрясающую интуицию, чтобы понять, что на снимке сестры, и завернуто изображение старшей. То, что на виду оставлена Кайса, красноречиво свидетельствовало, что ее в родительском доме все же признавали, хотя на нее тоже обижены.
— Вы не могли бы показать мне эту фотографию? Я видел такую же в квартире у Кайсы, но на ней изображение сестры оторвано.
— Нет! — отрезал Стринберг.
Его супруга попыталась вмешаться:
— Но, Йозеф…
— Я сказал: нет!
Вангер чувствовал себя ужасно и очень пожалел, что не постарался заручиться поддержкой местной полиции. Нужно был прийти с обыском, основания имелись. Посмотреть бы, как тогда покрутился Йозеф Стринберг.
— Мои дочери много лет не появлялись в этом доме, здесь нет ничего, что относилось бы к ним. Младшая кремирована в Стокгольме, где старшая, не знаю и знать не хочу! Нам с женой больше нечего вам сказать.
Даг развернулся и вышел вон, даже не попрощавшись. Черт с ним! Ясно, что старшая из дочерей дома не живет. Ничего, найдут без них, в Стокгольме много Стринбергов, но не настолько, чтобы не найти одну-единственную женщину определенного возраста.
Ни оставаться еще на день, ни даже просто зайти в аквапарк желания у Вангера не было. Полное фиаско, разве что подтвердилась версия Фриды, что на снимке рядом с Кайсой ее сестра.
Девушка на ресепшене уже сдавала свою смену, она немного удивилась:
— Не нашли?
— Нашел, все в порядке.
В номере он улегся, закинув руки за голову, и попытался заснуть или хотя бы ни о чем не думать. Не удалось, тогда Даг нашел выход: если не думать не получается, нужно думать о… Фриде! Мысли об этой девушке способны перебить у него любые другие, чему Вангер был откровенно рад. Тем более, находясь от нее за тысячу километров. Он старательно обманывал себя, прикидываясь, что ценит Фриду, как хорошего работника, и понимал, что обманывает. Но эти игры с самим собой были даже приятны.
Вангер укорил себя: как мальчишка! Но, ни укор, ни попытка улечься на бок, чтобы подремать, не помогли. Думалось все равно о Фриде, причем, вовсе не как о хорошем коллеге.
Стук в дверь, но резкий, заставивший усомниться, что это горничная или миловидная девушка с ресепшена. Он попросил разбудить, если заснет, за час до поезда, надеясь поужинать до отъезда или купить себе еду. Но еще рановато… Вангер поморщился, неужели кому-то срочно понадобился номер? Сидеть вместо уютной гостинцы на вокзале или в баре не хотелось.
За дверью стоял Йозеф Стринберг:
— Я ненадолго.
Он не поинтересовался, можно ли войти, просто вошел, почти подвинув сильным плечом Дага, и уселся в единственное в номере кресло. Вангер закрыл дверь и устроился напротив на краешке кровати. Несколько мгновений папаша Стринберг молчал, потом потер лицо руками и вдруг начал говорить:
— У нас с Беате долго не было детей, вернее, были, но умирали, едва родившись. Я хотел сына и только сына. Говорят, так бывает, когда у матери с сыном не совпадает что-то там, она либо не донашивала, либо рожала мертвых или нежизнеспособных. Наконец, я попросил у Господа любого ребенка, пусть это будет дочь… Беате родила девочку, которая не умерла, а потом еще одну.
Вангеру очень хотелось, чтобы Стринберг перешел ближе к делу, но, боясь спугнуть откровение сурового северянина, молчал. А Стринберг и не обращал внимания на реакцию Дага, он просто выговаривал то, что держал в себе многие годы.
— У них всегда было все лучшее… Нет, не самое дорогое, но самое лучшее, это не одно и то же. Самая красивая и искусная резьба у колыбельки, самые ладные саночки, самые хорошие лыжи… Я лепил для них снеговиков, строил снежные городки, мастерил особые коньки, вырезал игрушки… Беате хорошо шьет и вяжет, девочки всегда были одеты, как маленькие принцессы.
Он снова растер лицо, чуть помолчал.
— Мы заботились об их душах, читали только хорошие книги, водили только на добрые фильмы. У нас нет дома телевизора, это разврат. Мы хотели, чтобы они все время были вместе, потому старшая начала учиться на год позже…
Даг обратил внимание, что отец так и зовет дочерей не по именам, а «старшая» и «младшая». На вопрос почему, Стринберг дернул плечом:
— Имена это из детства, уехав в Стокгольм, они от детства отказались, потому я не могу называть их по именам.
Вангер вздохнул, вот ненормальный! У девочек начала двадцать первого века не было не только компьютера или плеера, но и телевизора. Каково им было со сверстниками?
— Все рухнуло в тот день, когда старшая вернулась из поездки в Стокгольм, они ездили с классом, но у младшей был флюс, и она осталась дома. Я сразу понял, что это беда. Она увидела тот мир, от которого мы их так берегли, мир лживый, полный ничего не стоящей мишуры, но такой заманчивый для неокрепшей души. После этой поездки платья стали казаться старомодными, мебель убогой, а вся наша жизнь неправильной. Старшая заразила мечтой о Стокгольме и младшую, вернее, не столько заразила, сколько подчинила своей воле. Первой сбежала старшая, а на следующий год и младшая. Мы могли их вернуть с помощью полиции, но побегом они вычеркнули себя из нашей жизни.
— Кто сообщил вам о гибели Кайсы?
— Старшая. Позвонила и сказала матери, что Кайса погибла, нужно приехать и забрать тело.
И снова Даг обратил внимание, что младшую отец все же назвал по имени, а вот старшая так и осталась безымянной. Он хотел спросить, как же ее зовут, но не успел, Стринберг почти застонал:
— Мы оберегали их, старались защитить их души от грязи этого мира… Почему же так?..
Вангер вздохнул:
— Нужно было не оберегать их от мира, а научить в нем жить. Нельзя навсегда спрятать человека от соблазнов, иначе, столкнувшись с ними, он легче поддастся.
Стринберг смотрел на Дага, не отрываясь, несколько мгновений, потом опустил голову:
— Вы правы…
Договорить помешал новый стук в дверь, теперь это была дежурная, сообщившая, что пришло время собираться. Поблагодарив, Вангер вернулся в комнату. Йозеф Стринберг уже встал, глядя в пол, он скорбно вздохнул:
— Вы правы, в том, что они не справились, наша вина. — И повторил: — Наша.
— Где работает и живет ваша старшая дочь?
— Не знаю. Вот фотография, которую вы просили.
Даг взял, не глядя, потому что Стринберг уже шагнул к двери.
— У меня еще есть время, я просил разбудить пораньше…
— Нет, — Йозеф помотал головой, — говорить не о чем. Уже ничего не исправишь.
Когда он уже был за дверью, Даг сообразил:
— А как зовут вашу старшую дочь?
Отец произнес имя, словно споткнувшись, видно давалось нелегко, но оно ничего не сказало Вангеру, такое не числилось среди подозреваемых.
Уже садясь в свой вагон, Даг пожалел, что не получилось наладить контакт раньше. Но теперь у них была фотография и имя старшей из сестер. Нужно разыскать ее в Стокгольме и расспросить еще раз.
Что-то не вязалось, не складывалось во всей этой истории. Вангер вспоминал серую внешность старшей из сестер, сравнивал с младшей и понимал, что едва ли первая была способна на бунт больше, чем вторая. Может, отец чего-то не знает? Наверняка. Ограждали от жизни… оградили. Сколько лет сестры не были дома? Мать сказала, что восемь. Младшая иногда писала, даже фотографии присылала, чтобы знали, что все в порядке, а у старшей как отрезало.
Даг вспомнил о снимке, достал, отогнул закрытую половинку. Первый же взгляд на нее заставил включить свет и подсесть к лампе ближе. Фрида права, второй на снимке была девушка. Чуть выше Кайсы ростом и похожа на нее, не как две капли воды, но в том, что это сестры, сомневаться не приходилось. Вот почему отец перегнул фотографию пополам — справа была та самая ненавистная им старшая. И точно по такому же сгибу оторвано изображение на снимке из квартиры Кайсы.
Но не эта догадка подняла Дага с постели, а то, как выглядела девушка. Конечно, снимок не вчерашний, сделан лет пять назад, человек может сильно измениться за этот срок, иногда для разительной перемены достаточно и одного дня. От горя или болезни можно постареть в одночасье, а можно наоборот от счастья или в умелых руках специалистов превратиться в красотку, такое он тоже видел. Но здесь иное…
Вангера пронзило понимание, что именно показалось странным в облике и поведении старшей из сестер, когда та приходила к нему в кабинет. Фрида права, она сумела, не сказав ничего толкового, многое выведать, но это касалось разговоров, а Дагу запомнились руки. У невзрачной женщины, выглядевшей лет на десять старше собственного возраста, были ухоженные руки с качественным маникюром.
Этот маникюр очень подходил девушке, стоявшей на снимке рядом с Кайсой. Так вот настоящий облик старшей из сестер!
Вангер посмотрел на часы, поздновато для звонка, но Фрида не обидится.
Фрида не обиделась, напротив, она уже собиралась звонить Вангеру сама. Они пытались понять, что лучше сделать. Объявить старшую из сестер в розыск? А вдруг женщина не скрывается и действительно больна, потому так постарела?
— Ладно, завтра решим. Я сразу на работу, домой заезжать не буду, здесь хорошие условия, можно отдохнуть.
Вангеру снились руки с кроваво-красным лаком на ногтях и женский смех… Впрочем, потом выяснилось, что смех был настоящим, это в Бастутрёске в вагон села развеселая компания, которая еще долго не могла угомониться, взрывы смеха следовали один за другим, потому полноценно отдохнуть не удалось, и душ утром он не принял, попросту проспав.
* * *На следующий день, возвращаясь с пробежки, я замираю внизу по знаку Свена, потому что наверху ссорятся братья.
— Еще слово, и я спущу тебя с лестницы! Пошел вон и не появляйся в этом доме!
— Тогда и ты не получишь того, о чем просишь! — фальцет Мартина переходит почти в визг.
— Повторяю: я не намерен оплачивать твои безумные траты. Это последняя сумма. Или ты завтра подпишешь бумаги, или лишишься и квартиры тоже.
Свен делает мне знак, чтобы ушла из холла в гостиную. Вовремя, потому что сверху опрометью несется Мартин.
— Я оспорю завещание!
Ларс наверху хохочет:
— И останешься вообще без ничего.
— Иди к черту! — визг уже из прихожей.
Я еще немного жду в гостиной и тихонько выбираюсь в холл. Как и следовало ожидать, Ларс стоит наверху лестницы.
— Слышала?
Я пожимаю плечами:
— Это не мое дело.
— Верно подмечено. Я просто хочу, чтобы он отказался от опекунства над Жаклин, передав его мне. Этот гаденыш потратил ее деньги и добрался до недвижимости. К тому же без его согласия я не могу положить Жаклин в клинику, а ей давно пора повторить курс.
— Ларс, не оправдывайся.
— Я не оправдываюсь, просто хочу, чтобы тебя не пугали вопли Жаклин по ночам.
— Я не боюсь. Это сестра Мартина?
— Да, старшая. Ее изнасиловали совсем девочкой. С тех пор проблемы…
Сегодня помимо саг мы много обсуждаем отношения между мужчинами и женщинами у викингов. Приходим к выводу, что им было нелегко, ведь если мужчина по полгода отсутствует и неизвестно, вернется ли вообще, женщине приходится брать все заботы о доме и семье на себя.
— Знаешь, я иногда думал, как чувствует себя мужчина, который дома гость? Вот его не было полгода в семье, без него устоялись многие привычки, взаимоотношения, когда он появляется, не становится ли почти лишним? Несколько дней даже рады, а потом? Если домом управляет разумная женщина, у нее и в отсутствии мужа вся мужская работа переделана слугами, рабами… И тут возвращается из похода хозяин… Что-то не по нему, что-то он вообще не знает, как должно быть… А люди они резкие, несдержанные.
— Наверное, это проблема не только викингов, но и всех мужчин, которые мало бывают дома. Разве сейчас моряки не сталкиваются с той же проблемой? У меня родители разошлись из-за этого.
— Разошлись?
— Да, когда папа стал ездить по миру не с концертами, а с фотоаппаратом, то есть жить без удобств, много времени проводить в условиях дикой природы, мама с ним ездить перестала, занялась своим бизнесом. Отец возвращался, несколько дней маялся от безделья и неумения приспособиться к организованной мамой жизни, и торопился еще куда-нибудь. Не потому, что не любил дом или не хотел нас видеть, а потому что был не у дел.
Мы решаем, что это проблема вечная, и возвращаемся к викингам…
Вечером Ларс вдруг усаживается напротив меня у камина и откладывает в сторону книгу. Я понимаю, что разговор предстоит не о викингах, а о нас с ним.
— Линн, давай объясню, что происходит, чтобы ты знала, чего рядом со мной бояться, а чего нет. Я уже многое говорил, но придется повторить.
Господи, о чем он? Одно присутствие этого человека лишает меня способности соображать ровно на половину, а сопротивляться и того больше.
— Ты строптива, не желаешь падать мне в руки, точно спелое яблоко, все твое существо протестует против моего поведения, приказов и необходимости подчиняться. Я мог бы просто сломать тебя, но хочу завоевать. Причем понимаю, что добивайся я этого обычными методами, то есть, просто приглашением в ресторан после встречи в баре или чем-то подобным, получил бы твое благосклонное внимание и даже благодарность, а мне нужно большее. Я хочу твою душу в свое полное распоряжение.
Я смотрю на Ларса в ужасе. Он тихонько качает головой:
— Это не так страшно, как звучит. Сейчас объясню. Ты как коконом укутана правилами приличия и соображениями женской гордости, ложной гордости, Линн. Первое идет со вторым рука об руку. Это означает, что все, что я до сих пор делал с тобой, то, как обращался, и, кстати, буду обращаться впредь, просто недопустимо, аморально и даже преступно. Правда, с точки зрения женской гордости в таком обращении даже есть своя прелесть, я же тебя завоевываю, объявляю себя хозяином, а тебя рабыней, но ты прекрасно понимаешь, что это рабство — не тапочки в зубах, а сексуальное подчинение, и знаешь, что на твоем месте хотели бы оказаться многие. И правила приличия не слишком страдают, потому что, как я целую твою грудь или глажу по попе, не видит никто, кроме нас с тобой, а мой напор дает тебе возможность делать вид, что ты даже сопротивляешься мне и собственным желаниям.
Во мне все взвивается, но что отвечать — просто не представляю, он во всем прав. Ларс с интересом наблюдает за моими мучениями. Потом кивает:
— Поискала, что возразить, и не нашла. Хорошо, хоть не сказала какую-нибудь глупость. Чтобы тебе было легче переносить мои слова, могу признаться сразу: я хочу тебя с первой минуты встречи в баре и укрощать себя мне стоит больших усилий… Но добьюсь своего именно так, как сказал: я совращу тебя. Я разрушу этот твой кокон и заставлю слушать желания своего тела, а не придуманные кем-то правила как можно и как нельзя. Вот на улицах Стокгольма нельзя многое, потому что оно может быть кому-то неприятно, оскорбить, обидеть кого-то. А когда мы вдвоем, за закрытой дверью, можно все, понимаешь, все, чего только потребуют тела, даже если это требование выходит за рамки морали там, за стенами.