Не выдержала Оксана — смехом зашлась. И сама не заметила, как прижалась лицом к плечу поручика Разумовского. Видать, очень рассмешили ее дядькины байки.
— Насчет стога — правильно, — прошептал Андрей Владимирович, губами ушка ее касаясь. — Мы так на фронте гаубицы маскировали.
Не стала перечить девушка: и впрямь удачно. Идет себе стог мимо церкви, не трогает никого, всем «Христос Воскрес» говорит, счастливого Великдня желает…
— А всё почему? — еще пуще нахмурился дядька. — А потому, что в церковь отдельные граждане не ходят, главное же — коров липовой хворостиной гоняют. Да где же такое видано? Липовой хворостиной! Любая ведьма, даже пропащая самая, к корове подобраться может. Ясень, ясень требуется, сколько повторять можно?
— Ой! — внезапно послышалось совсем близко. Один из селян, давний приятель дядьки Быка, умерший от черного запоя три года назад, тыкал пальцем в сторону въезда. Замерла Оксана, руку поручика Разумовского до боли сжала.
«Те»! Уже в самых воротах!
… Скользили прозрачные тени, кресты и ограды обходя, неслышно, неспешно. Вставали мертвецы, глядели покорно, не отводя глаз. «Не за мной ли?» — без слов спрашивали. Лишь один не выдержал, на колени упал: «Забери! Не хочу больше!». Даже не дрогнула тень, мимо проплыла.
Колыхнулся воздух перед поручиком Дроздовского полка Андреем Владимировичем Разумовским. Не шелохнулся поручик, потемнел лишь взглядом, мундир свой истертый поправляя. Блеснуло пасхальное солнце на золотых погонах.
— Не его! — твердо сказала боец Рабочей и Крестьянской армии Оксана Бондаренко. — Меня бери!
Не слышит тень, не отвечает, дальше плывет. Вот уже перед девушкой она, рядом совсем. Дохнуло морозом, прожгло до костей. Шагнул вперед поручик, классового врага заслоняя.
— Сначала меня!
Дальше скользит тень, равнодушно, спокойно. За соседний крест, за ржавую ограду.
— Пронесло!
В одно дыхание выдохнули белый поручик и красный боец. Взялись за руки. Но тут же вперед поглядели. Далеко уже тени, считай, всех миновали, не тронули. Кто же остался?
— Сергей Ксенофонтович!!!
Дернулись. Остановились. Переглянулись.
— Не поможет, Андрюша, ты же знаешь! — шепнула девушка. — Не поможет!
— Не поможет, — согласился поручик Дроздовского полка.
Вновь друга на друга поглядели. И бросились вперед — туда, где тени к бывшему учителю подступали.
— Назад! Назад! Дети, назад!
Сергей Ксенофонтович много лет так не кричал. Не повышал в классе голос ученик великого Ушинского, питомцев своих уважая. А вот сейчас — довелось.
— Не надо, дети!
Знали, что не надо. Но только не остановились.
Успели! Перед тенью первой, что уже к учителю подбиралась, плечом к плечу стали.
— Назад, сволочь красная! — вздернул кулаки по правилам английского бокса поручик.
— Порешу, контра! — замахнулась боец Бондаренко ржавым револьвером, который положили друзья в ее фанерный гроб.
— Уходите, Сергей Ксенофонтович, уходите! Мы прикроем!..
И — ударило. Дальним орудийным громом, подзабытой скороговоркой пулемета «Максим». Ударило, затянуло густым туманом последней боли. Последней, такой памятной…
Сжал побелевшие пальцы поручик Разумовский, прямо в конскую морду пулеметным стволом целя. От ленты огрызок остался, окружена со всех сторон тачанка, бородатые морды уже рядом. «Сдавайся, беляк!» — орут.
— Смело мы в бой пойдем! — оскалился в чужие личины поручик. — За Русь Святую! И за нее прольем…
Не песня вышла, просто хрип. Но сумел все же — разом, одной очередью положил коня и всадника. И обрадоваться успел напоследок. Взлетела к самому небу чужая сабля, хлынула темная кровь из перерубленного горла.
Смело мы в бой пойдем за Русь Святую…
Убит отделенный и взводный убит. Бьют в упор тачанки махновские. Попал в засаду непобедимый отряд товарища Химерного.
— За мной! — кричит боец Оксана Бондаренко. — Порубаем гадов! Смело мы в бой пойдем за власть Советов!..
Тачанка — что крепость. Огрызается пулеметным свинцом, не подойдешь, не подъедешь. Но все-таки прорвалась боец Бондаренко на своем сером в яблоках красавце-коне, махнула шашкой, голову лихую махновскую в кровавую кашу дробя. И еще успела удивиться, отчего шашка не в руке, отчего окровавленная трава так близко.
Смело мы в бой пойдем за власть Советов…
— Сколько раз можно умирать, Андрюша?
— Сколько раз можно умирать, Ксения?
Догорал вечер, уходил прочь со старого погоста. Пусто стало, разбрелся народ мертвый под свои кресты да звезды. Постояли красный боец и белый офицер над опустевшим вечным домом Сергея Ксенофонтовича, бывшего народного учителя…
— Как в детстве, Ксения. Обидят — жаловаться хочется, хоть кому-нибудь. Только я уже тогда знал: нельзя жаловаться.
— Нельзя, Андрюша.
Сгущалась вечерняя тьма, призывая ночь. Отпуск кончался. Жаловаться было некому.
— Почитай стихи, Андрюша! Ты, наверно, много стихов знаешь.
— Знал. Забылось все… Вот помню — про войну.
Вздохнула Оксана — совсем другое услыхать надеялась. Но и сейчас возражать не стала. Про войну, так про войну.
— Эти стихи друг мой написал — штабс-капитан Вершинин. В батальоне нашем, Первом Офицерском, его стихи все любили.
Помолчал поручик, отступил зачем-то на шаг.
Послушала стихи про войну красный боец Оксана Бондаренко, тоже на шаг отступила.
— Вот о чем ты сказать хотел, Андрей Владимирович? Тогда ответ выслушай: спасли мы Россию и народ спасли — от таких, как ты! И жива она будет — без таких, как ты. И мириться нам с тобой не на чем!
— Не на чем, — кивнул поручик Дроздовского полка, чуть ближе подходя. — Можно я тебя поцелую, Ксения?
— Нет, Андрюша! — вздохнула красный боец Бондаренко. — Не будешь ты, беляк, меня целовать. Я тебя сама поцелую…
— Знаешь, Андрюша, подумала я сейчас… Если мертвые наконец помирятся, может, и живым легче станет? Весь век, год за годом — кровь и кровь, вражда и вражда, страшнее, чем в Пекле!
— Может быть. Только как им… Только как нам помириться?
— Неспокий, — прошептала Оксана.
— Немирье, — перевел Андрей.
Рынок
Андрей Ивченко возвращался из Житомира, где навещал родственников жены. Багажник немолодой «шкоды» был набит принудительными гостинцами — кисловатыми яблоками в полиэтиленовых кульках, луком, зеленью, «поричкой», бутылками самогона и литровыми банками с неизвестным темным содержимым. Андрей возвращался не то чтобы раздраженным (родственники жены всегда принимали его хорошо) и не то чтобы усталым (было всего три часа дня, а встал он сегодня поздно). Просто лежало на дне души смутное ощущение, что воскресный день (а с ним, пожалуй, и добрая часть жизни) потрачен впустую.
Андрей когда-то мечтал стать танцором, а стал инженером, но по профессии работать не смог и устроился менеджером в фирму, торгующую путевками. Отправляя людей в Эмираты, Египет и Чехию, сам он никогда нигде не бывал — если не считать, конечно, регулярных визитов в Житомир и пары еще студенческих поездок в Москву. В первый же год замужества жена родила ему двойню, чем катастрофически подорвала финансовое положение молодой семьи; с тех пор Андрей работал без отпусков и выходных, и даже неделя в Карпатах представлялась ему бессовестной тратой времени.
Пацанам было уже по десять лет, и они учились в хорошей школе, а впереди ждал (Андрей думал об этом заранее) приличный институт для обоих. Жена преподавала в художественном лицее за жалкие деньги. «Хрущевка» с двумя смежными комнатами давно сделалась мала; таким образом, Андрей начинал каждый свой день заботой о хлебе насущном и засыпал с мыслями о семейном бюджете.
Тем обиднее то, что жена Антонина считала его скучным ограниченным человеком и ни о чем, кроме хозяйственных дел, уже давно с ним не разговаривала. Тоня жила, как балованная школьница под крылом обеспеченного папы; Андрей в сердцах не раз ей об этом говорил, но она только улыбалась в ответ.
Вот и сегодня визиту к родственникам Антонина предпочла «девичник» в компании Лариски и Ленки, подружек с институтских времен. Сыновья с утра обретались у бабушки; Андрей с тоской думал о кухонном смесителе, который сегодня вечером предстоит поменять во что бы то ни стало. И никаких больше планов не было на этот вечер, кроме смесителя на кухне и телевизора в тесной комнате, а завтра начнется новая рабочая неделя, и Андрей забудет, как его зовут — до самой пятницы…
Раздумывая таким образом, он катил и катил по шоссе — и вдруг увидел рекламный щит, на который не обращал внимания раньше: «Сантехника по низким ценам. Обои. Мебель. Бижутерия. Сахар. Трикотаж».
Под щитом обнаружилась стоянка, на стоянке — несколько десятков машин, от «жигуля» до БМВ. Дорога вела от стоянки направо; там начинался вещевой рыночек, и Андрей издали увидел, как поблескивают никелированные детали на обширных прилавках.
Он притормозил. Смеситель все равно предстояло покупать, а на таком вот придорожном развале цены, как правило, невысоки. Правда, и товар выставляется лежалый — но Андрей целиком полагался на свой немалый опыт.
Он запер «шкоду», поставил ее на сигнализацию и, потрогав бумажник во внутреннем кармане пиджака, двинулся по узкой бетонной дорожке к рынку.
Покупателей было немного. Продавцы сантехники лузгали семечки, потягивали пиво из бутылок и предлагали за смешную цену весьма разнородный товар — большая часть этих гаек, головок и шлангов годилась только на помойку, но попадались среди них добротные изделия, и Андрей скоро увлекся, бродя между рядами; прицениваясь и рассматривая товар. Выбрал было смеситель, полез за деньгами — но в последний момент разглядел трещинку у основания и не купил.
За развалами с сантехникой тянулись прилавки с бижутерией, а глубже, под натянутым над головами полиэтиленом, маячил обещанный рекламой «трикотаж». Андрей, относившийся к рынкам без фанатизма, но и без брезгливости, решил осмотреть базар целиком — авось попадется хорошая недорогая вещь: джемпер, к примеру, или рубашка. Перед прилавком с детскими джинсами он простоял минут двадцать — хотел купить сыновьям по паре штанов; продавщица старалась вовсю, ворошила ради него клетчатые тюки с товаром, но тщетно: не было подходящего размера, а если был, то неудачная модель, а если удачная, то слишком светлая ткань или девчоночий узорчик…
Поблагодарив тем не менее расстроенную продавщицу, Андрей неторопливо двинулся дальше. Чем глубже погружался он в недра рынка, тем меньше встречал покупателей. Полиэтиленовые полотнища, защищавшие товар от дождя, тихонько шелестели на ветру — в некоторых местах Андрею приходилось наклонять голову, так низко был натянут «потолок». Рынок был многоярусный, как джунгли: прямо под ногами, на листах оберточного картона, стояла обувь, лежали пластиковые заколки и школьные тетрадки. На прилавках располагались колготки и носки и снова обувь, пиратские видеодиски, зонты и посуда. На стойках, на вешалках, а иногда и прямо над головой висели свитера и юбки, брюки, пиджаки и платья. Все они были либо очень велики, либо малы; либо приторно-розовые, либо ядовито-зеленые, либо мышино-серых и черно-бурых расцветок. Оглядываясь вокруг, Андрей удивлялся: неужели находятся покупатели на такое убожество? Иногда он снисходил до того, чтобы пощупать свисающий сверху рукав, и безошибочно определял: синтетика…
Впрочем, ажиотажным спросом здешний товар и не пользовался. Андрей очень скоро обнаружил, что, пробираясь среди прилавков, стоек, среди стен уродливой одежды под низко натянутым полиэтиленом, он остался единственным покупателем в этой части базара. Продавцы, которым полагалось зазывать клиента, поглядывали на него с вялым интересом — будто им не было дела до залежавшегося на прилавках барахла, будто они наперед знали, что Андрей ничего не купит. Как они не прогорают, думал Андрей. Явно ведь даром торчат здесь…
Проход между прилавками сделался таким узким, что, когда навстречу Андрею вывернула из-за угла бабушка с полной термосов тележкой, ему пришлось боком влезть в щель между двумя стойками, чтобы разминуться с ней.
— Чай, кофе? — спросила у него бабушка. — Пирожки с мясом, с картошкой, с рисом? Пицца?
Андрей понял, что хочет пить и, пожалуй, проголодался. Он взял у бабушки чай и пирожок; женщина, торговавшая сумками из искусственной кожи, взяла себе растворимый кофе и кусочек так называемой пиццы. Старушка с тележкой укатила дальше. Жуя, морщась и дуя на чай в пластиковом стаканчике, Андрей решил, что пора уходить.
— Как тут к выходу пройти? — спросил он у женщины, торговавшей сумками.
— К какому? — охотно отозвалась она. — К шоссе или к электричке?
— К шоссе. Туда, где рекламный щит.
— Туда, — женщина махнула рукой. — Пройдите вдоль двадцать пятого ряда, у сто первого места сверните налево, дойдете до туалета и там можете еще спросить.
— Спасибо, — сказал Андрей.
Он двинулся вдоль прилавков в обратном направлении — шел не торопясь, по дороге купил носки себе и спортивные штаны пацанам. Минут через двадцать добрался наконец до туалета — солидного кирпичного здания с двумя входами. Перед зданием восседала кассирша в переднике. Помимо таблички с ценой и тарелочки для денег, на прилавке перед ней помещались отрывные календари «Для хозяек», «Для садоводов», «Для физкультурников», а также пластмассовые градусники всех размеров и цветов.
— Платно, — сказала кассирша.
— Я хотел спросить, где тут выход, — Андрей огляделся. Даже у стен туалета стояли торгующие — кто с батарейками, кто с носовыми платками, кто с растворимым кофе в банках. Тут обнаружилась еще одна покупательница — дамочка, задумчиво вертящая в руках невообразимо пошлый розовый бант на резинке.
— Туда, — кассирша махнула рукой, и Андрей прошел мимо прилавков и задумчивой дамочки. Из дверей туалета на него пахнуло сдержанной вонью.
Узкие ходы тянулись, сворачивали, пересекались с другими. Нависал над головой полиэтилен, пестрели стены отсеков-палаток, образованные где товаром, где фанерными листами, где линялыми бывшими шторами. Шелестело, потрескивало, ветер то поднимал полиэтиленовый полог, то бросал его. Андрей шел, пригибаясь, ничего не разглядывая и не прицениваясь, а стремясь поскорее выбраться и поехать домой. Два или три раза ему показалось, что он видит выход, но рукава и полы висящего на «плечиках» тряпья выныривали ниоткуда, и снова возникал длинный коридор, пирамиды товара справа и слева, фарфор, игрушки, половики, майонез, пикантные вереницы лифчиков, рулоны обоев, кассеты и диски, шлепанцы, мыло и жидкость для ванн…
Андрей устал.
— Этот рынок кончится когда-нибудь? — сердито обратился он к старику, торгующему деревянными ложками. — Уже полчаса пытаюсь выйти!
— Иди прямо, — старик неопределенно махнул рукой. — Туда… к электричке.
— Мне на шоссе надо!
— На шоссе — в другую сторону.
— Вот те на, — сказал огорченный Андрей. — И смеситель не купил, и два часа времени убил. Удалось воскресенье, нечего сказать!
Он вытащил мобильник, чтобы позвонить жене и попросить забрать мальчишек у тещи, но телефон, как назло, разрядился.
От огорчения ему захотелось в туалет. Еще сорок минут обратного пути — и он удостоился сомнительного удовольствия положить в тарелочку кассирши пятьдесят копеек.
— Бумагу брать будете? — неделикатно спросила кассирша. Андрей взял — не потому, что нуждался, а потому что заплачено.
Туалет, против ожидания, оказался не таким уж и грязным. Андрей вымыл руки кусочком хозяйственного мыла, плававшим в мутной лужице на краю умывальника, и снова вышел под небо, вернее, под пузырящийся от ветра полиэтилен. Посмотрел на часы и ужаснулся: Антонина давно вернулась с «девичника», позвонила родителям в Житомир и узнала, что Андрей выехал давным-давно. Мобильник его не отвечает…
— Здесь есть телефон? — спросил Андрей у кассирши.
Та пожала плечами:
— Не…
— До которого часа рынок работает? — снова спросил Андрей.
Обычно, насколько он знал, торговцы начинали собираться уже в шестом часу, а если покупателей было мало, то и раньше.