— Точно, трое. Баба, дитенок и… Кто еще с вами был?
— Ермолай Гаврилыч мой!.. — выкрикнула домовиха и снова залилась слезами.
— Ого! Всей семьей в город собрались, — заметил Якушка. — Скоро от вас, приблудных, коренному домовому и житья не станет…
— И где же он, твой Ермолай Гаврилыч? — вмешался Акимка.
Кроме рева, ответа не было. Тогда Акимка потрогал пальцем бурую шерстку младенца.
Младенец был мелкой породы, но коли умел бегать — надо думать, и говорить выучился.
— Батьку где потеряли?
— Та-ам… — пропищал младенец, тыча локотком в ту сторону, откуда прибежало семейство.
— Она что, от мужа сбежала? — растерянно предположил Акимка. Это уж вообще не лезло ни в какие ворота.
— Кончай реветь и говори живо — от кого бежала! — рявкнул Якушка.
Домовиха от изумления и реветь перестала.
— От вихоря…
— Какого еще вихоря?
— Большого, страшного!.. Как подхватит, как ударит!..
— Кого подхватит, кого ударит? — допытывался Якушка и вдруг получил исполненный ненависти ответ:
— Тебя!
— К ней с добром, а она всякие страсти сулит! — возмутился Якушка.
— Что-то мне все это не нравится… — с тем Акимка отошел в сторонку и, нагнувшись, стал изучать асфальт.
Уж что он там высмотрел — человеку не понять. Домовые оставляют след, только если под ногами ровная пыль, рассыпанная мука или приглаженный ветром песочек. Запах, правда, у следа имеется, и его не всякая собака учует. Сами же домовые друг дружку не выслеживают и по запаху не различают, потому что им это ни к чему. Однако Акимка помотался по шоссейке взад-вперед и решительно направился туда, куда бежала, да не добежала домовиха.
Минуты две спустя Якушка услышал его крик.
— Ахти мне! Беда! Якушка, буди народ! Матрену Даниловну сюда веди!
Оставив рыдающую домовиху с маленьким под развесистым подорожником, Якушка понесся к товарищу.
Акимка стоял на коленках, ощупывая некий темный неподвижный куль. Подбежав, Якушка вгляделся и ахнул.
Это был довольно крупный и взъерошенный домовой.
Кажется, мертвый…
* * *
Со старостью к домовым обычно приходит некая хрупкая ветхость. Они не страдают, не маются, только мысли делаются проще, тельце — легче, словно бы вся жизнь, что за долгие годы скопилась в домовом, начинает понемножку усыхать. Наконец тихонькое и кроткое существо, ростом уже не более младенца, живущее на покое при детках и внучках, засыпает и не встает более.
Тогда приходят домовые бабушки, помогают обрядить тельце, а мужики, посовещавшись, придумывают ему место последнего упокоения. Посколько состояние ветхого старца считается долгим, прочным, но отнюдь не беспробудным сном, тельце устраивают так, чтобы при необходимости оно могло благополучно выбраться и найти дорогу к своим. Раньше, когда на дворе полно было деревянных построек, можно было примостить прадедушку под конюшенным углом, снаружи или изнутри, под овином, в погребе. На деревне, наверное, так до сих пор и делалось. А в городе чего придумаешь?
Насилу разбуженный Акимкой и Якушкой матерый домовой дедушка Тимофей Игнатьевич долго скреб в кудлатом затылке.
— Ты уж нас Лукьяну Пафнутьичу не выдавай! — попросили подручные.
— Ладно, не выдам. Мне-то хоть растолкуйте — чего вы ночью в лесу искали? Чего вам дома не спалось?
— Ну…
Сказать, что с девками плясали, как раз и огребешь по оплеухе на брата. За баловство. А оплеуха от такой лапищи будет тяжкая…
— Любим-траву искали, — догадался ответить Якушка.
— Так вам же еще рано жениться, — удивился Тимофей Игнатьевич. — Чего удумали! Это вы телевизора насмотрелись. Скажу Лукьяну Пафнутьевичу — пусть последит за вами.
— Ты лучше скажи, что теперь с мертвым делать! Тело на дороге лежит, скоро машины побегут, раздавят! — напомнил суть дела Якушка.
— И домовиха с маленьким под кустом сидит, ее куда девать? — добавил Акимка.
— О-хо-хо… Не было хлопот…
Тимофею Игнатьевичу совершенно не хотелось покидать уютную постельку, тащиться непонятно куда, однако дело выходило серьезное: погублен хоть и деревенский, однако ж исконный домовой, может, даже родня.
Тимофей Игнатьевич встал и снарядился в дорогу.
Как все домовые, он был припаслив. Когда хозяева только-только переехали на новую квартиру, прибрал великое множество веревочек и проволочек. Хранил же все это имущество в туалетной дырке. Была там в стене дырка, откуда тянуло холодом. Обнаружив ее прежде хозяев, Тимофей Игнатьевич заделал ее так, что снаружи не видно, а попасть в пронизанную сквозняком пещеру легко. Жить в ней было невозможно, и он устроил там склад всякого добра, натянув веревки между трубами с горячей и холодной водой на манер гамаков.
Из этой дырки Тимофей Игнатьевич добыл большой кусок плотной полиэтиленовой пленки и моток шнура. Нести пришлось Акимке с Якушкой, и они не жаловались: слово старшего — закон.
На шоссейке они сразу нашли мертвое тело.
Оно уже как будто малость съежилось, но Акимке все казалось — случилась ошибка, этот бесталанный Ермолай Гаврилыч сейчас закряхтит, протрет глаза мохнатыми кулаками и сядет. А Якушка даже обошел его, надеясь уловить признаки жизни.
Но их-то как раз и не было.
— Бабу сюда ведите, — распорядился Тимофей Игнатьевич. — Пусть повоет.
— А что, нужно? — удивился Якушка.
Тимофей Игнатьевич задумался. Сколько он себя помнил, над престарелыми и крепко заснувшими домовыми никто не выл. Но вроде бы когда-то давным-давно овдовевшим домовихам полагалось…
Пока Якушка удивлялся, Акимка проявил неожиданную шустрость и понесся отыскивать деревенскую домовиху. Она уже малость пришла в себя, но выбираться из-под развесистого подорожника боялась.
— А ну как вихорь прилетит?
— Да улетел твой вихорь! Не вернется! — успокаивал Акимка. — Пойдем, я тебя отведу…
— Куда?
Акимка растерялся.
— Ну, к этому, твоему… — промямлил он.
— К Ермолаю Гаврилычу, что ли? — домовиха выглянула из-за круглого листа. — Сыскался?!
— Сыскался…
— А что ж сам не идет? Расшибся, что ли?
— Расшибся…
— Пойдем, дитятко, — встав, она взяла за худенькую, еще не в полную меру шерстистую лапку своего малыша. — А ты, молодец, поглядел бы — там, на дороге, мы свои пожитки побросали. Сделай доброе дело, подбери!
И поспешила туда, где ее должен был огорошить страшным известием Тимофей Игнатьевич.
Акимка остался у подорожника. Подумал, что надо бы набрать спелых семян — в доме через дорогу у девицы Федосьи Андроновны хозяева канарейку завели, капризную — сил нет, и хочет та канарейка подорожникова семени, а сказать людям не может. И выругал себя нещадно: тут такое горе, а он — про канарейку…
Закричала и рухнула рядом со своим Ермолаем Гаврилычем домовиха, стал звать батю маленький. Акимка заткнул уши кулаками.
Так бы и сидел под тем подорожником до рассвета, но прибежал Якушка.
— Идем скорее! Тимофей Игнатьевич велел того покойника к дому перенести, там он у гаража угол приметил выкрошенный. Говорит, для Аникея Фролыча берег, но вот придется чужому уступить.
Аникей Фролыч был старшим из домовых-новоселов и уже не раз грозился лечь и уснуть, да все как-то не получалось.
Поскольку Акимка все боялся прикоснуться к телу, Тимофей Игнатьевич и Якушка сами завернули его и увязали. Акимке досталось вести горемычную с маленьким.
Первым делом схоронили тело в обвалившемся углу и присыпали мелкими камушками. Не тащить же его в дом… Потом чуть ли не в охапке унесли обеспамятевшую домовиху с маленьким. Тимофей Игнатьевич надумал временно определить их на чердаке. А после, узнав все обстоятельства дела, созвать сходку и решить их дальнейшую судьбу. В конце концов, бабьи слезы не навеки, и если позвать опытную сваху, она для вдовушки живо местечко приищет.
Акимка с Якушкой переволновались — а ну как старшие заметят на чердаке расчищенную под пляски площадку и новогоднюю гирлянду с батарейкой? Но нет, не заметили.
Было уже раннее утро, дом пробуждался, когда все, за кем Тимофей Игнатьевич сгонял Акимку с Якушкой, поднялись наверх и заняли подобающие места. Домовые не любят сидеть рядком, поэтому разбрелись и устроились, как коты на солнцепеке — чтобы каждому хоть краем глаза, а видеть всех присутствующих. Жаль, чердак был новый, необжитой, хоть нарочно натаскай сюда всякой рухляди, чтобы укрыться с удобствами. Хорошо хоть, нашлись скомканные газеты…
Явился, понятное дело, крепко недовольный Лукьян Пафнутьевич. Он все никак не мог понять, каким боком его подручные к этому делу пристегнулись. Для деревенской домовихи позвали и его супругу, Матрену Даниловну, хотя баба на сходках вообще не должна показываться. Прибыл домовой дедушка Ферапонт Киприанович — он-то с женушкой и наплодил трех девок. Явился сильно самостоятельный и непомерно гордый Евсей Карпович. Под локотки привели Аникея Фролыча.
Явился, понятное дело, крепко недовольный Лукьян Пафнутьевич. Он все никак не мог понять, каким боком его подручные к этому делу пристегнулись. Для деревенской домовихи позвали и его супругу, Матрену Даниловну, хотя баба на сходках вообще не должна показываться. Прибыл домовой дедушка Ферапонт Киприанович — он-то с женушкой и наплодил трех девок. Явился сильно самостоятельный и непомерно гордый Евсей Карпович. Под локотки привели Аникея Фролыча.
Приплелся и совсем загадочный домовой Лукулл Аристархович, которого привезло с собой довольно странное семейство Венедиктовых. Семейство состояло из дедушки Венедиктова и его супруги Людмилы, а в новый дом на окраину оно было сослано внуками. И внуков можно было понять и простить — при всяком удобном случае дед с бабкой принимались толковать о роковом возрождении коммунизма, а также словесно нападали на гостей, упрекая их в материальном благосостоянии.
Лукулл Аристархович, понятное дело, нахватался блажных идей и пробовал было их проповедовать среди домовых, но получил резкий отпор: мы-де живем по старинке, телевизор — и то не каждый день смотрим, зато за порядком следим, а у тебя которую неделю тараканы не травлены, по всему дому расползаются.
С тараканами было вот что. Домовые вскоре после новоселья договорились провести военные действия против этой дряни разом по всему дому, даже в тех квартирах, где своего домового отродясь не было. Никому и в ум не взошло, что Лукулл Аристархович, воспарив мыслями, проигнорирует это мудрое решение. В итоге тараканы, спасаясь от крепких заклятий и наговоров, батальонами и дивизиями устремились в квартиру Венедиктовых, там перевели дух, отсиделись и стали совершать вылазки. Домовые вдругорядь сговорились и почти эту нечисть повывели, но некоторым удалось спастись все у того же разгильдяя Лукулла Аристарховича. Они расплодились — и все вот-вот могло начаться заново…
Видя почтенное общество в сборе, Якушка с Акимкой заробели и спрятались. Отродясь не бывало, чтобы подручных звали на сходку. По крайней мере, Аникей Фролыч такого вспомнить не сумел. Значит, лучше лишний раз не высовываться.
— Так, стало быть! Тихо! — рявкнул Тимофей Игнатьевич. — Беда нагрянула. Будем решать, как ее избыть. Вот Таисья Федотовна, вдова горемычная. Повтори всему собранию, Таисья Федотовна, что мне спозаранку сказывала. Не смущайся, все свои…
— Какие ж вы свои? — тихонько ответила домовиха. — Вы-то городские, а мы-то деревенские…
* * *
История, которую сквозь слезы и вздохи поведала деревенская домовиха, сильно всю сходку озадачила.
Деревня, где жило несколько семей домовых, была старая; хоть и невелика — а на хорошем месте. Невесть сколько веков продержалась та деревня, и кабы не свекла…
Уж полсотни лет как крестьяне ни пшеницы, ни овса, ни льна не растили, а одну лишь свеклу, которую увозили и варили из нее сахар. То есть до такой степени к этой свекле привыкли, что и жизни себе без нее не чаяли. А тут все и переменилось. Во-первых, перестали посылать на обе прополки и уборку людей из города. Во-вторых, растить этот корнеплод стало невыгодно — малыми силами много ли вырастишь, а закупочная цена как была низкой, так и осталась. Раньше хоть количеством брали, а теперь откуда оно, количество? И народ из деревеньки стал разбегаться. Многие домовые — с ними. А куда отбыли — того она, Таисья Федотовна, знать не может.
— А иного чего растить? — спросил Лукьян Пафнутьевич.
— Да разучились. Все ведь в лавке брали: и мясо, и картошку, и макароны…
Домовые загалдели — всяк старался показать себя доподлинным знатоком деревенской жизни. Шибко грамотный Лукулл Аристархович Америку приплел с кукурузой. Пришлось Тимофею Игнатьевичу основательно повысить голос. А когда домовой во всю глотку заорет, бывает, и стекла из окон вылетают…
Прекратив завиральные сельскохозяйственные речи, Тимофей Игнатьевич попросил домовиху продолжать.
— Ну так опустела деревенька. Окна заколочены. Наши хозяева в одночасье собрались и съехали. А мы остались… — домовиха тихонько заплакала. — А как дальше жить? Думали, с огорода прокормимся, по соседству еще домовые остались, Афанасий Савватеевич с семейством да бобыль Никишка. А тут оно и завелось.
— Что — оно? — спросил из-за скомканной газеты Лукьян Пафнутьевич.
— Да вихорь же, будь он неладен!
Сперва по пустым дорогам побежали маленькие смерчики, цепляли всякую ерунду — где палый листок, где соломину, где уцелевший от прежней жизни автобусный билет.
— Вот так бежит, стелется, посолонь заворачивается и шелуху тащит, — Таисья Федотовна показала, как именно заворачивается и стелется смерчик.
— Ну тащит, а потом?
— Потом это опять рассыпается и лежит.
— А он? Вихорь?
— Кто его знает… Куда-то девается.
Домовые сперва с любопытством наблюдали за причудой ветра.
Однако вихорьки малые становились все шире и даже принялись расти ввысь. Теперь они захватывали уже более тяжелое добро, могли протащить тряпочку, сбитую в ком сигаретную пачку, потом наловчились поднимать добычу на высоту и ронять ее оттуда.
Однажды домовые наблюдали, как был подхвачен и вознесен чуть ли не до крыши детский башмачок. Вот именно башмачок и навел их на мысль, что вихри становятся опасными.
Домовые в решениях неторопливы. Могут чего-то натворить сгоряча, но вообще страх как рассудительны. Вот и в свекольной деревеньке они долго разговоры разговаривали, пока не увидели, как слоняется по пустынной улице высокий пылевой столб, а в нем, в самой середке, черное.
Это оказалась кошка, и кошке еще повезло — вываливаясь из опадающего вихря, она уцепилась всеми лапами за березу, тем и спаслась. Хуже пришлось бобылю Никишке — его так приподняло да шлепнуло, что еле отходили.
А потом… страшно молвить, что было потом. Вихри, словно живые разумные существа, перестали обращать внимание на кошек и крыс, зато устроили охоту на домовых. Чем-то их эти земные жители, видать, прогневали. Или же показались почему-то подходящей добычей. Домовой не очень-то тяжел, его удобно всосать, закрутить да оземь брякнуть.
Прежде всего домовые перестали выпускать на прогулки малышей. Поди знай, когда пыль посреди двора завьется да вверх стрункой вытянется, да начнет прихватывать все, что плохо лежит. А затем и взрослые домовые стали оглядываться и перебегать открытое место.
— В город уходить надо, — решил наконец Ермолай Гаврилович.
— Думаешь, в городе эта нечисть не водится? — спросила вконец расстроенная Таисья Федотовна.
— В городе люди, они уж что-нибудь придумают.
И то верно — домовым на роду написано прибиться к человеку и жить с ним в сотрудничестве. Человек о пропитании домовому позаботится, домовой — о порядке, так оно веками складывалось. Как ни крути, а без человека плохо.
Уходить решили ночью. Никто не знал, орудуют ли вихри по ночам, но в темноте как-то безопаснее.
Ермолай Гаврилович с Таисьей Федотовной увязали пожитки, взвалили на себя узлы, малыш ухватился за мамкину шерстку, и пошли себе ночной дорожкой. Где город, не знали, но полагали, что далеко. Утром спрятались в придорожном кусте и проспали до заката. А на следующую ночь вихрь их и нагнал.
— По следу, что ли, шел? — спросил Тимофей Игнатьевич.
— Да кто ж его, поганого, разберет! — и домовиха, сбиваясь, утирая слезы, рассказала, как, бросив узлы, семейство бежало от хищного вихря да как пропал Ермолай Гаврилович.
— Стало быть, вихорь теперь дорогу в город знает?! — воскликнул Лукьян Пафнутьевич. — Ну, баба, исполать тебе! Навела на нас нечисть!
— Цыц! — крикнул до того молчавший Евсей Карпович. — Баба не виновата.
— Так ведь теперь и у нас вихри появятся!
— Больно ты им нужен, — отрубил Евсей Карпович. — Это деревенский домовой на двор бегает, а ты дома сидишь, носу не кажешь.
— А коли он такой хитрый, что и в дом заберется? — загалдели прочие домовые. — В окно! Или в вентиляцию!
Матрена Даниловна, домовая с немалым опытом, знала, что может и до драки дойти. Не раз ей доводилось врачевать царапины своему Лукьяну Пафнутьевичу. Но сейчас она больше беспокоилась насчет упрямого Евсея Карповича. Хотя у домових и не принято налево бегать, но ведь сердцу не прикажешь. А оно, сердечко, как раз и настукивало шепотком, что гордый и своенравный домовой всех лучше и милее…
С одной стороны — чтобы не травить душу, а с другой — чтобы не засиживаться на сходке, она приобняла Таисью Федотовну и тихонько повела ее прочь с чердака.
— Идем, светик, посидишь с нами, с бабами, чего-нибудь надумаем, — говорила Матрена Даниловна. — Маленький твой у кумы Степаниды Прокопьевны, покормленный, спать уложенный. Пока они тут кулачишками машут, мы, бабы, сообразим, куда тебя поселить, к какому делу приставить.