И какое-то – «ах да зачем» – подымается.
Был разговор только раз: о друзьях и желании их, чтоб профессор с сиделкою жили во флигеле Тителевых; в Серафиме, как птичка, вспорхнуло сердечко; сидела с открывшимся ротиком; Элеоноре Леоновне в глазки агатовые загляделась она: так и вспыхнули.
Элеонора Леоновна тут же себя заморозила:
– Ну, я пошла.
Но заботою этою стала близка она Фимочке. Все же дружить с ней нельзя, как с Глафирой Лафито-вой, через которую и познакомились, где-то случайно; Глафира, которая лишь социальным вопросом жила, а не личною жизнью, уверила:
– Тителевы превосходные личности!
Бредила эта Глафира, – брожением масс, производственными отношеньями; слышала тоже не раз от Глафиры о некоем Киерке: громкое имя в рабочих кругах, этот Киер ко долгие годы с профессором жил бок о бок; он теперь – нелегальный.
Но хлопоты о помещении – не без него.
– На Леоночку не обращайте внимания; ей тяжело; и – потом: фанатичка.
И верилось, что тяжело; а вот «что фанатичка», – не очень.
Глафира в контакте: Шамшэ Лужеридзе, Богруни-Бобырь, Ержетенько, Жерозов, Торбозов, Геннадий Жебе-вич и Римма Ассирова-Пситова – ее товарищи: они – партийцы.
Глафира Лафитова: – да; что «Леоночка», – как-то не верилось; Фима дичилась, когда с сухотцею, с прикурами, Элеонора Леоновна ей:
– Вы опять с вашим сердцем.
А тут – Домна Львовна:
– Леоночка, это – чертенок, шельменок… А все же в обиду ее я не дам.
Вся серебряная, небольшого росточку, в очках; платье с белыми лапками каре-кофейного цвета; и – в чепчике бористом; то у окна под скворцом восхищается Глебом Успенским; а то у плиты учит строго свою Мелитишу картофель томить; то по Девкиному переулочку с палкою бродит, укутавши голову в шапочке круглой фуляровой, с черною шалью.
А вечером – за самоваром:
– Что, Фима, страдалец твой?… Ты береги уж его…
– Да уж я…
И – к «мамусе», ее теребить: завертушка! В кофтенке проношенной, старенькой вертится; личико станет лукавым задором; и белыми зубками мило малиновый ротик сверкает.
В последние дни приставала старушка:
– Пошла бы к Леоночке: не заболела ли? Скрылась… Ни слуха ни духа.
Пойти как-то боязно ей.
Владиславинька
Все же – калошики, зонтик: пошла в сине-сером своем пальтеце, в разлетавшейся шали, кисельно-сиреневой, – в перемельканьи (на карем заборе – крылатая, спорая), быстро крутя переулками: в головоломку играли – тупик
с тупиком.
Едва вырвалось – в пригород.
– Козиев Третий – тут где?
– Ты вертай водоточиной – к Фокову: вправо; пройти
Фелефоковым; будет тебе Гартагалов; там – прямо валяй.
И уже тротуарчиком. Козиев пляшет, заборами валится; пом Неперепрева выпер; и —
– Психопержицкая —
– ржет за забором с Егором.
И бродит, косясь на заборы, Маврикий Мердон.
– Этот Тителевой?
– Этот самый.
Плечо отзвонила; вот – ражая рожа: в воротах; оранжевый домик с оранжевой крышею; ропотень капелек; белая лысина; долго звонилась.
– Здесь – жить? «Бац»: и —
– нос Никанора,
– очки Никанора —
– ударили по носу.
Он, подскочивши, очки и рукою и носом ловил, потому что едва не слетели:
– Вы – чч-то?
На руке, на другой, его шею ручонкой обнявши, чернявый младенец висел и ручонку слюнями мусолил, пока Никанор его ссаживал:
– Ты, Владиславинька, – шел бы себе!
– Это кто же? Сынок Леоноры Леоновны?
– Шиш, – из кармана сухарик с платком носовым, в воздух взброшенным, вынул; и – тыкнул сухариком в ротик:
– Вот, – на: тебе… Жри…
– Домна Львовна меня… – густо вспыхнула, но Никанор перебил:
– Вот – сюда; не споткнитесь.
Не дав ей раздеться, тащил коридориком: в ряби тетеричные; и влетела испуганным носиком – в ряби оранжевые:
– Посидите.
Тут, сгорбившись, желчно руками в карманы всучась, он вильнул пиджачком, как балетною юбкой, затейные па изучая: и – был таков.
– Я в переделку, должно быть, попала, – подумала, в карие крапы обой и горошины желтых, протертых кретонов.
Китаец фарфоровою закачал головой, потому что из двери в одной рубашонке младенец полез, а вдогонку старушечья, желтая лапа его за рубашечку – хвать, – заголяя места неприличные: уволокла.
Из-за двери уставились: челюсть старухи и нос; покосились и спрятались.
Скрипнул сапог в коридоре; просунув испуганный носик, она обнаружила, что Никанор, встав на цыпочки, нос протянувши к носкам, восклицательным знаком давно, вероятно, восьмерки вывинчивал в ряби тетеричные, не решаясь войти; а расстроенный вид выдавал неприятный сюрприз, разрешаемый, видно, с собою самим в коридоре, под дверью.
Как легкий тушканчик, отдернулся он; но сейчас же – наскоками, боком:
– Я должен заметить, что Элеонору Леоновну видеть нельзя-с, – стал очень громко, в сердцах.
Став малюткой, пищала она:
– Домна Львовна… меня…
Вдруг доверчиво он улыбнулся:
– Я сам в затруднении: Элеонора – так, эдак, – Леоновна, что ли?
– Больна?
– Того хуже!
– Быть может, могу я помочь?
Он пустился ее выпроваживать рядом услуг с подскаканьем, с подшарками, с перетиранием рук, с подношеньем калош, о которые руки он вымазал – без объяснения.
– Не оступитесь: ступеньки…
Зачем-то бежал перед ней по дождю, до ворот; весь подол ей обрызгал, танцуя на лужах; возился с засовом, пыхтел:
– Неприятная штука-с… Она – затворилась; и – не принимает…Терентия Титыча – нет: в Петрограде; так что: баба-Агния – в кухне, на рынке; приходится, – он покраснел, – Владиславика, – шаркал над лужею, – пестать.
И шаркая, – в спину: засовом; едва не зашиб.
Получилась одна чепуха; ничего не добилась; и – думала: от Домны Львовны влетит; шла с наморщенным лобиком.
Вдруг, – в спину:
Вздрогнула: за руку, дернув, – схватил Никанор: без пальто и без шапки.
– Вас Элеонора Леоновна… – путался, просит про тенья: не может принять.
– Ну, – да знаю…
Я вам покажу помещение – брату, Ивану, – тащил ее: все – деревянное, дрянное, пересерелое, перегорелое: флигель.
____________________
Вот комната:
– Элеонора Леоновна, – собственноручно: все выбрала,
повеселее… Для брата…
Диванчик, два креслица – в аленьких лапочках, в желто-лимонных квадратиках, в белых ромашках: узорик на кубово-черном на ситчике; стеганое одеяло, закрытое пологом пестроковровым, – постель; занавесочки – переплетение синих спиралек с разводом оранжевым; цвет же обой – черно-кубовый; точно на ночь фонарики; полочки, письменный столик.
– Вот – вам, коли будете жить: теснота – не обида. Какое слиянье цветов —
– бирюзоватая празелень фона диванчика креслец, – в крапинах розово-серых и кремо-желтых, в горошинах, бледно-жемчужных; и – серо-кисельная скатерть на столике; цвета такого же коврик; обои – сиреневые.
– Прелесть что!
– Все – сама…
Коридорчик и кухонька.
– Можно готовить… Тут – я, – показал он на дверь, – ну, тут нечего видеть пока.
Что-то сделалось с нею: волнение, радость, щемящая грусть. И – пошла под фронтоном оранжевым; кремово-бледный веночек – над нею. В глазах закатившихся – только белки: от разгляда себя же – в себя.
А очнулась за городом. Почва зубринами; копань; песох пролысая; и – густой лес; это – выгон овечий; здесь – прогарь костра; и – разлогая яма; и мальчик на розовой лошади скачет в лиловую лужу: под скос; и – раскроенный камень; и – красная глина.
И – домики: первые.
Урчи
Как Тителев в Питер уехал, то штука – опять откололась; решил Никанор:
– Непокойный, – чорт, – дом!
Началось – вот с чего: раз он в спальню влетел:
– Вы – мешаете, – вскинулась ротиком Элеонора Лео-новна.
Змейкою мимо него пролетела, раскинувшись в воздухе ручками; шляпа с пером из руки, описавши дугу, пролетела над носом его – на диванчик: пером – на ковер; Никанор, перед шляпой в позицию встав, заключил своевременно; значит, опять – офицер!
Так и вышло.
В тот вечер забзырили издали; знал, что – машина; подскакивая под заборами, дернулась, остановилась она; иностранная барышня, – та, у которой с плечей соболя и которую видел в окошке кофейни, влетела в ворота: звонила у двери; вломилась в гостиную, опопонаксом наполнивши воздух; и вздернутым носиком, – на Владиславика, пупса; и – пальцем по носику пупса.
– Пети монстр, те вуаля![65]
Он – затрясся; он – в плач; Никанор же Иванович, на руки взяв трясуна, ей подставил плечо и очки; но она на него – нуль внимания, зонтиком, стукнула в дверь:
– Ву з'эт прэт? Иль э тан![66]
Тут же с перекосившимся ротиком Элеонора Леоновна, – к барышне выскочила:
– Же не пе па![67]
И ей барышня:
– Рьен, – мон анфан! Фэт вотр трист девуар![68]
Тут же, Элеонора Леоновна, ножкой подбросивши шлейфик под руку, его ухватила рукой.
– Рьен, – мон анфан! Фэт вотр трист девуар![68]
Тут же, Элеонора Леоновна, ножкой подбросивши шлейфик под руку, его ухватила рукой.
– Вы присмотрите: за Владиславом!
И рывами с барышней: в дверь.
Там машина как тяпнет; бензинный дымок подлетел над забором: в окно Неперёпрева; затараракало рывами; за Гартагаловым умерло.
Мертвое время: семь, восемь, одиннадцать; в тени прихожей под зеркалом сел.
Только полночь вскричала звонками; в открытую дверь ворвался: замкнуться на ключ – у себя ли?
Не знали, кого пропускали они с бабой-Агнией: Элеонору Леоновну или – еще кого?
И Никанор колотился:
– Так – чч-то: это – я, Никанор…
– Между прочим… Иванович… может быть…
– Так, эдак…
– Доктора?
Не отвечали.
Тут он в толстолобые стены раскашлялся: взвизгом.
Решил: дела партии; ну там, – карают за что-то, кого-то; ей – жаль: эдак-так; и пошел на чердак – до рассвета сигать, наблюдая крупу световую за окнами: —
– под полом —
урчи: так зверь из норы животом, а не глоткою весть подает о своей дикой жизни.
Шиша заголил над суденышком
А утром сошел с бормотаньем, что лучше стоять в стороне с Владиславиком; —
он —
– ненавидимый, брошенный шиш, без вины виноватый: не смей и родиться!
И вот, посадив на колено шиша, он колено подкидывал; штуки забавные пальцем под носиком строил; повел коридором: шишонок, свой носик задрал, кулачоночком трясся доверчиво под животом Никанора: —
– и зверь любит ласку!
Но голосом, явно пропавшим, позвали из двери:
– Войдите!
С опаской вошел; и наткнулся на сутолочи из гребеночек, щеточек; зеркальце в сереньком кружевце, мелкой снежинкой осыпанном, – наискось: складками морщился стол; дымы синие, как над пожарищем, над диким креслом, в котором разбросанное руками и шлейфом, змеясь, издыхало ужасное платье; – а женщина, в нем шелестившая, – где?
Стал искать.
И – нашел: где подушка едва выглавлялась за ширмой, – в подушку вдавилося синее личико; выскочило; и за ним вылезала худышка, упрятавши голые плечи косыночкой; точно трехдневный мертвец, не в себе: дыры, блюдца, – глазницы.
Едва дорасслушал из дыма:
– Коли человек самый близкий, – подлец.
– Дела партии, – в нем перемельком…
– Убить?
Он, с испугу на цыпочки встав и вперяясь в нее из-за ширмы:
– То, – да!
– А коли, – посмотрели вплотную, вгустую они друг на друга, – коли это только нарост?
Отмахнулась от дыма; и встала под ширму, забыв, что она – в рубашоночке.
Супился туром, боясь слово молвить:
– То, – нет!
А она от него – головою в юбчонку; и сухенько затараракавши ротиком, из-за юбчонки – головка, два плечика, талия: ручкой дрожащей искала тесемку:
– Мир – мерзь: как паук с паутиной; мы – мухи: все, все, – затряслась на него она, – заболевают пороками лучшие…
Голые палочки, вовсе не ручки, над ширмой взлетели, ломаясь; и он – отошел; как сказать, что в присутствии все-таки взрослого, – дезабилье: эдак-так!
Но она, голоножка, – за ним: из-за ширмы:
– А я – погубила!
Вцепилась в плечо:
– Я… я… с детства, – прихныкивала, – и любила, и верила; он – изнасиловал: девочку, может быть – больше: пытал… Не меня даже, – и перешлепала к зеркалу: что-то отыскивала:
– Впрочем, – это – догадка…
– Кто?
– Салом обмазал: разъел!
Вдруг, увидевши голые плечики в зеркале:
– Ай!
И – под кресло; рывнувши ужасное, черное платье, уйдя, точно в шкурку в него: под ним вздрагивала.
Никанор понял: бред; и ее подхватив, как пушинку, по голубоватой стене понес в черное креслице: в серых, как дым, перевивчатых кольцах сложить; закрыл пледом:
– Спустите мне штору.
____________________
Казалось: за комнатой комната; в комнате кто-то ее схватив за руки, руку другую подкинувши в воздух, – галопом, галопом, помчится с добычей своей по векам в невыдирные чащи свои.
Прогнала от себя Никанора.
____________________
Опять-таки: Агния-баба на рынок ходила; и – видит он: просится шиш; пристает; он же не виноват, что нужда; – и пришлось, в руки взявши, шиша заголить —
– над суденышком
Вот положение!
Кукиш, брат!
А через день гулять вытащила.
Переулок: душок гниловат; шоколадные домики, – синие, каре-оранжевые; дерева здесь, синичники, листьями темно-табачного и перепрелого цвета просыпались: олово в небе ползет и окрапывает водоточину; роспись сбегает малярною краской.
Сбежал человек с человека в окопе и вшами, и тифа-ми: в тыл.
Они бегали, как угорелые; Элеонора Леоновна, точно стараясь стереть впечатленье, – со смехом икливым словами забрасывала:
– Вы же знаете: Тира и я, мы – скрываемся; «Тителевы» – псевдонимы; «они» ж – отыскали меня; значит – Тира открыт!
– Эдак-так, – кто «они»?
– Те, которые ловят «его», – да не Тиру же: «его»!… Затащили меня, показали «его»; и – признание вырвали.
– Стало быть, я полагаю, Терентию Титовичу угрожает опасность?
– Они уверяли меня честным словом, что – нет, что другая тут линия: не политический розыск полиции, – заговор Ставки…
Вон там —
– за окошком повешена шторка из желтой китайки;
– в окошке —
– Матрешка – в бурдовой сережке, в рублевой застежке, в платке голубом, в ясно-аленьком, краповом ситчике – ротик разинула.
Слушает песенку:
– Все-таки: если бы Тира узнал, он – убился бы: из-за меня это… Вы… вы смотрите: молчите… И вы не расспрашивайте… Вы… Я – справлюсь…
На них – серячок, тот, который – в Москве и который – в папахе: кричал под Аршавой, пропал под Полтавой; он – здесь: безобразничает.
К Никанору Иванычу: под нос:
– У нас тараканья дыра в полтора, брат, ведра… Что же!
Свет, – он не баня… Для всех место есть: место есть таракану запечному, мне!
Они – в сторону; а серячок – к проходящему мимо рот-мистрику:
– Так говорю, ваш-рот-мистр-ство?
Перстами – в папаху:
– С собой, – налицо, это выеденное яйцо.
На сапог:
– Не из блох голенище… Я – так говорю, ваш-рот-мистр-ство?… Не выговоришь… Прем со мной водку пить!
И ротмистр – наутек; кто-то с темным лицом, с подхихиком, – указывая на папашника:
– Этого, – нет, не подкупишь, брат: кукиш!
Москва – серо-прелого цвета
Выходит Маврикий Мердон из ворот; лицо – бритое, желтое; глазок, как нет; черный ворот рубашки; и – черный картуз; поручения – черные тоже.
Живут тут: Павлин Женопанский с Ненилой; живет Корничихин с Еленой; Ненила – за Нила; Елена – за Ленина.
– Ну и поедешь: за Лену.
– Не вой: Лена станет Невой.
И Маврикий Мердон это слушает; ходит гулять: и прохаживается под самым забориком Тителевых; ходит к Цивилизацу, который был главным заведующим фирмы «Дом Посейдон» (Сухум, фрукты); и Цивилизац дал намедни записку Друа-Домардэну – в «Пелль-Мелль» – отель. Снес.
В погребке Швилиидзе (торговлю вином запретили) по-прежнему: склад оболочек для бомб.
И Маврикий Мердон это знает; и – знает: Коханко-Поханец, мадам, – в доме колера «пюс» проживает; она – с папиросою, сеющей пепел на толстый живот шерстяной; она – сводница; Тайнойс, писатель, свой труд «Трубадуры» готовит над нею; и Лизозизйлины – в розовом доме напротив живут; Нина Пядь поселилась жиличкою в рамочное заведенье купца Потолоба; и повивальную бабку Сысоич (над чисткой перчаток Перши-Песососова) знает Маврикий Мердон; знает Шйбздика: вот так пузей, над губою бобок; глуп, как пуп, как надолба, как пробка, как почка; и пакостит в банку, и звонкий процент получает из «банки»; с Мимозой Фетисовной жил; сын Мимозы Фетисовны – Примус!
Филипп Фентефеврев, Нефешкин, Григашкина, Флориков, Каклева, Иколева, Велеклев – мещане; купцы – Белузрахин; Срыщов, Простобрюкин, Шинтошин.
Тут жили.
А далее – домики-особнячки: модиольоны, фронтоны, орнаменты, камень; и люди – такие же; проулочек – чистый.
Маврикий Мердон сюда ходит в квартиру богатую: к барыне, к Мире Миррицкой; и Тертий Мертетев бывает тут; что за оказия, —
– Мирра Миррицкая,
– Тертий Мертетев,
– Маврикий Мердон, —
– перья страусовые,