– эксельбанты, и – – черный картуз, черный ворот рубашки; все – черное: бритое, желтое очень лицо.
Глазок – нет.
____________________
В переулочке ходит себе Николя Ньюреню-Ньюреня: в котелке; Коко Кубово (кони под сеткой), шах Нагар-Малх, Галилевич, Нигрицкий, Леднилина, Филтиков-Плй,
Лилипонский, Певако и у князь Калеверцев здесь жили; и – слушали с ужасом песенку: из переулка соседнего:
Дальше – выход на улицу: в свет, где окно; над окном: «Маскарад-Напрокат, Перстопалец!» – И палец в окошке на маски показывает.
____________________
Густопселая жизнь: неотводное и безысходное горе; пространство – разбито, а время – исчерпано: прядает с домиками, точно с прелыми листьями – в бездну: табачного и серо-прелого цвета труха, – не Москва!
В расшарап
Лишь икра селитряная, красная, с пасхою – в лавке; художник в хламиде, с копнищей волос, с бородищей, как сена воз; губы, как семга; труба, а не трубка, как пороховыми разрывами пышет; дубиной – на пасху показывает. А напротив горит магазинище; здесь – осетры, балыки: сюда щелкает щеголь с дурацкого лада – на новый фасон.
А за стеклами хваткие руки протянуты к окорочищам; зеркальные стекла, которые выдержат палку, – не выдержат камня; и будут стоять заколоченными эти пулей пробитые стекла, опутанные ледяным паутинником; и малярийный комар, прилипая к стене, – скопит яд.
Появились скуластые лица в Москве.
И взвизгнули рои неглядящих в глаза разъерошенных глаз; серячок, вздув папахой башку, превоинственно выглядел; знать, и уверенность в том, что мы немцев побьем, коренилась в папахе; башка-то – распутила.
Гришка Распутин войну ликвидировал вовсе.
Прохожие: —
– красные вилочки: шляпка; а плечики – робкие; точно заискивают; муфта – к носику: наголодалась; а франт за ней; щелкает; —
– и —
– скороногий прошел архалук; ворот – крепкий, с опушкою лисьей, старинных фасонов;
– и —
– рожа скобленая; рот – с пересвистом; папаху себе посадил наотхват; стать и хвать прямо аховые; глазик – злой, но со смыслом; на все он готов: сколоколит, скомшйт, —
– в расшарап! —
– и —
– прошел фейерверк.
Куда?
Да туда, —
– где уж взлопотала толпа, где захлопнуло вскриками, точно бичами, где хлопнули двери, где дзанкнули – ца-ца-ца – стекла: туда – в в толкишй, туда – в дребезги.
Синие пачки свечей полетели в окошко; и желтые кубы мылов волокли, переталкиваясь армяками, орины подняв, и прикряхтывали, удивлялись, старались, чтобы расхищение шло деликатным манером.
Стыдились тащить, а – тащили: в мешок хлопяной кто-то ссыпал крахмалы; а топлый товар, деревянное масло, смешавшися с синькой, лилось в тротуары.
Распевочным ладом, как плакал – «толците: отверзется» – старчик какой-то: над ражим толцателем с ломиком.
Бегал купец (вес – сам-десять; сапожные скрипы – сам-двадцать) без шубы и без картуза: в темень – потною лысиной.
Это громили —
– его —
– Елеонство!
С лампасами синими (знать, есаул) все же силился очередь установить: он громил вместе с прочими.
Эти отверстия окон, впервые разбитых, как прорва, в которую будто летел опрокинувшийся тротуар с сапогами, зашаркавшими пяткой в небо, с носами – в земной, выпирающий пуп.
Недра подали голос.
Глава четвертая. ИСПЫТУЮЩИЕ
Безлобо, безглазо
Недели за три до ужасного вечера у Тигроватко Друа-Домардэн получил с человеком записку: ему неизвестная вовсе мадам Кубоа пожелала сообщить весьма важное сведение в связи с визой, которую ждал с нетерпением он; назначалось свидание где-то почти на окраине города; праздно томяся в отеле, – пошел.
Был холодный денек с пескометами; над многоверхой Москвой неслись тучи.
Забрел, озирался: один-одинешенек; длинным-длиннёшенька, серым-серешенька: улица, удостоверился: в точно указанной улице не было дома с указанным номером; стал он дощечки прочитывать; и прочитал он: «Амалия Карловна фон-Циклокон» – в месте, где в представлении его обитала мадам Кубоа; и еще прочитал – недалеко: «Миррицкая, Мирра Мартыновна».
Стало ему неприятно; Миррицкая эта торчала в отеле; и – надоедала ему; он свернул в переулок соседний; оглядывался: никого; только перешмыгнет оборванец: меж синих, зеленых и розового домиков; где-то – оранец.
Вдруг – шушлепень мокрых калош; обернулся и видел, что шаркает прямо в него, из-за плеч, – шепелястящий шаг:
– голова, —
– котелок, —
– цвета воронова;
пальтецо – цвета воронова; и портфель – цвета воронова; ярко-красный квадрат, подбородок, безлобо, безглазо – пронесся.
Такие – везде и нигде – перемельками из мимохода прощелкивают; мимохода же не было; и заприметилась физика, ассоциируясь с точно такою ж; морщинки, – три, – под котелком, потому что морщинки, – три, – видел он: ассоциация! Карие клопики, глазки, – с подкусом, с «убивец», как у Достоевского: ассоциация!
В листья сметнулся, став издали с кем-то, кого Домар-дэн, близорукий, увидеть не мог; из осин с пересипом про-бзырили, точно быки, лопнув хохотом в ветре:
– Воняет!
– Дохлятиной!
Крепко вонял: переулок.
Друа-Домардэн, проярившись очками, взусатясь, надвинув цилиндр на глаза – с вороватой трусцой: перешуркивать листьями!…
Около сверта назад обернулся он: нет – никого. Только юбка с щурцой: шерошит; да пролетка шурукает; силился впрыгнуть в трамвай: на вагоны, а – лезево; в лезево это не влезешь.
– Но, – как?
Иностранец, ни слова по-русски, а – понял ведь!
Русский язык здесь, в пустом переулке – живой атавизм, – раскрыл дар, погребенный во Франции; понял, что значит: воняет дохлятиной…
Психика? Улица?
Ассоциация.
____________________
Стены, как розовый крем; а бордюр – белый крем: дом; квадраты таки, здесь зажатые током пролеток, как головы мопсов, разорванных фырчами, – бзырили, кремовый дом, облицованный плиточками из лазурной глазури, фронтон (голова андрогина), – напомнили: что-то.
И звуки подшарчивали: за спиной; за плечо бросил голову: та —
– голова, —
– как битка, —
– на него: котелком; он ей спину: в витрину с фарфорами севрским носом; но и котелок, – то же самое: физика – шея, надутая жилами; или, вернее, – тупое вперенье обоих в фарфор: без огляда друг друга, без слов; подчинялся ассоциации, он, Домардэн, бросив севрский фарфор: зашарчйл в переулок.
Прохожие видели, что иностранец, брюнет синеватый, с сигарищей между усов, с черно-бронзовым отсверком, как неживой, бороды, утрированно длинной, пропяченной, стянутой черным пальто, – поправляет рукою, затянутой черной перчаткой, свой черный цилиндр и очками, слепыми и черными, смотрит в прощеп меж домами.
В прощепе, – уже в леопардовом всем, – над трамваями, плакавшими каре-красными рельсами, – красного глаза – кровавая бровь!
____________________
Без цилиндра влетел; де-Лебрейль указала ему: парик – наискось:
– Что вы?
– Я?
– Выглядите, как с пожара: врываетесь! В тоне допроса – злой привкус.
И гонг – к табель-д'оту.
Едва завязался салфеткой, как наискось, – видит он, – красный квадрат; лобяная полоска; на ней —
– три —
– морщины; те, те, о которых он вспомнил недавно; себя успокоил; сидевший – не «тот»: не прохожий, а некто, с кем сели из Лондона, с кем вместе ели: в кают-компании; все наблюдал, как он челюстью рвал свой бифштекс, как, насытясь, метался от носа к корме: не московский «тот», – лондонский «этот».
А вдруг «этот» – «тот»?
Тилбулга, тотилтос
О, но Шан з'Элизэ ситуайэн Ситроэн прокатил: де-Лебрейль и его; и – подите же: Фош навязал; отказаться? Карьера: перо публициста; все ж ездили к «доблестной» в гости, – куа, – директиву давать; и – с «Соссонофф» решать.
Два пакета: секрета; один – Булдукову; другой – Алексееву; да интервью, ан пасса н, с… Котлеццбфф: о нон рюс!
Москва – мельк!
На пакет – не ответ: Булдуков не учел, что Друа-До-мардэна принять за курьера – пощечина Франции.
В «Пелль-Мелль»-отель сел, где загноилась, как старая язва, в нем память; не спал: на лице – пухота; борода не разглажена; и не распрыскан парик: голый череп из зеркала смотрит.
Надето: готово; и он, оглядев себя, владил массивную запонку, сунь руку – так, палец – так; угрожай, когда надо, очком, его выкинув быстро, как блюдо, лакеем кидаемое из-за плеч; своей дикцией – отдирижируй; и острую глупость свою, как горчицу, – присахари; главное же: выдробатывай пальцем по скатерти злой дидактический дактиль:
– Са донн л'инпрэссион![69]
Ну и психика же, – менять психики, точно сорочки, покрытые грязью; сдал прачке; и – кончено; перечеркнуть ленту лет: истребить; и – воспитывать позы и жесты воспитанниц, психик: вот – монстр; а вот – милочка; а износилася психика, как в шелудивую психу, – осиновый кол; есть терьеры, бернары: щенята: есть – милочки: купишь, и – водишь
за ручку в шелках; и сажаешь малютку в колясочку.
Это ж, как Круксова трубка: пустая; раз, – вспых: блеск павлиний!
И – нет ничего.
Подмурлыкивая носовым баритоном, он выставил в зеркало стройный свой торс с замечательным профилем, ставя в петлицу муарового отворота мизинец, сутулясь и вытянув шею.
Довольный расчмок; и – оскалился; белую челюсть показывая.
Эти серые, светлые брюки, с несветлою серой полоской; визиточка, черная, стягивала, как корсет; ноготь – розовый; щеки – эмали; а запахи – опопонакс: парикмейстер, танцмейстер, —
– хорош в этой комнате —
– тоже —
– хорошей!
В суровое, с бронзовым просверком, темное поле обой точно вляпаны черные кольца в оранжево-красном квадрате; то серые фоны диванов и кресел из крепкого дерева: американский орех: и такие же кольца на каре-оранжевых каймах драпри, и ковер, заглушающий: дико кирпичная вскрика с наляпанной дикою, синею, кляксой; и синие кисти гардины, – экзотика, даже эротика: тропика!
Нет, не экзотика и не эротика тропика, – лондонский тон, фешенебельный штамп: в бронзе ламп, в жирандоле.
И – черно-лиловая штора.
Но нехорошо, что – тринадцатый номер.
А в смежном, в двенадцатом, – мадемуазель де-Леб-рейль: что мадам Тигроватко, друг Франса, при ней – «конпреансибль»[70], но что Мирра Миррицкая, Тертий Мер-тетев и мадемуазель Долобобко —
– с мадам Тотилтос, с Тилбулга, —
– ен пё тро[71].
И опять-таки, – драмы с мэссьё: Суесвицкий, Антон Ан-Тиох, Лавр Монархов.
– Ассэ, – жюск иси![72] – он показывал кисло рукою на горло.
____________________
Сутулясь и вытянув шею, прислушивался: де-Лебрейль – в неглиже, что обязанность секретаря надоела – полгоря; но не узнавал он Жюли: нога на ногу, чуть не задрав свою юбку, вытягивала напоказ мускулистую, смуглую ногу; не «в'ля ме вуаля»[73], – «пурку а»[74]; и – лорнировала саркастически: мэ пуркуа:
– Вы
не так говорили в Париже; вы – взвинчены, точно боитесь и прячетесь! —
– Прямо
в лицо: с грубоватым контральто, с размахами веера!
Разгордились, – и с задержью к ней выходил.
Острота-то пера – не его, а – Жюлй; направляет – он; пишет она; это – коллоборация, но – неудобно, когда «Фигаро»[75] ждет статьи, а она, задрав ногу, показывает кружева панталончиков Лавру Монархову.
Не объяснишь сэтт гренуйль[76], что при всей проституции с душами было же нечто, что вынудило авантюру недавнего, страшного прошлого сразу же – пальцами мазал он губы – о, о, о, – пером публициста проткнуть с ураганною силой, как психи.
Отдернул от губ свою руку: дурная привычка хвататься за губы.
Жгучая память, как пламя, ведь вырывом может его охватить, как бумажку, которая около пламени —
– вот еще, —
– вот еще… —
– вспых —
– только
черно-лиловый, морщавый комочек, сереющий в прах золяной!
– Мадам Тителева? – с правом спросит читатель.
– Мэ, мэ,… – ки н'а па д'истуар!…[77]
Нет: не это.
И – точка, как и Домардэн ставил точку, вонзая осиновый кол.
Золобоб
Тук-тук-тук!
Он – в очковые черные стекла; исчезло лицо, потому что очки, борода и парик, – как кордон: перед ними.
– С'э ву[78] – мадемуазель Долобобко?
И – облачко брюссельских кружев, и голые ручки, волос рыжевато зареющих завертень, светло-серебряной сеткою крытый – из двери.
Тут —
– мягко округлым движением длинной руки в воздух вычертил он пригласительный жест, изогнув перед мапемуазель тонкостанистый корпус; на цыпочках вел, шею вытянув, локоть высоко подняв, чтобы видела ломкий и розовый ноготь мизинца.
– О, ля бьенвеню!
И прогиб головы (ей на грудь), и прогребыванье бороды, и разгиб белой кисти:
– Сеси э села![79]
Усадил, рядом сел: и губою полез:
– Котлеццофф, о нон рюс: се мужик, се барбар.
И – в ней взгляд прорастал (не могла его скинуть); и шарф развивной медоносного цвета с плечей оголенных сметнув на колено, ленилась на нем невнимающим взором, пока ей рассказывал он: —
– тэт а тэты с кадэ; се Пэпэ, – профе'сер: «Труля-ля, ме вуаля».
Пригляделся чорт ягодкой!
О, – предстояли: музеи, визиты, девизы, сервизы, маркизы; и сам —
– женераль —
– Золобоб!
Это – с деланным хохотом, – звонким, густым, сахаристым и злым – с оправлением галстуха темно-морковского цвета, с показом такого же цвета носка из-под серенькой, светлой, ботиночки с бледно-серебряной пряжкой; и огромные функции: Фош, Алексеев, – не больше, не меньше, а тут – ха-ха-ха —
– Золобоб!
Гонг!
С изящною задержью за спину руку откинул; и взявшись другой за конец бороды, над крахмалом приподнятой тонким овалом, отблещивая парика красной искрой, – глиссадой, глиссадою, – за мадемуазель Долобобко.
И думал, что здесь приходилось отчитываться как тому бурсаку, Хоме Бруту, который отчитывал панночкин труп.
Так была?
И – не только: был Вий – с «поднимите мне веки!»: Поднимут, – и —
– «Вот он!».
Боялся столовой; боялся Лебрейль, сюда шел; и себя успокаивал: здесь – иностранцы, не русские.
____________________
Формочки белых салфеточек; блюдчатый блеск; или – «Лондон в Москве»; иностранцы: профессор Душуприй сидит: из Белграда; Боргстром нес, промопсив лицом, свои лысищи: швед; нежно вспудренный и большерослый, серебряно-розовый, юно живеющий старец —
– лорд Эпикурей, —
– сжатый б госиянным крахмалом в раструбистом фраке, сидит государственно, шарик катая; и не реагирует; на шелестящие вкусности и на размазые губы мадам Эломёлло, обвешенной бледными блондами, с бледною бляхою, пояса, с бледно-молочным опалом (отлив – цвета пламени); с неизъяснимой фамилией, миру неведомой нации, странно немой. – Кокоакол: сидит! О, – барону Боргстрому, – ром! О, – лорду – эль!
– Дает тон, он, —
– «Пелль-Мелль» —
– метр-д'отель!
С лордом Моббзомон
Шведу, барону Боргстрому, – налево, мадам Эломёлло, – направо: поклоны (лорд Эпикурей и не двинулся); весь черч и вычерч, – он сел; только бронзовый тон бороды нарушал комбинацию «бланнуар-гри», весь – «нуар»; «гри» – штаны; «блан» – крахмалы и щеки, как виза «Пари», и как лозунг: «Война до конца!»
– Сервэ ву[80], – передал он «кавьяр» Долобобке; и впырскал в него бриллиант из волос.
Но скосяся за волосы, все же отметил: нет «этого»; вместо «него» – офицеры, компания: гости к мадам Пэлампэ и к мадам Халаплянц (шемаханского шелка кусок на татарском запястьи):
– Брав гар![81] – шею вытянул, скалясь и белые зубы показывая.
– Ки?[82]
Жицкой, Египсенцев, Стосоцо, Цезассерко, Сердил-лианцев.
– Ду?[83]
Царская Ставка.
Бубвоцкий, Бобестов, Бавлист – едут в Лондон; и все, на него озираяся, шепчутся:
– Ле Домардэн, пюблиссйст, – вероятно.
Тут, галстух оправив, с нарочною громкостью, для офицеров, но к мадемуазель Долобобко, —
– что —
– метрика, сертификация, корреспондентский билет носит в правом кармане он что – тэт-а-тэты; и переменив интонацию поз – про кулет вместе спетый с племянником лорда Хеопс, лордом Моббз; и – с сеньором Мопсини-делль-Артэ: в «Аластере», лондонском баре; смех – вместе; и – вместе: на дебри с сер Перси Леперстли.
Протягивая клок бороды над салфеткой:
«В Ньюкестле (до Бергена были) – с доктёр-эслеттр[84], Поль д'Ареньяк», – и свой локоть высоко подняв, волосинку катал и «за куссск а» разглядывал:
О, мэтр политики, доктёр-эс-леттр д'Ареньяк мадемуазель де-Лебрейль говорил – о нем: точно.
В беседу вмешался профессор Душуприй: Белград.
– Наступательный патриотизм, развиваемый вами, заслуживает порицания.
И – кисти рук, быстро поднятых четким расставом локтей, ущипнули пенсне и взнесли на горбину дерглявого носа Душуприя.
– Сэрт, – он рассклабился.
– Метрика, карточка, корреспондентский билет, – все в порядке; но главное: с милитаризмом боритесь, – напутствовал друг, доктор Нордэн, известнейший публицистический – что? – псевдоним математика, доктора фон Пшор-ра-Доннера из-под Упсалы, который с геометром Рэсселем, с другом своим, отсидевшим тюрьму социал-пассифистом, и с ним, Домардэном! И пальцами – дрр-дрр – за мир!
– Как в Ньюкестле вы – против? В Торнео же – за?
И профессор Душуприй нос ткнул в потолок (и означалась лысина: взлизы за лоб).