— Брось пук соломы на колоду. Это его последнее желание.
Солому принесли немедля.
Встав на колени, Илларион положил на нее щеку.
— Мягко, — улыбаясь, произнес он.
И в следующую секунду лезвие топора взмыло вверх…
* * *Стрельцы, узнав о погибели Терентия и Иллариона, глухо роптали. Некоторые из них, наиболее отчаянные головы, предлагали спросить ответа с царя-батюшки, другие, — более осторожные и проницательные, настаивали повременить.
Одержали верх последние.
А в Овчинной и Огородной слободах стрельцы, собравшись в группы, отлавливали солдат Преображенского полка и, не ведая пощады, лупили, чем попадя. И открыто, позабыв про государевы заповеди, заявляли, что не желают более гнуть шею перед боярами — изменщиками.
Глава 12 А НУ, ЗА ТОПОРЫ!
— Слышали, графиня? Царь Питер Анне Монс дал отставку, теперь все зависит от вас, — наставлял Христофор Валлин. — Вы его поманите к себе, долго не томите… А иначе он отыщет другой предмет для поклонения. Таких, как вы, у него целый Кокуй!
Барон Валлин оказался ворчлив, непоседлив, а самое скверное, что без конца докучал ей своими советами. Поначалу графиня Корф думала: это связано с тем, что она не проявляет к нему интереса, как к мужчине. Сделайся она сговорчивее, то барон стал бы учтивее. Уступив в одну из холодных ночей его домоганиям, графиня Корф не почувствовала в последующие дни особой разницы в обращении. Даже как будто наоборот — барон Валлин стал уже посматривать на нее как на свою собственность.
Следовало бы, конечно, выбрать иное жилище. В этом случае она могла бы встречаться с молодыми мужчинами, пока, наконец, Питер не воспылает к ней нешуточной привязанностью.
Однако агентом барон Валлин был толковым и через доверенных лиц держал связь с царевной Софьей, которая, в свою очередь, имела сношения с Карлом ХII.
А два дня назад король написал графине письмо. Получая его из рук посыльного, Луиза Корф полагала, что оно содержит нечто особенное — не исключено, что король раскаялся в своей холодности и зовет ее к себе в качестве официальной любовницы. Но, прочитав письмо, графиня была страшно разочарована. В нем не было и намека на былую страсть. Карл лишь поздравлял ее с днем ангела и просил поберечь себя.
В первую минуту она хотела спалить грамоту в камине, но затем, аккуратно сложив, спрятала в разрез платья. С улыбкой подумала о том, что, когда царь Петр будет ее раздевать, письмо придется перепрятать в более подходящее место.
— Питер не горюет о потере? — поинтересовалась Луиза.
Графиня боялась признаться в этом самой себе, но царь Питер вызывал в ней сильное любопытство. Во всяком случае, он не был похож ни на одного мужчину, которого она знала прежде. В нем наблюдалась какая-то необузданность, что очень характерно для людей с востока. Комнатного пуделя из него, конечно же, не сделаешь, но повеселиться с ним можно славно.
— Переживал. Заперевшись во дворце, целый день до самой ночи провел в одиночестве. А потом пошел к Лефорту отмечать свое освобождение от любовной заразы. До утра они палили из ружей, пускали фейерверки. Потом подцепил какую-то кухарку и не отпускал ее до обеда следующего дня. — Усмехнувшись, барон добавил: — Видел я ее. В раскорячку потом до столовой ходила. Видно, Питер был в ударе!
— С кухаркой? — насторожилась Луиза, отложив в сторону ножницы для подрезания ногтей. — Она не может быть новой фавориткой?
Барон отмахнулся:
— Она вам не соперница. Но если будете медлить, то на место Анны придет другая. Поторопитесь!
* * *Петр Алексеевич, привыкший к аскетизму, в Преображенском селе занимал небольшой сруб, называя его в шутку дворцом. В нем, пренебрегая удивлением иноземных вельмож, он принимал послов, отсюда отправлял по городам депеши с указами, выслушивал доклады.
Федор Юрьевич заявился к государю спозаранку. Но, несмотря на ранний час, Петр Алексеевич уже был на ногах. Набросив на плечи халат, он широкими шагами расхаживал по тесной горнице и что-то диктовал секретарю. Едва завидев заглянувшего Ромодановского, повелел секретарю забирать бумагу и ступать прочь.
Дождавшись, пока за слугой захлопнется дверь, Федор Юрьевич присел на табурет и невесело забасил:
— Оторвался ты от Москвы, государь. Все потехами да шутейными баталиями занимаешься, а враги меж тем головы подняли. Извести тебя хотят!
Государь посуровел:
— О чем ты таком говоришь, князь?
— А вот о чем, ты послушай… В какие это времена было, чтобы стрельцы нос задирали и государю своему перечили!
При упоминании о стрельцах на Петра Алексеевича накатывал гнев. Будто бы вчера он видел то, что произошло в детстве — брошенного на пики главу Стрелецкого приказа князя Долгорукого. Сколько раз он думал о том, что такая же участь могла ожидать и его с матушкой…
Смилостивился господь. Уберег! Только зажмурился крепко государь, приходя в себя, и спросил негромко:
— Прекословят, стало быть?
— А то, государь! Удержу не знают! Непонятно, что им и надобно, ведь у них и хозяйство свое имеется, земля…. По сравнению с другими они в богатых разгуливают. Так заелись, что и служить не желают. Нынче на карете едешь, так стрельцы даже шапку с головы не сорвут! — пожаловался князь Ромодановский. И уже тише, почти шепотом, давая тем самым понять, что дело куда серьезнее, чем может показаться, продолжал: — Боюсь, что бунт зреет, государь! Вот только сейчас они никого не пожалеют, весь род под корень выкосят! Надо, Петр Алексеевич, все это змеиное гнездо разворошить.
— Кто во главе бунта?
— Мои люди говорят, что некто Циклер, из окружения царицы Софьи. А его заединщики стрельцы из Овчинной и Огородной слобод, а еще из Наливок. Решайся, государь, коли ты этого не сделаешь, так они тебе сами башку отвернут.
Шутка ли сказать, стрельцов давить! Они при пищалях да при саблях! Сами кого угодно заарестуют.
— А с Софьей что делать?
— Как стрельцов приструним, так она сама присмиреет. А там как господь нас надоумит.
Куда не глянь, Ромодановский прав. Но самая большая государева ошибка — оставлять Москву без надзора. А она присмотра требует. Неровен час, так и короны можно лишиться. А в граде аспиды уже гнездо вьют, все думают о том, как его с батюшкиного места подвинуть.
С чердака послышалось голубиное воркование.
Петр Алексеевич задрал голову. Где-то вверху голубка свила гнездо и часто будила его по утрам своим гортанным голосом. Проявляя усердие, Алексашка Меншиков хотел было вытравить выводок, но Петр Алексеевич согнал нерадивца с лестницы дубиной.
Так что пускай себе воркуют. Это не петухи, что дерут горло спозаранку.
Балка отсырела, видать, от дождя, что прошел прошлой ночью. Слетевшая капля угодила точно на переносицу государю. Смахнул Петр Алексеевич с лица влагу и проговорил сдержанно:
— Надо бы выпороть.
— Милосерден ты, государь, — князь Ромодановский аж побагровел от досады. — Головы нужно рубить за государеву измену! — Сотрясая кулаком, добавил: — Уверен, Петр Алексеевич, они, бестии, наверняка и с чернокнижниками знаются. Помнишь, государь, как тебя на прошлой неделе понос прошиб?
— И что с того?
— Не обошлось здесь без волховства.
— Да не о том я, дурья башка, — беззлобно произнес Петр Алексеевич.
— А о ком же? — заплывшие глаза князя Ромодановского слегка округлились.
— О плотниках! Видать, дыра где-то в кровле. Вот и хлещет дождь. А ведь я им полведра водки выделил. Алексашка! — проорал государь.
— Здесь я, Петр Алексеевич! — мгновенно предстал перед царем перепуганный Меншиков.
— Царь я или нет?
Меншиков широко заулыбался. По всему видать, у государя фривольное настроение.
— Знамо, что ты царь, Петр Алексеевич. А тогда кто же?
— Так почему в моей избе дождина с потолка капает? — ткнул Петр Алексеевич в отсыревшую балку. И, уже посуровев, добавил: — Водки они от меня хотели, так в Преображенском приказе им водки столько нальют, что через уши хлестать будет! Бегом за плотниками!
— Будет сделано, государь! — метнулся Меншиков к двери.
— Так выпорешь нерадивцев? — повернулся государь к Ромодановскому.
— Всегда рад услужить государь, — охотно отозвался Федор Юрьевич.
* * *Явившихся плотников, видать, вырвали из-за стола.
У того, кто был постарше, постриженного под горшок и с густой русой бородой по грудь, на усах висели струпья капусты, отворот рубахи заляпан свежими жирными пятнами. Другой был помоложе, в плечах похлипче, одет неказисто — белая сорочка помятым подолом свисала ниже колен, потертые короткие порты едва доходили до середины голени, а на сероватом воротнике остались следы от соуса.
У обоих — глаза покаянные, взоры насупленные. Едва переступив порог, ударились в ноги государю тремя дюжинами больших поклонов. Разогнули натруженные спины и вновь бухнулись разом в ноги.
— Не губи, государь, Петр Алексеевич, — задрав кверху широкую бороду, произнес старшой. — Бес попутал. Старались мы! Кто же знал, что она протекать начнет?
Вскинутая для удара дубина медленно опустилась у повинных голов. Что поделаешь с этими плутами? Да коли вдуматься — вся Расея такая бесталанная!
— Пил, небось, с утра? — беззлобно поинтересовался царь Петр, посматривая на грешного холопа. — Вон какие у тебя глазища-то красные!
— Пил, государь! — повинился плотник, не смея разогнуть склоненные плечи.
— И что пил?
— Настойку клюквенную. А только впрок не пошло, всю глотку ободрало, — пожаловался он горестно.
Широко улыбнувшись, Петр Алексеевич произнес:
— Ты бы отвар из зверобоя попил. Говорят, помогает.
Махнув в отчаянии рукой, плотник отвечал:
— Нам уже ничего не поможет. Все едино!
— Ну, подымайся ты, башка еловая! Чего порты протирать? Видать, из последних, уж больно худые! Чем же задницу прикроешь?
Плотники встали на ноги. На выпуклые лбы неровными прядями спадали слипшиеся космы.
— Отыщутся еще, — вяло отреагировал старшой, дыхнув на государя крепким перегаром.
— Вот что, мастеровые, — посуровел Петр Алексеевич. — К обедни выстругайте мне помост в Преображенском.
— Что за помост, государь? — живо поинтересовался старший плотник.
Левый уголок губ хитро поднялся. Гроза миновала, Петр Алексеевич пребывал в благодушном настроении.
— Такой, на котором головы рубят. Ну, чего встали?! — прикрикнул государь на перепуганных плотников. — А ну, за топоры!
Глава 13 ДЕВИЧЬИ ЗАБАВЫ
Пошел уже осьмой день, как Петр Алексеевич не появлялся во дворце. Раньше, бывало, заглядывал в светелку хотя бы на часок. Улыбнется с порога, молвит доброе слово и вновь уходит по государственным делам. Но, даже пребывая в одиночестве, Евдокия продолжала величать государя Лапушкой и бранила всякого, кто молвил о нем дурное слово.
Заперевшись в тереме, Евдокия Федоровна ведала обо всем, что творилось за пределами дворца, и ее девки, отправленные по базарам Москвы, действовали не хуже самых подготовленных лазутчиков. Наслушавшись молвы, они несли в ушки государыни все толки и пересуды, что блуждали в городе. Более всех в этом деле преуспела боярыня Лукерья Парамоновна. Однажды, обрядившись в нищенку, она проникла во дворец князя Василия Голицына, где и прожила с месяц подаяниями.
Глядя на убогую, с обезображенной оспой лицом, никто из гостей князя даже не мог предположить, что под этой личиной скрывается едва ли не хитрейшая женщина царства.
Самые насущные новости она передавала Евдокии через таких же ряженых, и государыне было известно о каждом чихе князя Василия Голицына.
Устроившись на лавке, девки в ожидании посматривали на Евдокию Федоровну. В сей раз на ней был красный парчовый кафтан, прошитый серебряными нитями, зато подол, сильно расширяющийся книзу, расшит золотом; на рукавах — змейки из жемчуга. Платье было сшито тремя итальянскими мастеровыми за восемь пригоршней золотых монет. Облачалась в него государыня по особым случаям и непременно с соболиной кикой.
Стало быть, на сей раз произошло нечто особенное! Девки выжидали. Помалкивали и мамки с боярынями, рассевшиеся вблизи на отдельной скамье.
Рукоделие Евдокии Федоровны лежало на диване нетронутым уже третьи сутки. Наполовину сотканный узор выглядел рваным, на торчащих нитях невесть откуда взялся паучок. Пробежал разбойником по самому краешку плетения, да и затерялся в клубке ниток.
— О чем там на базарах судачат, Василиса? — повернулась Евдокия к старшей мамке.
Встрепенулась старуха, вскинула руками, будто крылами, и запричитала быстрым говорком:
— Ой, государыня! О чем только нынче не болтают! Давеча двум татям в глотку олово залили — фальшивую монету чеканили. Так пол-Москвы в Преображенском приказе собралось. Один из татей такой молоденький был, — в голосе старухи послышалась откровенная жалость, — совсем помирать не хотел. Говорил, что сподручный, не ведал, что и делается. Так ему руки назад завернули, головку его окаянную запрокинули, да олово и влили. Только разок и брыкнулся, а там и помер, — привычно перекрестилась мамка.
— А государь чего? — напряженно спросила Евдокия, выдавая себя нахлынувшим волнением. На сдобных щеках проявился румянец.
— Чего ж ему будет-то, матушка? — подивилась боярыня. — Поглядел на смертоубийство, да с немцем этим ушел.
— С Лефортом? — переспросила государыня.
— Во-во! С Ливортом самым! А еще, говорят, на Ивановской горке ураган прошел. У церкви Успения крест поломало… Ой, не к добру это! А попа, он-то пьяненький был, с ног повалило. Всю рожу ему расшибло, даже не знает, как и домой-то добрался.
— А вы что скажете, боярышни? — повернулась к девкам царица.
— Софья Алексеевна опять у Голицына ночевала, — живо заговорила та, что находилась ближе всех к государыне. Косища у нее была приметная, толщиной в руку, а глаза, будто бы черные уголья, сверкали от возбуждения. Не каждый день ближе других к государыне приходится сиживать, да еще и беседу вести. — Софья Алексеевна вечером подкатила, уже свечи в избах запалили. Карету у самых ворот оставила, а к дому пешей потопала. А как увидела Голицына, — глаза девки выразительно закатились, — так на шею ему бросилась и поцелуями лицо осыпала.
Царица Евдокия нахмурилась. Ей уже не однажды приходилось слышать о том, как Софья Алексеевна, позабыв про патриархальные заповеди, показывала свою несусветную любовь Голицыну.
Взгрустнула малость. В чем-то ей следовало и позавидовать. Евдокия Федоровна не однажды думала о том, что, несмотря на свою преданность Петру, она не сумела бы перебороть в себе внутренних запретов и под взглядом мамок и боярышень броситься в объятия Петру. А стало быть, разлюбезный супруг никогда не узнает о ее подлинных чувствах.
— Как же она тебя не заприметила? — спросила Евдокия, спрятав взгляд.
Восторженность девки раздражала несказанно.
— Так я же юродивой обрядилась, — удивленно произнесла боярышня, вскинув на государыню глаза-угольки. — Так и простояла до самого утречка, пока Софья Алексеевна не укатила. — И уже тише, чуток подавшись вперед, продолжила: — А только прелюбодеи, государыня, твое имя поминали. Я-то подошла поближе, чтобы расслышать, а меня рында князев потеснил.
— Вспомни, боярышня, — насупилась государыня, — о чем говорили.
Хлопнула девка разок белесыми ресницами и торопливо заговорила:
— Сказал, что к тебе надобно зайти и переговорить. Вот только с какой целью, не ведаю.
— Завтра Софья Алексеевна на богомолье направится, юродивые со всей округи сбегутся. Так что и ты ступай следом, — повелела государыня. — Платье поплоше одень, держись к царевне поближе, авось что-нибудь проведаешь. А потом каждое слово мне передашь.
— Передам, матушка, все как есть передам!
— А ты чего хотела сказать, Матрена? — спросила государыня у боярышни Куракиной, сидевшей напротив.
Некрасивая, с крупным мясистым лицом, вечно угрюмая, она обычно молчала. Только быстрые пальцы перебирали спицы, выделывающие очередной узор.
Отложила рукоделие боярышня и угодливо улыбнулась:
— Ой, государыня! На Сретенской горе слободские мужики с солдатами подралися. О-о! — закачала девка головой. — Народу-то собралось! Одни биться, а другие на зрелище поглазеть. Как вышли стенка на стенку, так руки-ноги друг дружке переломали.
— А из-за чего драка-то была? — поинтересовалась государыня, думая о чем-то своем.
— Пятидесятник из надворной пехоты к ихней девке ходить повадился.
— Что за девка-то? — вяло полюбопытствовала Евдокия.
— Дочь дьяка Преображенской церкви, — уверенно произнесла боярышня.
Царица слегка кивнула:
— Знаю. Девка красивая, со статью уродилась. И коса, что у нашей Марфы, такая же толстенная, — показала она взглядом на девицу, сидящую рядом.
От общего внимания девка зарделась и потупила взор, уперевшись синими глазищами в ладони, сложенные на коленях.
Вроде бы и терем свой не покидает, а однако знает все, что делается в каждом уголке Москвы.
— Только цвета другого — рыжего! — продолжала бойко боярышня. — А та девка местному парню пригляделась. И побили они пятидесятника. Тот же надворную пехоту Васильевского полка привел. Вот и дрались, покудова друг дружку не покалечили.
— А что государь-то? — все так же равнодушно поинтересовалась Евдокия. Не о том ей хотелось вести разговор.
— Повелел выпороть зачинщиков, на том и поладили.