— Я тут, государь… По делу, — начал князь, уже сожалея о том, что заявился в неурочный час.
— Не мямли, стольник. Что за дело?
— Тут французишка один в Москве-реке утоп, бомбардир Преображенского полка.
Губы Петра Алексеевича дернулись. Царь нахмурился, прежнее благодушие немедленно исчезло.
— Прочь подите! — смахнул он с колен девиц, будто бы грязные чашки с трапезного стола. Посмотрев на толмача, добавил: — Скажи господину послу, что мне занедужилось, дух перевести надобно.
Выслушав переводчика, посол понимающе закивал, давая понять русскому самодержцу, что на свете отыщется немало более занимательных вещей, чем государственные дела.
— И еще скажи, чтобы завтра приходил. Да пусть не опаздывает, а то мне потешную крепость брать нужно.
Махнув на прощание шляпой, посол удалился. Петр Алексеевич иронично сощурил глаза:
— Ну и как ты думаешь, что обо мне посол подумал?
Князь Ромодановский почесал затылок. Сказать правду, так обидится, соврать — осерчает. Кто поймет этих государей?
И, напустив на себя важный вид, произнес:
— Да, видно, подумал, что дуралей ты, государь! Кто же будет бабе титьки вертеть во время государственного приема?
Вопреки ожиданию, губы Петра Алексеевича широко расползлись в довольной улыбке, отчего его лицо приняло озороватый вид.
— Оно и к лучшему, князь. Пусть своему императору Леопольду расскажет, что на престоле российском олух сидит. Нам оттого только легче будет. — Шикнув на девиц, заглянувших в приоткрытую дверь, продолжил: — Что за французишка?
— Жеральдином кличут. Он у нас год как служит.
— Это бомбардир Преображенского полка?
— Он самый, государь.
— Жаль, неплохой вояка мог быть.
— Я тут иск учинил. По всему видать, сокрушили его.
— За что?
— До баб он был больно охоч. Вот, видно, под шальную руку и угодил.
— Как же его так?
— По затылку двинули, а затем в Москву-реку скинули, чтобы об обидчиках рассказать не сумел.
Федор Юрьевич говорил размеренно, стараясь подбирать каждое слово. Лицо Петра понемногу менялось. В расширившихся глазах проступили красные сосуды — признак нарастающего гнева. Вот только с чего бы это? Ведь самое страшное еще не сказано…
Вдохнул князь поглубже и продолжил:
— Так вот, государь, письма при нем обнаружили.
— Что за письма? Не тяни ты из меня жилы, Федор Юрьевич! Или мне клещами из тебя правду выуживать! — поднял он со стола щипчики для сахара.
— Государь, письма эти полюбовные…
— От кого?
— От Анны Монс… Она этому французу писала. Амур между ними был, Петр Алексеевич.
— Вот оно, стало быть, как получается, — растерянно протянул Петр Алексеевич.
— Ты ее того… Грел очень шибко, а она от тебя к этому французишке в постелю сбегала. Видать, он ее очень крепко умел приголубить, если она тебя не ценила.
— Письма с тобой? — приглушенно спросил государь.
— А то как же, Петр Алексеевич! — встрепенулся стольник. — При себе. У самой мошны держу, чтобы ненароком не выскочили, — полез он под кафтан. — И «сердцем своим» его называла, и «голубем сизокрылым». Писала о том, что без него ноченьки ей кажутся длинными. Э-эх, государь! — тяжко вздохнул Федор Юрьевич, сочувствуя, — доверчив ты больно, ну прямо, словно дитя малое. Вот девки и крутят тобой, как хотят… Сырые они еще, не просохли, — протянул Ромодановский письма.
Петр Алексеевич развернул первое из них.
— «Голубь ты мой сизокрылый, Жеральдин. Нет для меня большего счастья, чем любить тебя», — прочитал Петр Алексеевич первые строчки и болезненно поморщился, как если бы испытал нешуточную зубную боль. — «Не могу забыть твои руки, такие ласковые и сильные. Теперь я понимаю, что значит быть в раю…»
Не дочитав, Петр Алексеевич швырнул письмо на стол.
— Ты бы, государь, еще другое прочитал, — заботливо подсказал верный боярин. — Там и о тебе сказано.
Второе письмецо вода пощадила, наверняка оно было спрятано где-то в середине пачки.
Развернув его, Петр Алексеевич принялся читать. Лицо царя все более наливалось кровью. По собственному опыту Федор Юрьевич знал, что к государю в такие минуты лучше не подступать. Вот и сделал шажок назад, чтобы не смущать его своим видом.
— «…Приходи ко мне, голубь мой, сегодня после полуночи. Питер обещал появиться утром, так что можешь являться смело. Знаю, что в прошлый раз ты едва не столкнулся с Питером в дверях. Береги себя, русский царь очень ревнивый и мстительный, может не простить. Твоя Анна, такая же страстная, как и великая Клеопатра».
— Довольно с меня! — швырнул Петр Алексеевич письмо в угол. — Приведи ко мне Анну. Хочу посмотреть на эту… блядину дочь! — выдавил из себя государь.
Князь Ромодановский слегка кашлянул. Ведь зашибет, а потом сам жалеть будет. Только кому от того легче станет?
— Государь…
— Чего тебе, холоп?
— Ты бы не серчал шибко. А то того… До смертоубийства дойти можешь. Чего же на поганую девку зло держать?
— Кхм, не похож ты на защитника! Разберусь и без твоих советов, холоп. Чего встал? Девку блудливую веди!
Глава 11 ГОСТИ ПРЕОБРАЖЕНСКОГО ПРИКАЗА
Анна Монс еще спала, когда в дверь постучали. Поначалу она подумала, что это вернулся Жеральдин, который, восстановив силы, готов реабилитироваться за свое фиаско. Глянув на себя в зеркало, Анна нашла, что сон лишь подрумянил ее, придав ей еще больше очарования.
Но открывать не торопилась — пускай помучается.
Жеральдин был прекрасный любовник, тонкий, изысканный, в сравнении с которым Питер — всего лишь лапотник с посада, так что терять француза жаль. Вот только чем он заболел? Анна поморщилась, вспомнив о том, что видела ночью.
Стук усилился. Анна встревожилась. На Жеральдина это непохоже. Даже когда он изнывал от желания, то был сдержан.
Она выглянула в окно. Следовало укорить Жеральдина за нетерпеливость. Не ровен час, услышит кто-нибудь. Однако у ворот, стоял сам глава Преображенского приказа князь-кесарь Федор Ромодановский, а сзади с унылыми физиономиями дожидались стражники.
— Открывай, девка! — распорядился главный судья Преображенского приказа. — Государь хочет тебя видеть.
Внутри у Анны ворохнулось от дурного предчувствия. Раньше князь Ромодановский с ней так не разговаривал. Шапку перед ее персоной не ломал, но на ласковые слова не скупился.
Справившись с нахлынувшим смятением, Анна произнесла как можно радушнее:
— Прежде государь приходил ко мне сам. А теперь стражу присылает. Может, он думает, что я убегу по дороге?
Послышался звонкий заразительный смех со стороны сгрудившихся толпой солдат. Негромко хихикнул стражник, стоящий рядом с князем.
— Весело тебе, дурень? — хмыкнул Ромодановский, посмотрев на лапотника. — Может, государева служба слаще пирогов показалась? Так я тебе устрою потеху!
— Да я так, князь, — икнул от перепуга детинушка. — Нашло чего-то.
— Ну, чего титьками-то трясешь? — уныло буркнул Ромодановский. — Сказано было собираться! Не под стражей же мне тебя провожать.
Закрыв окна, Анна достала из шкафа одежду, ту самую, что пуще всего нравилась Петру. Подумав, вытащила соболиную накидку и, отряхнув ее от пыли, набросила на плечи. Глянув в последний раз на себя в зеркало, вышла из дома.
— И куда же мы теперь? — стараясь быть веселой, поинтересовалась Анна Монс. — Уж не на бал ли меня сопровождаешь, Федор Юрьевич?
Князь Ромодановский захихикал, отчего его громадный живот пришел в невообразимое волнение. Казалось, что еще одна минута подобного испытания, и брюхо, отделившись от тела, заживет самостоятельной жизнью.
— В Преображенский приказ, девонька. Теперича это твой дом, — зло молвил князь.
* * *В Преображенском приказе Петр Алексеевич был частым гостем. Не чурался и пыточной комнаты. А коли была охота, так мог пособить палачу и постоять у дыбы. Бывало, что только одно присутствие государя рушило самого нерадивого татя.
В сей раз беседа проходила по-иному.
Для предстоящего разговора Федор Юрьевич освободил свою комнату — место хорошее, в чем-то даже уютное. В центре — небольшой стол и три стула, имелась даже кровать, коли усталость нападет. А то, что по углам комнаты стояли кнуты, а на стене висели кандалы, так то — мелочь! Кто же на них внимание обратит, все-таки Преображенский приказ, а не богадельня какая?
Привод в Преображенский приказ сильно повлиял на Анну. Беспечность осталась за порогом, в глазах был неприкрытый ужас. Взгляд слегка обмяк в тот момент, когда она увидела слегка ссутулившуюся фигуру Петра. Заложив руки за спину, царь стоял спиной к двери и смотрел через окно во двор, где палачи секли плетями двоих кандальных. Мученики переносили боль стоически. Криков не слыхать, только тот, что был помладше да телом похлипче, крякнул разок, но вновь сжал челюсти, покрошив побитые зубы.
В центре двора торчали три высоких столба, к одному из которых был привязан тать с рваными ноздрями. Узкая спина багровела от ударов, посеченная батогами, голова безжизненно свесилась на грудь. Не сладко, видать, молодцу. Оно и понятно — на солнцепеке, да еще без пития. Так и душу богу отдать немудрено. Однако на страдальца внимание ни обращали. Попривыкли! Служивыми мученик воспринимался точно так же, как придорожный камень; пнул его мимоходом, да потопал себе далее.
У самой стены Преображенского приказа была вырыта яма для сидельцев. Через решетку на кандальных взирал белокурый страж, благообразной внешностью напоминающий агнца. В действительности для острожников он был больше чем дьявол. В десяти аршинах на каменной кладке двое служивых запалили костер для казни фальшивомонетчиков, изловленных несколько дней назад. Зальют горящего вара в глотку, на том и покончат с воровством. Эти-то пострашнее, чем смертоубивцы и тати с большой дороги. На саму государеву казну замахнулись! А потому как особо опасных преступников их держали в отдельной пристройке — в полу и на стенах вбиты металлические колья — ни лечь, ни прислониться. Вот и спят арестанты уже третьи сутки на ногах…
В Преображенском приказе покойно, но тишина не заповедная. Нет, да и рассечет ее зловещий свист кнута — то стражники балуются, учат нерадивых.
Отступив от окна, Петр посмотрел на Анну. Стоит у порога — вперед ни шагу. От былой беззаботности ничего не осталось. На лице застыла робкая и заискивающая улыбка. Эдакое смятение чувств, замешанное почти на животном страхе. Мол, возьмут, да и не выпустят из Преображенского приказа.
— Здравствуй, Питер, — произнесла Анна Монс слегка дрогнувшим голосом. — Почему ты ко мне не пришел? Я ждала.
Глубокая тень упала на лицо Петра, сделав его старше. Анна шагнула вперед, пытаясь отыскать в его облике прежние чувства, что так крепко связывали их обоих. Вот, кажется, легкий лучик осветил погрубевшие черты Петра, но уже в следующее мгновение набежавшая туча вновь набросила глубокую тень на весь облик государя.
— Меня ли ты только ждешь, Анна? — Петр Алексеевич двинулся навстречу с перекошенным от гнева лицом. — Чьи это письма?! — швырнул он грамоты в девицу.
Анна побледнела, судорожно вдохнув воздух, произнесла:
— Питер, ты ничего не понимаешь. Мы с ним друзья. У нас с ним ничего не было.
— Значит, «голубем сизокрылым», да «утехой телесной» ты его для красного словца называла?
— Питер…
— А для чего ты его к себе звала ночку скоротать? Может, для того, чтобы он тебе сказки рассказывал?! — побагровел государь. — Пошла прочь, блядина!
— Питер, золото мое…
— И чтобы мне больше не попадалась! — отмахнулся государь.
— Питер, не гони! — взмолилась Анна. Акцент, прежде незаметный, теперь был сильным.
— Что же ты меня не спрашиваешь, откуда у меня эти эпистолы? — гневно вопрошал государь.
— Откуда, Питер?
— От полюбовничка твоего, Жеральдина. Сегодня утром его в реке выловили. Раки его уже объели. Один нос только и остался. А вот письма сохранились. Чего же ты молчишь-то, Анна?
Лицо девицы застыло от ужаса. Губы едва слышно прошептали:
— Где?
— В погребе он лежит. Или ты взглянуть на него хочешь?
— Не бросай, Питер! — бухнулась Анна на колени.
— Не до тебя мне теперь!
— Прости, Питер! — цепкие пальцы ухватились за край кафтана. — Виновата!
— Уймись! — вырвал полы одежды государь и, не оглядываясь, вышел из палат.
Федор Юрьевич вынырнул из тени коридора, будто бы дьявол из преисподней.
— В холодную ее, государь?
— Пусть катится, куда хочет, — отмахнулся Петр Алексеевич.
— А с татями-то что делать?
— Разыщи. С тебя первого спрошу, — и широким размашистым шагом заторопился во двор.
— Понял, государь, — даже не пытался скрыть накатившего страха Ромодановский.
* * *Князь Ромодановский смертоубийством Жеральдина Ланвена решил заняться самолично и уже спозаранку следующего дня вместе с дознавателем Оладушкиным и дьяком Вороной принялся обходить дома. Заглянули в дюжину изб, опросили с полсотни посадских мужей, однако никто супостатов не заприметил. Когда уже показалось, что невезеньем закончится день, к ним навстречу вышла бабуся семидесяти лет. Поклонившись князю Ромодановскому, вымолвила:
— Видала я татей. За околицей у меня прошли. Собака еще залаяла. Глянула я в окошко, а там двое к берегу спускаются и что-то тяжелое тащат. Поначалу я думала, что мешок какой, присмотрелась, а он извивается.
Старуха вдруг замолчала.
— Чего молчишь, старая? — прикрикнул Федор Юрьевич. — Далее говори.
— Ох, князь, худо мне живется, может, рубликом одаришь.
— Плетей бы тебе, — проворчал Ромодановский. — Тогда бы сразу разговорилась. Держи! — вытащил князь из кармана рубль. — Хватит, чтобы сала купить. Так чего там дальше?
Старуха проворно взяла деньги из ладони князя и спрятала их где-то в складках платья.
— Думала, что же это может такое быть, ну и пошла за ними. В сторонке встала и смотрю. А как пригляделась, так поняла, что человека несут. Так вот, князь, с бугра они начали спускаться, не удержались да и упали вместе с ношей. Ежели посмотришь, так там еще следы должны остаться.
— Кто такие, узнала? — сурово спросил Федор Юрьевич.
— А как же не узнать. Каждый день вижу, — охотно отвечала старуха. — Князь, ты уж не обессудь на мое убожество, но, может, еще копеечку добавишь.
— Разоришь ты меня, бабка, — не без раздражения произнес князь Ромодановский. — Держи еще полтину. Но это последние! Понятно?
— Как не понять! — легко согласилась старуха, расторопно забирая подаренную полтину. — Терентий это был, сотник Михайловского стрелецкого полка. А вместе с ним его приятель, Илларионом кличут.
— Ты в этом уверена?
— А то как же! Вот те крест! — яростно перекрестилась бабка. — Иллариона я сызмальства знаю, ни с кем не перепутаю. И с прабабкой Терентия была знакома. Глаз у нее был дурной! Как пожелает худо человеку, так его не станет. Вот и он таков же.
— За что же ты его не любишь? — спросил Федор Юрьевич.
— Есть за что, князь, — дохнула злобой старуха, — девку нашу осрамил перед честным народом, а жениться не пожелал!
* * *Двумя часами позже сотник стрелецкого полка Терентий Епифаньев был повязан в кабаке на Ивановской горке. Даже с заломленными за спину руками он продолжал отбиваться от насевших солдат и неистово кричал, что не выйдет из кабака до тех самых пор, пока не выпьет выставленного вина. Дознаватель Оладушкин лишь махнул рукой.
Только когда был проглочен самый желанный глоток, а с бороды утерта последняя капля, сотник глубоко вздохнул и объявил с облегчением:
— А вот теперь можно и на плаху.
Путь на плаху пролегал через Пыточную Преображенского приказа, куда Терентий Епифаньев был доставлен немедля. Не долго мудрствуя, заплечных дел мастер Матвей растянул бывшего сотника на дыбе, а еще через полчаса выведал у него подробности глумления над бомбардиром Жеральдином.
Илларион, напарник Терентия, был схвачен у себя в доме ближе к вечеру, сразу по возвращении со службы. Его нещадно били кнутами, выведывая, кто сподобил на смертоубийство француза. Уже впадая в беспамятство, сплевывая кровавую пену с губ, стрелец признался в том, что наставником был полковник Циклер.
Душегубов казнили на следующий день во дворе Преображенского приказа. Раздев до пояса, сподручные палача Матвея подвели их к нетрезвому попу, который спешно принял у них покаяние, а затем, уже освобожденных от грехов, подтолкнули к побуревшей от въевшейся крови и разбитой лезвиями колоде.
Первым сгубили Терентия. Зыркнув на палача черными очами, он вдруг неожиданно молвил:
— Помирать тебе через год, Матвей, — и, широко разлепив в печальной улыбке губы, добавил: — Вот только жаль, увидеть не доведется.
Встав на колени, он сложил голову на колоду. И после высокого взмаха буйная головушка отлетела, перепугав петуха, барином вышагивавшего по двору.
Вторым был Илларион. Взглянув на кровь, разлившуюся по колоде, он неожиданно запротестовал:
— Не лягу! Чего же мне пачкаться-то раньше времени?
Матвей невольно усмехнулся — не столь часто приходится видеть такого привередливого приговоренного. И, кликнув со двора сподручного, повелел строго:
— Брось пук соломы на колоду. Это его последнее желание.
Солому принесли немедля.
Встав на колени, Илларион положил на нее щеку.
— Мягко, — улыбаясь, произнес он.
И в следующую секунду лезвие топора взмыло вверх…
* * *Стрельцы, узнав о погибели Терентия и Иллариона, глухо роптали. Некоторые из них, наиболее отчаянные головы, предлагали спросить ответа с царя-батюшки, другие, — более осторожные и проницательные, настаивали повременить.