В темницах мерли помногу. Но на их место тотчас отыскивались другие, такие же обездоленные. Мертвяков свозили на дальний погост, столь же заброшенный и унылый, какой была прошедшая жизнь колодников. Поскидывают в огромную яму одну на всех, а по первой оттепели засыплют комковатым глиноземом. Покадит пьяненький дьякон для порядка над холмом сладковатым ладаном, а на том и службе конец.
Приближалась обедня. Забил колокол, размеренно и лениво, ненавязчиво напоминая о том, что день переломился. Вторая половина потечет бойчее, а потому с делами следовало поторопиться. На какой-то миг колокольный звон перекрыл чей-то крик. То орал крестьянин, разорванный на дыбе. А потом разом умолк, как будто бы помер. А звонарный говорун, не заметив страдания, продолжал свою невеселую песнь, так же размеренно и басовито.
Преображенский приказ, стоявший на самой дороге, старались обходить стороной, как место злобное и нечестивое. А монашенки из ближайшего монастыря, пряча лица в черные платки, украдкой поплевывали в сторону, как если бы взаправду повстречали дьявола.
Шел липкий снег. Мохнатый и неприятный. Падая на раскисшую грязь, он мгновенно умирал. Поежившись, молодой русобородый стрелец поправил бердыш, висевший на спине, и обратился к своему напарнику, рябому мужику лет тридцати:
— Говорят, царь в посольство собирается. К Кремлю с тыщу саней приволокли, по всем селам собирали. — Глаза молодого блеснули озороватым огоньком: — А как ты думаешь, Степаныч, царь возьмет нас в посольство?
К заданному вопросу дядька отнесся неожиданно серьезно. Полные капризные губы сложились в пухлый бутон, после чего он отвечал важно, стряхнув рукавицей снег, налипший на меховой воротник:
— А как же без нас? Мы же хвардия!
Близ Преображенской стрелецкой слободы на высоком берегу Яузы к небу взметнулась потешная деревянная крепость с крепкими башнями. Вокруг крепости была возведена высокая двойная стена. Пустоту между стенами заполнял щебень и гравий. Внизу вырыт нешуточный ров, через который перекинут подъемный мост. А вот над воротами возвышалась бочковидная башня, а на самом верху встроены часы. У крепости несли службу солдаты Преображенского полка, отпугивая всякого неосторожного прохожего громкими окриками.
Прежде у крепости разворачивались нешуточные баталии, где Петр был рядовым рубакой и главнокомандующим одновременно. Но в последний год к ребячьим затеям повзрослевший царь охладел и наведывался в потешную крепость только спьяну. Однако караул не убрал, и солдаты сторожили потешные строения так же строго, как если бы то были царевы покои.
— Гляди-ка, царь! — кивнул русобородый вояка в сторону потешной крепости.
На стене, распрямившись во весь свой многоаршинный рост, возвышался царь Петр. Мартовский ветер нещадно трепал полы его кафтана, но он, не замечая неудобств, подставил босую голову встречному ветру. Рядом, чуть согнавшись, спасаясь от разыгравшейся стихии, неловко топтался Алексашка Меншиков.
Взобрался Петр Алексеевич на башню, крикнул что-то замешкавшемуся Меншикову и сгинул в глубине постройки.
— Неужто царь опять баталию надумал? — предположил русобородый.
— То вряд ли! Сани наготове стоят. Вот как распутицу морозцем стянет, так и покатят в Европу.
На крыльцо приказа выскочил Егорка, денщик Федора Ромодановского. Шибанула громко за спиной дверь, заставив вздрогнуть рыжеватого гарнизонного кота, а малый, напрягая глотку, заорал во все горло:
— Никола, бесов сын! Тебя князь Федор Юрьевич требует!
— Иду! — отозвался русобородый и, прижимая к голове слетавшую шапку, заторопился в приказ.
Потоптавшись перед дубовой дверью и перекрестившись для храбрости, Николай вошел в покои князя.
Князь Федор Юрьевич Ромодановский сидел за массивным дубовым столом, на котором стоял кувшин с брагой. Тучный, с большими отвислыми щеками, опухший от беспробудного пьянства, он кривовато, прищурив глаза, посмотрел на вошедшего Николая, робко мявшего картуз.
— Брагу хочешь? — почти по-приятельски предложил глава приказа.
— Дак, эдак, того я… На службе… Не положено, — сглотнул набежавшую слюну Николай.
Князь вздохнул:
— И я на службе… Ну смотри, второй раз предлагать не стану.
Подняв кувшин, он приложился к самому краю губами и принялся пить большими глотками, насыщая бездонную утробу.
— Уф! — блеснула в глазах шальная радость. Поставив наполовину опорожненный кувшин, Ромодановский уважительно произнес: — Крепка! Умет Марфа настаивать. Настоящая мастерица. Без пьяного зелья божий свет не в радость. А ты молодец! Не стал государеву службу на брагу разменивать. Так чего ты пришел-то?
— Так вы же сами меня позвали, Федор Юрьевич, — невесело залепетал Николай.
— Хм… Ты мне вот что скажи. В прошлом месяце ты был в услужении у немца Христофора Валлина?
— Был, Федор Юрьевич.
— Что за служба?
— Служба-то не бог весть какая. То дровишек ему запасти, а то на базар за провиантом сбегать.
— Понравилось, поди! Девки-то у него гладенькие и чистенькие служат, не в пример нашим.
Николай насупился:
— Я с Марфой помолвлен.
Брага сделала свое дело. Федор Юрьевич пребывал в благодушном настроении, мог и пошутить. Погрозив пальцем, добавил:
— Знаю я вас, молодцев, только о том и думаете, чтобы девицу на сеновале завалить. Так что ты скажешь о немчине-то?
Взгляд у князя Ромодановского был острый, прожигающий. Будто бы не глядел, а заточенной пикой в грудине ковырялся. Таким глазам не соврать, разом углядит всю напраслину, а то, что укрыл, так заплечных дел мастера на дыбе вытянут.
Кашлянул Николай в кулак для пущей солидности и отвечал степенно:
— Обходительный Немчина. Давеча вот полтину пожаловал на шапку, а то моя совсем ободралась.
Князь Ромодановский неожиданно насупился:
— Ободралась, говоришь? А только харей не нужно щелкать и царево добро пристало беречь. Теперь царь-батюшка сполна довольствие выплачивает. Ты мне вот что скажи: кто-нибудь к нему хаживает?
— Хаживают, князь, — легко согласился Николай. — Давеча вот его сосед заходил. Хозяин ковш наливки выдул. Вот только слаб оказался немец. Как качнуло его на крыльце, так он едва не расшибся. Не подхвати его приказчик под руку, так до сих пор и ходил бы с разбитой мордой.
— Ну не дурья ли голова! Я тебе говорю о том, не хулили ли они государя? Не говорили ли дурных слов? Ты, чай, на стреме у ворот стоял?
— Кхм… Коли и говорили, так разве чего поймешь! — пожал плечами отрок. — Тарабарщина одна. На то он и немчина!
— Ладно, ступай, — великодушно разрешил Федор Юрьевич. — Если что крамольное услышишь, так тотчас дашь знать.
Николай даже не попытался скрыть облегчения. Губы разошлись в располагающей улыбке:
— Как что услышу, так обязательно сообщу, князь!
Тело у князя Ромодановского было коротким, необъятной толщины. Голова крупная, как жбан, а глаза смотрели пытливо, со смыслом. От такого взора не укроешь ни одну потаенную мысль. Ухватившись толстыми пальцами за крупный нос, Федор Юрьевич смачно высморкался на дощатый пол и одним махом допил теплую брагу.
Настроение у князя Ромодановского неожиданно поменялось:
— Ну, чего лыбишься, как Петрушка на базаре? А ну пошел с глаз долой!
Прижал Николаша к груди малахай и расторопно попятился к выходу.
— Егорка! — громко крикнул князь. А когда на его окрик расторопно примчался слуга, лениво укорил: — Где тебя черти носят?! Пьяного зелья подлей, а то усохну от жажды.
Распрямив согнутую в почтении стать, слуга заторопился к выходу.
Быть во хмелю для Федора Юрьевича было естественным состоянием, а потому денщик, — проворный малый из крепостных, держал в приказе бочку браги, которую дородный князь, отдыхая от государственных дел, поглощал большущими ковшами.
Дверь открылась, и в комнату просунулась лохматая голова Матвея, заплечных дел мастера. В длинной красной рубахе, подпоясанный белым шнуром, с закатанными по локоть рукавами, он производил мрачноватое впечатление на каждого, с кем встречался взглядом. Робели даже стрельцы и, сталкиваясь с ним в приказе, невольно ускоряли шаги.
— Чего тебе, Матвей? — хмуро поинтересовался боярин, глянув в озороватые глаза холопа.
— Кажись, заговорил.
— У тебя-то и не заговорит. Ты бы его того… Не прибил ли часом?
— Живой он, батюшка, — уверил палач. — Язык шевелится. Значит, и говорить может.
Князь поднялся неожиданно легко для своего немалого веса и потопал к двери, едва не столкнувшись в дверях с денщиком, держащим братину с брагой.
— Ну куда летишь! — в сердцах укорил князь. — Лохань-то не расплескай. Полон двор ротозеев! В Пыточные палаты неси, там жажду утолять стану.
— Живой он, батюшка, — уверил палач. — Язык шевелится. Значит, и говорить может.
Князь поднялся неожиданно легко для своего немалого веса и потопал к двери, едва не столкнувшись в дверях с денщиком, держащим братину с брагой.
— Ну куда летишь! — в сердцах укорил князь. — Лохань-то не расплескай. Полон двор ротозеев! В Пыточные палаты неси, там жажду утолять стану.
На дыбе с вывороченными руками висел мужчина лет тридцати. Короткая прическа, босой подбородок и тщательно постриженные усики выдавали в нем иноземца. Под самой перекладиной, крепко стиснув кнут, стоял палач в просторной красной рубашке, с расхристанной грудью, по прозвищу Каланча.
Завертелся вороток, доставляя немчине немилосердные страдания, а Каланча, разбавив глуховатый голос сладким елеем, сдержанно поинтересовался:
— Ну как, милок? Не замерз ли ты на дыбе? А то мы тебе под пяточками костерок разожжем.
— Не надо, — прошелестели сухие губы.
В ответ раздался сдержанный неприятный смешок.
— Как же не уважить такую детину? Что ж, тогда огонек мы до следующего раза побережем. А теперь отвечай Федору Юрьевичу. Что видел, что слышал?
В страдальце Федор Юрьевич не без труда узнал швейцарца Петра Пассека, хозяина кирпичного завода в Немецкой слободе. На узком лице, заросшем щетиной, отобразилось неподдельное страдание. На спине — следы от хлыста. Срезанная кожа, слипшись от крови, висела струпьями.
— С полгода назад к шведскому послу барону Кинэну прибыл граф Нильсон Матс. Поговаривают, что от самого шведского короля. А следом приходили и ваши люди, вели дурные разговоры о царе Петре, — негромко заговорил немец. — Среди них два сотника из Михайловского полка. Граф давал им подметные письма, науськивал стрельцов на государя, на смуту наущал.
Жабьи глаза Федора Юрьевича едва не выкатились из орбит. Поднявшись со скамьи, он ткнул посохом в свежую рану и спросил ласково:
— А ты откуда об этом знаешь?
— При бароне Кинэне во время разговора прислуживала моя невеста. Она у него чем-то вроде экономки. Через два месяца свадьбу думаем сыграть.
— И сыграешь, если разумным будешь, — пообещал глава приказа. — Кому нужна эта смута?
— Не ведаю.
— А ты подумай.
— Думаю, что для царевны Софьи.
— Вот оно что.
— Барон Кинэн после того отписал письмо шведскому королю.
— Что в этой эпистоле? — строго спросил князь.
— Не ведаю! Письмо было тотчас передано нарочному.
— Нам известно, что вчера у посла были люди, а среди них и ты. Уж не сдружился ли ты со шведским послом?
— Я оказался в его доме случайно. Я приходил к своей фройляйн!
— Ты должен был слышать, о чем говорили заговорщики.
— Слышал… Но это произошло случайно.
— Так о чем было злоречие?
— Говорили, будто бы у России нет войска, а те немногие стрелецкие полки, что стоят в посадах под Москвой, давно обзавелись собственным хозяйством, а сами стрельцы не вылезают из кабаков.
— Вот оно как, — хмыкнул Ромодановский. — Что еще говорилось в злодейском доме?
На красивом лице швейцарца обозначилась телесная мука. Поджался узкий подбородок, проявляя строптивость, и разомкнувшиеся уста твердо произнесли:
— Не ведаю!
— Поставь ему горчичники, — подсказал князь.
— Слушаюсь, государь, — охотно отреагировал Каланча.
Взяв веник, стоящий в углу, он сунул высохшие прутья в полыхающую печь. Заполыхали веточки, зловеще затрещали.
— Вот сейчас мы ему парок поддадим, — весело пообещал Каланча и, тряхнув горящими ветками, провел ими по спине подвешенного.
Швейцарец взвыл от боли. Завертелся ужом, выворачивая суставы, а палач поинтересовался ласково:
— Что говорили срамного о государе?
— Не ведаю! Отпустите!
— Как скажешь, тогда и до дома спровадим.
— Разное.
— А ты вспомни!
— Говорили, что царь молод, но любит учиться, склонен к наукам. Говорили о том, что было бы хорошо использовать в своих целях его тягу ко всему иноземному. А лучше и вовсе склонить его на свою сторону. Тогда от него была бы большая польза, можно было бы усмирить аппетит прусского курфюрста, а войсками Петра погрозить императору Леопольду.
— Ах вот оно как! — невольно подивился Ромодановский. — Что еще говорили о Петре Алексеевиче?
Горящий веник прошелся по загривку немца, заставив его взвыть. Запахло палеными волосами.
— Аааа!.. Я оказался там случайно.
— Вот и отвечай, коли нечего бояться!
— Говорили, что царь Петр намеревается с посольством отправиться в Европу искать союзников против Турции… — швейцарец неожиданно умолк.
— И что с того?
— Во время этого посольства его планируют убить, а на престол поставить его сестру Софью. А уж она на все сговорится. И письмо уже отправлено, а что в нем не ведаю.
Едва договорив, швейцарец впал в беспамятство: голова свесилась на грудь, а волосы, растрепавшись, длинными хвостами упали на плечи, закрыли лицо.
— Сними его, — распорядился князь Ромодановский.
Скрипуче крутанулся вороток, ослабив натянувшуюся веревку, и безвольное тело немца брякнулось о дощатый пол.
Поманив пальцем Матвея, князь Ромодановский научил:
— Пусть отлежится покудова с недельку, а когда раны заживут, повторишь по новой. Дашь шестьдесят кнутов.
Ссутулившись перед величием князя, Каланча с открытым ртом внимал каждому слову.
— Не сумлевайтесь, сделаю все как надо, — пообещал заплечных дел мастер. — Не впервой.
Поклонился Матвей вслед удаляющемуся начальнику приказа и, повернувшись к Каланче, крутившему в руках кнут, произнес в сердцах:
— Чего застыл олухом неотесанным! Плесни на иноземца ведро воды, не дай бог околеет! Вот тогда вместо него на дыбе висеть будешь.
Черпанул Каланча студеной воды из кадки, стоящей в углу и, прицелившись, плеснул прямо в заострившееся лицо немца.
— Ага, зашевелился! Живой, стало быть. Это тебе, милок, не девкам под подолы заглядывать. Это тебе Преображенский приказ государя батюшки!
Глава 22 ГОСУДАРЕВ ЛЮБИМЕЦ
Царя следовало искать во дворце Лефорта — каменном особняке, отстроенном по последней европейской моде. В просторных залах собиралось до двух сотен человек, где под роговые инструменты и мелодичные звуки флейты затевались танцы.
Молодой Лефорт, такой же высоченный, как и Петр, но более впечатляющей стати, доказывал всей Немецкой слободе, что он способен не только умело драться на шпагах и стрелять, но и выделывать пируэты под французскую музыку. Глядя на его лоснящееся от удовольствия лицо, трудно было предположить, что всего несколько лет назад он был в ужасе от знакомства с Россией и, приплыв из Голландии в Архангельск, тотчас пожелал вернуться на родину. Но единственное, что сумел сделать, так добраться до Москвы, где, голодая, напрашивался в услужение к иностранным послам, работая едва ли не за тарелку щей.
С Петром его свел случай, когда он за несколько гривен переуступил экономку с соседнего двора долговязому нескладному отроку. Кто бы мог подумать, что наглецом, осмелившимся выторговывать у него целую полтину за сдобную девицу, окажется сам русский царь Петр Алексеевич!
В короткий срок они сделались задушевными приятелями и в перерывах между обильными возлияниями обменивались барышнями из Немецкой слободы.
Теперь на месте обыкновенного сруба, в котором Лефорт был вынужден проживать из-за безденежья, был воздвигнут каменный дворец, подавлявший своим великолепием убогие лачуги, притулившиеся к его изгороди.
Князь Федор Юрьевич Ромодановский швейцарца Франца Лефорта недолюбливал, однако дерзить фавориту государя не смел. Тщательно скрывая чувства, он не забывал строить ему кривоватые улыбки и, едва ли не обрывая при этом подкладку, всякий раз вертеть в кармане кукиш. В тайне Федор Юрьевич надеялся, что Лефорт когда-нибудь сломит себе шею в череде бесконечных развлечений и утех, и тогда князь-кесарь будет единственным, кому государь станет благоволить.
А сейчас, уподобившись царю, следовало широко раздвигать губы, от нахлынувшей радости пускать пузыри, давая понять генералу, что швейцарская земля не рождала лучшего представителя, чем достопочтенный Франц Лефорт.
Дворец генерала охраняла дюжина солдат из Преображенского полка. Чубатые, с аккуратно стрижеными бородами, лоснящиеся от сытости, в них теперь невозможно было узнать кухаркиных детей, являвшихся товарищами Петра в молодецких забавах. Гордыня так и выпирала на их самодовольных лицах! И даже от великородных бояр, чья дородность едва удерживалась тугими поясами, они воротили носы.
Нижние этажи дворца затемнены, а вот на верхнем, где по обыкновению устраивались балы, полыхали свечи, распаляя воображение. К дому примыкало несколько клетушек, в которых проживала челядь.