А тут три дня назад писарь князя Михаила Репнина отписал о том, что капиталы, выделенные государем на постройку трех фрегатов, хозяин потратил на собственные нужды, отгрохав в имении дворец с колоннами. И с этим надо разобраться!
А неделю назад пойманного разбойника исправники земского суда водили по уезду. Где он в качестве «языка» указал на три дома, в которых якобы скрывался. Но как позже установил сыск, в этих хатах проживали его недоброжелатели, которым он решил досадить. «Добрые люди» донесли, что стряпчий, заполучив вознаграждение, отпустил указанных с миром.
Следовало вникать и в это.
Ох, и много же дел в Русском государстве!
Две жалобные челобитные были получены от колодников, писавших о том, что обвинены в воровстве по наговору и что сами честны перед богом, и души их столь же прозрачны, как колодезная вода, и невозможно встретить во всем отечестве более правдивых людей, чем они.
Неделю назад сбежал государственный преступник Афонька Спирин, бранивший Петра Алексеевича поносными словами. Злоумышленник был настолько ловок, что сбежал прямо в ножных и в ручных кандалах. Вырвавшись из цепких рук охранника, он кинулся в толпу, где мгновенно затерялся среди сообщников. Плюхнулся в приготовленную карету и с веселым гиканьем укатил с площади.
* * *Поманив к себе исправника, Федор Юрьевич спросил:
— Ответь мне, Егорка, как меня в народе величают?
Егорка, хитроватый малый двадцати лет, округлив глаза, уверенно отвечал:
— По-всякому, государь, но больше ласковыми словами.
— Что ты сделаешь с этими плутами! — бессильно хлопнул себя по пухлым бокам Ромодановский. — Неужто я об этом должен под пыткой у тебя выведывать! Пьяницей сумасбродным называют? Только честно давай! — погрозил князь пальцем.
Глубоко вздохнув, Егорка признал:
— Бывает, Федор Юрьевич. Нерадивых-то у нас половина отечества наберется.
— Кому об этом знать, коли не мне? Не о том сейчас, — насупился князь. — А кровопийцей называют? Ты только рожу-то не верти! На меня смотри.
— Называют, Федор Юрьевич, — наконец признался Егорка. — Только все это лихие люди. А им веры никакой нет.
— А еще лиходеем называют и разбойником. — Махнув в отчаянии рукой, добавил: — Все это я знаю! Ладно, поди с глаз долой. А то осерчаю!
Егорка мгновенно удалился.
Сегодня вечером Федор Юрьевич получил от государя письмо, в котором тот повелел собирать стрелецкие полки для войны с Польшей. Следовало бы снарядить передовое воинство где-нибудь на окраине Москвы и устроить потешную стрельбу. Пусть же враг, затаившийся в столице, проведает о силе русского оружия, а там можно и двинуть передовые колонны на границу Польши.
Где-то в домах Кокуя расположился тайный противник, который знал о каждом шаге князя Ромодановского. По мнению Федора Юрьевича, большую часть иноземцев следовало поднять на дыбу и послушать их пыточные речи. А другую, заковав в цепи, посадить в Колодные палаты.
Федор Юрьевич понимал, что не будет сделано ни того ни другого. А все потому, что у Петра Алексеевича милосердие брызжет через край.
— Егорка! — проорал князь.
В палату вскочил перепуганный исправник. Глаза большущие, с целую полтину. В лицо не смотрит, плутовство сменилось откровенным страхом. Исправник мгновенно припомнил все свои грехи — явные и мнимые, за добрую половину которых висеть ему на дыбе, а за другую — быть поротым кнутом.
— Чего, князь?
— Кличь старшин! В дорогу собираемся, ляхов уму-разуму учить.
— Сразу, батюшка?
Князь Ромодановский почесал затылок, после чего приговорил:
— Балда ты Егорка! Не сразу… Пусть стрелецкой науке сегодня поучатся, а завтра с утра в поход.
* * *Еще через два часа на поле собрались стрелецкие полки. Готовые к предстоящей потехе, стрельцы заявились на брань заметно хмельные, прихватив с собой изрядную долю пива. Жены и подруги ратников в ожидании потехи увязались следом.
Воители расставили на поле кочаны капусты, отошли на заготовленные позиции, и пальба началась! Когда были расстреляны четыре телеги с капустой, стрельцы разошлись по кабакам, довольные результатами.
На следующий день собрать стрельцов было трудно. Привязанные к кабакам, они лишь отмахивались от наседавших десятников, торопивших на построение и, ссылаясь на тяжелое похмелье, отказывались идти в расположение.
Свободолюбию был положен конец, когда Федор Юрьевич повелел наказать явных строптивцев. Таких сыскалось около трех дюжин. Разложив их бесштанными посереди Красной площади, палачи лупили их до тех самых пор, пока кровь не стала брызгать во все стороны на сгрудившихся ротозеев. А когда наказание было закончено, стрельцы поблагодарили палачей за науку, поклонились собравшимся и, потирая зашибленные места, подались к дому.
Сбор полков был назначен на следующий день в Преображенском селе к полуденной молитве. И уже с вечера стали подтягиваться стрелецкие отряды. Выбравшись за околицу, разбили шатры, запалили высокие костры и долго лупили в барабаны, не давая уснуть ближайшим дворам.
В сумерки под звучание труб подошел Михайловский полк, одетый в зеленые кафтаны. Не особо мудрствуя, они поставили шатры по соседству и, пособирав по окрестности сухостоя, запалили костер на половину неба.
К утру в село Преображенское вошло еще пять стрелецких полков. Сельчанам было не до веселья. Никто из них прежде не видал столь внушительной военной мощи, расположившейся не где-нибудь, а за огородами в поле. Бренчала сталь, раздавались громкие команды, где-то всколыхнулась песня и прокатилась по неровному строю затухающим эхом. Громыхнули вразнобой мушкеты, и вновь зазвучали походные трубы.
Уже к обеду подошли оставшиеся три полка. Последним был Алексеевский. Стрельцы в синих кафтанах заняли место перед церквушкой, распугав мушкетами прихожан. А когда солнце забралось в зенит, неожиданно ударили колокола трех церквей и сельского собора. Зазвучали враз, как если бы сговорились.
Стрельцы удивленно переглянулись: «С чего бы это?». Так радостно могут они трезвонить только при появлении государя.
Неужто прибыл?
Распахнулись врата Преображенского приказа и на вороном приземистом жеребце в сопровождении полудюжины рынд появился кесарь Федор Юрьевич Ромодановский. Въехав на поле, он оглядел немалое воинство и, перекрывая басом расшалившиеся колокола, весело спросил:
— Ну что, братцы, ляхов пойдем бить?
Примолкли стрельцы. Переглянулись. Кажется, и не пьян. Качнулся малость в седле, но это оттого, что уж больно конь под ним прыткий. Вот и нет больше грозного начальника Преображенского приказа, а есть только воевода — батька всем стрельцам.
— Как не пойти? Сходим! — вразнобой отвечали стрельцы. — Мы этим ляхам-то рыло почистим!
Перестали бить колокола. На какое-то время установилась тишина. Десяток полков, собравшихся на поле, молча взирали на князя Ромодановского. Во взгляде Федора Юрьевича просматривалось теперь нечто отеческое. Так мог смотреть только любящий родитель на расшалившихся отроков.
— Ну чего встали, братцы? Поехали к границе! Поможем государю!
Забренчало оружие. Послышались громкие команды старшин, и полки, выстроившись в походные колонны, направились в сторону Польши.
Глава 28 СЕЙМ ПРИНЯЛ РЕШЕНИЕ… МОЙ КОРОЛЬ!
Огромного роста, с дергающейся головой, заметно сутулый, Петр невольно притягивал к себе взгляды горожан. Его можно было увидеть в разных концах города, частенько без охраны.
Царь Петр умел быть своим в любом обществе. Как-то, завернув в таверну, где обычно располагаются голландские моряки, он, представившись шкипером, провел в их обществе три дня.
В другой раз пропал на целую неделю. Русское посольство, оставшись без головы, искало его день и ночь и обнаружило в тесной каморке в обществе молодой девицы, которая не пожелала с юного Петра брать денег, настолько он был обходителен.
Двумя неделя позже он оказался в небольшом пригороде под Кенигсбергом, где не очень жаловали чужаков, и мальчишки, заприметив долговязого детинушку, принялись закидывать его камнями. Закрываясь от камней, Петр Алексеевич вынужден был признаться, что является русским царем, только после этого его оставили в покое.
Был еще случай, когда он отправился на английском челноке, где провел несколько дней. Причем судно, угодив в страшный шторм, едва не отправилось ко дну.
А на следующий день после прибытия в Кенигсберг, заблудившись, он вышел на окраину города, где подвергся нападению целой толпы нищих, которые признали в нем знатного вельможу. От насилия его спасла только недюжинная сила и умение размахивать тростью. В свою тесную коморку он вернулся в порезанном кафтане и с небольшой кровоточащей раной на левом плече.
Через его небольшую каморку, расположенную под самой крышей, прошло такое огромное количество женщин, что он потерял им счет. Поначалу, соревнуясь с Лефортом, он делал на косяке зарубки в память о каждой женщине, что подарила ему свою любовь, но скоро осознал, что если так дело будет продвигаться и дальше, то придется не только попортить все косяки, но обстрогать и стены.
* * *Оказавшись за границей, великое русское посольство поступало так, как если бы по-прежнему находилось в Немецкой слободе, и порой веселье, часто затягивающееся за полночь, брызгало через край. Не было ничего удивительного в том, если горожане вдруг просыпались от грохота фейерверков и сожженных петард, тяжелым дождем сыпавшимся на черепичные крыши.
В разворачивающееся веселье невольно втягивались не только близстоящие дома, но и целые улицы. И каждый горожанин знал, что у бомбардира Петра Михайлова, проживавшего под самой крышей и спавшего на обыкновенной медвежьей шкуре как обыкновенный слуга, всегда можно было отыскать бутылочку крепкого вина. Дверь его жилища не закрывалась на протяжении всей ночи, будоража громкими хлопками покой граждан. А когда веселье не умещалось в тесном домике, то непременно выплескивалось наружу, где расставлялись длинные столы. В обязанность бояр, служивших во время пира стольниками, включалось потчевать всякого прохожего. И вельможи, опасаясь нечаянного гнева царя Петра, насилу и под хохот челяди, вливали ковши вина в добропорядочных горожан.
За время нахождения великого посольства в Кенигсберге город превратился в одну сплошную трапезную с нескончаемыми фейерверками.
Но мало кто знал, что за маской бесшабашного гуляки и пропойцы, каким представлялся горожанам царь Петр, скрывался хитрый и умный правитель, мимо внимания которого не проходила ни одна мелочь. Очень скоро он убедился в том, что европейские дворы не такие однородные, как ему представлялось вначале. Несмотря на родственные связи, что переплели европейские королевства в плотную паутину, между ними, кроме обыкновенного соперничества и борьбы за влияние, имелась откровенная неприязнь. И глупо было бы не использовать удобное обстоятельство в свою пользу. Королевства Европы без конца то объединялись в союзы, ведомые общими интересами, а то вдруг разбивались, когда подобное братство становилось обременительным. Причем такая непоследовательность не считалась чем-то порочным, наоборот, она являлась верхом дипломатического искусства, а тайные сговоры между державами были и вовсе самыми заурядными событиями.
В небольшую комнатенку под самой крышей к русскому царю наведывались гости самых влиятельных дворов, чтобы заполучить его расположение и поддержку, и Петру Алексеевичу оставалось только повнимательнее присмотреться к ним, чтобы сделать окончательный выбор.
Стараясь выведать потаенное, Петр садился с послами за один стол и, проявляя недюжинную крепость к алкоголю, спаивал вельмож, стараясь выведать у них сокровенное.
Послы, удивленные столь радушным приемом, охотно говорили о том, что делается во дворах их государей, не забывая рассказывать даже о сердечных тайнах своих покровителей, совсем не предполагая о том, что за добродушной маской русского Петрушки прячется хитрый противник.
Скоро Петр Алексеевич уже знал о том, что саксонский курфюрст весьма неравнодушен к женскому полу, и каждая фрейлина, что попадает в свиту его супруги, обязательно оказывается в кровати сиятельного Августа, где он под пламенем свечей рассказывает ей о нравах двора.
Ему было известно, что император Священной Римской империи Леопольд больше был озабочен собственной подагрой, чем политикой и большую часть времени проводил в обществе лекарей, которые неизменно прописывали ему единственное средство, — дюжину пиявок на мошонку.
Шведский король Карл был молод, однако не был лишен честолюбивых планов, и, как доносили Петру, только и дожидался случая, чтобы потеснить своего восточного соседа в глубину материка.
Даже вдали от России всепьянейший собор продолжал неиствовать, где роль папы-кесаря исполнял любимец Петра генерал Франц Лефорт.
Следующий день был объявлен выходным.
А потому было решено питейным размахом и фейерверками подивить старинный Кенигсберг, для чего из гарнизонных складов было решено принести три бочки с порохом. Глядя на приготовления русских, у горожан, привыкших к покою, невольно закрадывалась нешуточная тревога, что русский царь решил обложить порохом город и подпалить его со всех сторон вместе всеми жителями.
Ровно в десять часов вечера ночное небо заполыхало от фейерверков. А сам русский государь, вооружившись огромным факелом, ходил по двору и подпаливал заготовленные петарды.
С гнусными харями на лицах, в скоморошьих одеждах, дворяне, рассевшись за столы, налегали на водку, разлитую в пузатые бутылки из толстого темно-зеленого стекла. Стараясь не привлекать к себе внимания, Петр Алексеевич поднялся из-за стола и направился в каморку.
Дом, в котором расположился Петр, был небольшой, двухэтажный, но главная его особенность состояла в том, что он имел три входа. Один центральный, через который обычно проходили гости, другой — боковой, который вел в каморку под самую крышу, в которой расположился Петр; и третий вход уходил в подсобное помещение, соединявшееся с домом. Сей вход упирался в соседнюю улочку, засаженную каштанами, всегда пустынную, на которой можно было встретить разве что подвыпившего матроса с портовой девкой.
Дом идеально подходил для тайных визитов.
Петр вошел в дом и задвинул за собой засов. Прислушался. С улицы бабахали петарды, — то баловался Александр Меншиков. Послышался отчаянный женский визг. Государь невольно усмехнулся, — это другой его любимец Франц Лефорт заливает закапризничавшим дамам кувшин вина за шиворот. Думается, что после этой шутки светские дамы будут более сговорчивы к его ухаживаниям.
Поднявшись в коморку, Петр увидел человека в немецком платье, шагнувшего к нему на встречу.
— Давно ждешь? — по-деловому спросил Петр, присаживаясь за стол.
Дождавшись, пока Петр сядет, гость устроился напротив:
— Недолго, государь, — негромко отвечал гость.
С улицы раздался новый взрыв хохота. Веселье набирало обороты. Через какой-то час, когда глотки окончательно охрипнут и силы останется только на то, чтобы довести даму до уединенного уголка, веселье понемногу спадет, чтобы затем возобновиться в следующие сумерки.
Петр Алексеевич подошел к окну. За дальним столом он рассмотрел молодую девушку лет шестнадцати в дорогом шелковом платье. Странно, что прежде он ее не замечал, а ведь ему показалось, что самые красивые женщины уже успели перешагнуть порог его коморки.
— Кто такая? — показал Петр на девицу. — Прежде я ее не видывал.
Мужчина охотно поднялся и подошел к окну.
— Это младшая дочь бургомистра.
Губы Петра разлепились.
— Весьма аппетитная барышня.
— О, да Петр!
— Нужно будет ею заняться.
По губам гостя скользнула загадочная улыбка.
— Что говорят обо мне в Европе?
Гостем Петра был лифляндский дворянин Марк Паткуль, гордившейся тем, что его предок был оруженосцем у самого Карла IV, германского короля и императора Священной Римской империи. С Россией его сближала нелюбовь к Швеции. Едва великое посольство переступило пределы Шведского королевства, как Паткуль через Лефорта, с которым познакомился еще в Голландии, когда тот воевал под ее знаменами, передал письмо, в котором выражал желание служить русскому царю. В знак своих серьезных намерений к письму была приложена подробная схема рижской крепости, где отмечались наиболее уязвимые места в обороне.
Государь встречался с дворянином дважды, пока, наконец, не убедился в его искренности. Паткуль даже отказался взять за свои услуги деньги и единственное, чем тот довольствовался, так это бокалом вина, жалованного из рук самого Петра.
Благодаря своей родословной и в силу авантюрного характера, Марк Паткуль был вхож едва ли не во все королевские дворы Европы, в которых имел немало своих осведомителей.
— Петр, тебя не воспринимают серьезно. Считают, что ты шут с царской короной на голове.
Губы царя болезненно дернулись.
— Кто же такой… смелый?
— Император Леопольд.
— Когда же он меня успел узнать близко, если мы с ним даже ни разу не встречались?
— Петр, они не ожидают от тебя ничего серьезного. По их мнению, самое большее, на что ты способен, так это устраивать фейерверки и кутить ночи напролет. Но я хочу тебя предупредить, тут важно не переиграть и всему знать меру. Они могут почувствовать, что ты просто валяешь дуралея, и тогда начнут относиться к тебе настороженно.
— Марк, обо мне не беспокойся. Я знаю, что делаю. У тебя есть люди при дворе шведского короля?